panchenko-monogr

но с целью унижения, оскорбления и дискредитации в глазах «значи- мых других», а не как созданное для решения важной социальной задачи; такая неадекватная трактовка называется КОНФЛИКТОМ ПОНИМАНИЯ. Злокозненность служит одной из примет конфликта в отличие от коммуникативной неудачи, которая, на наш взгляд, характеризуется установкой на преодоление сбоя.

А по сторонам этой конфигурации — второстепенные участники, тоже со своими интересами и целями; с точки зрения эмотиологии важна мера их эмоциональной вовлеченности и интерпретативной активности. Это провокаторы и спонсоры (в официозной риторике таков Госдеп), интерпретаторы и «разрешители» (в ЛПК обе эти роли выполняют судьи), наблюдатели, которые подключаются к интерпретации (например, помимовольная аудитория, представители которой подают заявления в УФАС против «оскорбительной» рекламы).

В роли помощников выступают лингвисты-эксперты как профессиональные герменевты-коммуникатологи: будучи объектом судебного рассмотрения, конфликтогенный поступок/текст нуждается в содержательном истолковании или хотя бы в стилистическом комментарии. Лингвоэкспертная теория дифференцируется в зависимости от РП: «диффамационные» экспертизы выполняются в иной терминосистеме, нежели «экстремистские».

Сюжет речевого конфликта (его объективная сторона) разворачивается в несколько стадий, сопровождаясь эмоциями от его созревания и обнаружения, включая особые этапы: столкновение (инцидент) и обострение (эскалацию), и до разрешения. Этапы могут знаменоваться нарушением все более серьезных норм и переходом от одной интерпретативной системы к другой (от наивно-этической к правовой) — так может быть совершено речевое преступление или сделана попытка трактовать некий текст как деликт.

Для ЛПК фаза разрешения — это судебное расследование и вынесение приговора; этот этап тоже конфликтен и эмоциогенен, включая конфликт интерпретаций в конкурирующих экспертизах. Преодолеть противоречия, вынести справедливый приговор на основе правильно выполненной экспертизы здесь можно в том числе за счет лингвоконфликтологических знаний об универсальных закономерностях коммуникативных процессов, а также благодаря пониманию специфики речевого воздействия в разных сферах. В частности, важны презумпция доброкачественности журналистского творчества, социальной миссии СМИ и опровержение предвзятого мнения о «продажных журналюгах», которое поддерживается и распространяется чиновниками, политиками и бизнесменами, разоблаченными в массмедиа.

181

Действительно, политическая журналистика способна сформировать негативный имидж общественных деятелей, которые стали персонажами журналистских выступлений. Но исходный материал для репутации человек обеспечивает собственными поступками. Симптоматично признание сатирика В. Шендеровича, который в своей программе «Плавленый сырок» дал нелицеприятный комментарий к информации о причастности депутата Госдумы от ЛДПР С. Абельцева к хулиганской выходке против правозащитников Л. Алексеевой и Л. Пономарева во время их пресс-кон- ференции. В. Шендерович сказал, что в его отношении к депутату не было ничего личного, а представление о нем он почерпнул из медиаматериалов, где отражались его политическая деятельность и инициативы, в том числе скандальная ситуация на конференции правозащитников. Приведем фрагмент программы «Плавленый сырок» от 14.06.08.

Диктор: Руководитель Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева и лидер движения «За права человека» Лев Пономарев были забросаны яйцами во время пресс-конференции в Москве, посвященной пыткам и убийствам заключенных в Челябинской колонии. Нападение на правозащитников устроила группа молодежи под руководством депутата Госдумы от ЛДПР Сергея Абельцева.

Шендерович: Вы лицо депутата Абельцева себе представляете? А Людмилу Михайловну Алексееву? Ну то-то. И как приятно знать, что наша законодательная власть — это именно Абельцев и еще четыре сотни таких же йеху, а не восьмидесятилетняя маргиналка Алексеева, у которой ни значка с триколором, ни машины с мигалкой, ни бюджетного финансирования… Так вот, кстати, о наших йеху с Охотного ряда. Хамское нападение на двух немолодых людей животное Абельцев соорудило во вторник — наверное, уже в среду его осудила ихняя комиссия по этике… Нет? Тогда, может быть, в четверг? Ну, в пятницу — точно осудила? Нет? Вообще ни слова? Надо же. Стадо йеху. Читайте Свифта, а больше мне добавить нечего.

Решив защитить свои интересы и/или наказать дерзких журналистов, «герои» публикаций пишут исковые заявления в суд или обращаются к общественности либо к авторам с эмоциональными подробностями о своем униженном состоянии. Депутат С. Абельцев обвинил Шендеровича в оскорблении; на первом процессе писатель был оправдан, но дело было возобновлено. Депутат написал Шендеровичу письмо и разместил его на своем официальном сайте1 : Уважаемый Виктор Анатольевич! 14.06.2008 года Вы угощали своих постоянных и, видимо, уже прикормленных этим не самым изысканным блюдом, слушателей, очередным

1 Орфография и пунктуация автора сохранены.

182

«Плавленым сырком». Видимо для того, чтобы несколько улучшить «пищевые» свойства и удобоваримость этого продукта, Вы решили освежить его вкус, эдак «задать перцу», щедро пересыпав текстовки жаргонизмами, междометиями, просторечными, блатными и оскорбительными словами и словечками. <…>

<…> Лично меня, просто как нормального человека, от всего этого коробит. А как депутат Государственной Думы считаю привед¸нное Вами определение российских парламентариев оскорбительным, развращающим общественную нравственность, недостойным культуры русской речи и, соответственно, предосудительными, то есть достойными осуждения и порицания. <…> Вы и прочие могут только поливать грязью, поскольку это Ваш жанр, давать советы, играть роль общественных поводырей. Но обратись к Вам с просьбой написать о своей стране что-то хорошее, сделать конкретное полезное дело — не сможете. Разучились за годы реформ и полной безнаказанности. <…>

Я не в обиде на Вас, Шендерович. Я Вами оскорбл¸н. Как говориться, почувствуйте разницу. Вы меня оскорбили, совершили речевой акт вербальной агрессии, в котором реализовали свой побудительный мотив оказать коммуникативное давление на адресат речи, то есть на меня. <…>

Поэтому, возвращаясь к делам земным, настоящим хочу уведомить Вас, что расцениваю данное в мой адрес «определение», как унижающее мои честь и достоинство. А будучи к тому же высказанными в неприлич- ной форме — уголовно наказуемым деянием — оскорблением, обнародованным в средствах массовой информации. Это да¸т мне полное право обратиться в правоохранительные органы с требованием о привлече- нии Вас к уголовной ответственности за преступление, предусмотренное ч. 2 ст. 130 Уголовного кодекса Российской Федерации, а также требовать в порядке гражданского судопроизводства возмещения при- чин¸нного мне морального вреда. Также извещаю Вас, что мной принято решение сообщить о Ваших действиях в Министерство связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и в Министерство юстиции Российской Федерации.

Объем понятия РП может трактоваться широко (см. выше) и узко — как раз с учетом психоэмоциональной специфики деликта. По мнению юриста, «слово имеет значение полноценного элемента состава преступления только в преступлениях против чести, достоинства и деловой репутации, ответственность за которые предусмотрена ст. 129 и 130 УК РФ. Непосредственным объектом таких преступлений, как клевета и оскорбление, являются честь и достоинство человека. Последние относятся к нема-

183

териальным благам, их нельзя сломать или украсть. Причиненный этим объектам вред может выражаться только посредством внутренних ощущений пострадавшего. Так, унижение чести (положительной оценки качеств лица в общественном сознании) предполагает ощущение истцом изменения общественного мнения о себе в результате его дискредитации в глазах общества» [Биндюков, 2004, c. 199]. «Унижение языком» — один из симптомов кризиса русской речи [Шаховский, 2007, c. 140—148].

Эта группа речевых преступлений получила на Западе обобщающее название — «диффамация» [Эрделевский, 2005] и включает диффамацию в тесном смысле (ст. 152 ГК РФ), т.е. распространение порочащих сведений, а также декриминализованные в 2011 г. оскорбление и клевету (теперь — ст. 5.60 и 5.61 КоАП РФ). Они объединены результатом и типом вреда, наносимого ими; их результат — нарушение неотъемлемых прав личности (человеческого достоинства, чести и деловой репутации, права на неприкосновенность личной жизни и на доброе имя) — 1) характеристикой лично адресата в неприличной форме или 2) распространением порочащей информации, что унижает человека в собственных глазах, дискредитирует в глазах аудитории/ электората, умаляет деловую репутацию с точки зрения партнеров или клиентов. Вред (чувство униженности) носит не материальный, а психологический характер.

Мне уже приходилось писать о психоэмоциональной специфике диффамационных деликтов. Распространение порочащих сведений — это ре- чевой поступок двойной направленности: он адресован одновременно и непосредственно аудитории (зрителям–слушателям–читателям) и опосредованно — тому человеку, который стал отрицательным персонажем текста. Перлокутивной целью воздействия является сфера чувств и отношений, а потом уже область мысли и регуляция поведения; чувства носят негативный характер и указываются в исковом заявлении как мотив обращения в суд. Но адресатом-истцом они зачастую только декларируются, а не переживаются: истинной причиной подачи иска бывает сведение сче- тов с политическим или экономическим противником [Кара-Мурза, 2009, c. 253—271].

Так же — как унижение — в законе описывается перлокутивный эффект оскорбления, но вызывается он иными причинами. Согласно комментариям правоведов, он возникает, когда непосредственно в адрес инвектума (адресата—объекта оскорбления) звучит со стороны инвектора (автора-оскорбителя) обобщенная характеристика — инвектива в неприличной форме (с использованием обсценизмов, грубо-экспрессивного

184

просторечия, грубых зооморфных метафор) [Понятия…, 1997]. Есть наблюдатели или их нет — для состава оскорбления не важно, но публич- ность такого демарша действует как отягчающее обстоятельство (например, на мероприятии или в эфире). Таким образом, для признания некоего высказывания оскорблением в правовом смысле должен быть комплекс условий — лингвистических и психологических [Баранов, 2007]. Пример: некий глава городской администрации подал иск об оскорблении против местного депутата, который, когда его упрекнули в том, что пришел на заседание в нетрезвом виде, сказал этому главе: «Íó òû, á…òü, íó òû è ï…ñ». Это прямой, а не косвенный оценочный речевой акт, а кроме того, в непристойной форме: в сказуемом характеризующего высказывания и в вокативе употреблены матерные слова.

Таким образом, юридизация языка и речевой деятельности [Голев, 2000б, c. 8—40], которая в юрислингвистике понимается как ее законодательная регуляция, распространяется и на ее психологическое измерение: юридизировалось «поле» униженности, обиженности и оскорбленности —негативных социальных чувств, возникновение которых обусловлено развитием высших эмоциональных и этических потребностей человека и которые в законах присутствуют как результаты словесных правонарушений адресанта/автора, чьей целью предполагаются унижение и оскорбление адресата=персонажа; эти чувства становятся причиной, психологи- ческим основанием для возбуждения иска при переходе конфликта в судебную фазу.

Несмотря на активное изучение диффамации, в этой сфере осталось много нерешенных вопросов, более того — возникли новые.

Пункт 1. Дело о диффамации возбуждается, когда истец заявляет, что о нем распространены порочащие сведения, в результате чего он унижен и дискредитирован. Эти психологические феномены доказать затруднительно: они истинны для заявителя, но эта истинность субъективна, а заявитель может быть неискренен. Верифицировать можно моральный вред — по психосоматике. Проверить дискредитированность заявителя в массовой аудитории вообще маловероятно. В конечном итоге текст признается деликтом, а его автор/распространитель — виновным в правонарушении не потому, что адресат заявил об унижении или оскорблении, а потому что в тексте есть признаки состава этих преступлений и юрислингвистические показатели — сведения о правонарушениях и/или аморальном поведении истца, выраженные 1) как факты (в утвердительной форме, в грамматиче- ском центре), а 2) не как мнения. Эта позиция неоднократно формулировалась в постановлениях пленумов Верховного Суда РФ.

185

В отсутствие этих показателей возникает драматичная ситуация. Даже провокационная публикация, как минимум, вызвавшая у персонажа реальное чувство незаслуженной обиды, как максимум, создавшая в аудитории необоснованно негативное отношение к этому человеку, останется безнаказанной, и журналисты, недобросовестные или неквалифицированные, не получат урока, если она построена на намеках, конструкциях мнения и предположения. Ведь формальных оснований возбуждать иск не будет.

Представитель истицы Татьяны Т. обратился в суд с просьбой признать недостоверной, порочащей и оскорбляющей честь и достоинство информацию о ее причастности к отравлению и гибели собак, которая содержалась в программе «Х» на канале «У».

Во дворе столичной многоэтажки произошло убийство. Погибших — четверо. Жильцы написали заявление в милицию и представили улики — возможное орудие убийства и съемки камеры наружного наблюдения. Почему подозреваемую не стали задерживать?

Зинаида З., сама того не желая, довела жильцов дома до слез. Именно ей пришлось сообщать соседям о том, что собак, которых любил весь двор, отравили.

Оперативники теперь изучают съемки камеры, установленной над подъездом. Эта женщина чаще остальных появляется в кадре. Вот, например, начало первого, потом два часа дня и четыре. Зинаида сразу узнала в незнакомке свою соседку Татьяну Т.

…Что-то сыплет из пакета…

При всей отчетливости наведенных подозрений комиссия лингвистовэкспертов не выявила в этом тексте утверждений, относимых к действиям истицы, на основании которых можно возбуждать дело. Взяв его на семинар для выполнения учебной экспертизы, я получила от студентов мощную реакцию возмущения: как это — нет оснований для иска? Возник конфликт хорошего с лучшим — искреннего молодежного чувства справедливости с представлением о правовых границах между допустимыми и недопустимыми приемами информирования. Так что я была вынуждена оправдываться тем, что если бы не было ограничений на содержание и приемы распространения негативной информации, то журналистика была бы парализована исками обидчивых людей — и начальников, и простых граждан.

Ведь вся цепочка — от преступного речевого замысла до вредоносных эмоциональных и интеллектуальных результатов — устроена принципиально по-иному, нежели в случаях преступлений с другими «орудиями» и

186

против других объектов; ведь информационное воздействие принципиально вероятностно. Единственным гарантированным его результатом (в случае нормальных, без шумов, каналов связи) является эффект получе- ния сведений; даже эффект знания может не получиться, не говоря уже о принятии оценки или отказе от нее и тем более о поведенческой реакции. Кроме того, на стадии замысла и порождения, а также на стадии восприятия и толкования текста может включиться механизм лжи и (само) обмана (работающий, конечно, и в случаях «обычных» проступков и подозрений

âних). Поэтому, в то время как защита от любого правонарушения/преступления и/или наказание за него предполагают — в идеале — адекватную реконструкцию произошедшего, поведения преступника и последствий для жертвы, юридические представления о причинах и следствиях РП

âряде случаев 1) не реконструируемы, 2) не соответствуют действительности, что приводит к несправедливым приговорам.

Пункт 2. ДИФФАМАЦИЯ предстает сейчас, по-моему, неким «зонтич- ным» преступлением. Помимо общего законодательства (ГК и УК), откуда она «родом», ее проявления мне видятся в иных законах, более или менее далеких от исходных ситуаций оскорбления личности либо распространения порочащих сведений о физическом или юридическом лице. Это нуждается в обсуждении и лингвистами-экспертами, и специалистами по ре- чевой конфликтологии; надо выяснить, есть ли у этих дел общая психологическая основа, можно ли научить(ся) избегать таких конфликтов; возможны ли единая теоретико-методическая база и унификация способов исследования, параметров конфликтогенных текстов.

Во-первых, защита чести и достоинства поддерживается профильными законами массмедиа. В ФЗ «О СМИ» ст. 4 «Недопустимость злоупотребления свободой массовой печати» гласит: «Не допускается использование средств массовой информации в целях совершения уголовно наказуемых деяний»; после декриминализации клеветы и оскорбления остается запрет на словесный экстремизм. Статья 43 «Право на опровержение» подразумевает деликт по ст. 152 ГК РФ: «Гражданин или организация вправе потребовать от редакции опровержения не соответствующих действительности и порочащих их честь и достоинство сведений, которые были распространены в данном средстве массовой информации» [Правовые и этиче- ские нормы…, 2007, c. 46, 57].

Конфликтогенный потенциал политического дискурса зафиксирован также в избирательном законодательстве [Кара-Мурза, 2003, c. 119—152]. В статье 56 «Ограничения при проведении предвыборной агитации» закона «О выборах Президента Российской Федерации» сказано: «Организа-

187

ции, осуществляющие выпуск средств массовой информации, в случае обнародования (опубликования) ими агитационных и информационных материалов (в том числе содержащих достоверную информацию), способных нанести ущерб чести, достоинству или деловой репутации кандидата, деловой репутации политической партии, выдвинувшей кандидата, обязаны предоставить соответствующим кандидату, политической партии возможность до окончания агитационного периода бесплатно обнародовать (опубликовать) опровержение или иное разъяснение в защиту своей чести, достоинства, деловой репутации» [Правовые и этические нормы..., 2007, c. 141].

«Отзвуки диффамационности» обнаруживаются и в ФЗ «О рекламе» (2006 г.). Статья 5 «Общие требования к рекламе» утверждает: «Реклама должна быть добросовестной и достоверной. Недобросовестная реклама и недостоверная реклама не допускаются. В рекламе не допускается использование бранных слов, непристойных и оскорбительных образов, сравнений и выражений, в том числе в отношении пола, расы, национальности, профессии, социальной категории, возраста, языка человека и гражданина (…)». В статье 6 «Защита несовершеннолетних в рекламе» сказано: «В целях защиты несовершеннолетних от злоупотребления их доверием и недостатком опыта в рекламе не допускается: 1) дискредитация родителей и воспитателей, подрыв доверия к ним у несовершеннолетних (…)» [Там же, 2007,c.70, 72—73].

Оскорбленные рядовые потребители или эксперты могут обратиться в ФАС (Федеральную антимонопольную службу), которая принимает решения о наложении штрафов или прекращении трансляции рекламы, в которой авторы пренебрегают деонтологическими требованиями или нарушают законы. Но их применение затруднено из-за нечеткости признаков состава правонарушения, прежде всего понятий оскорбительных образов и выражений в ФЗ «О рекламе»: законы о рекламе написаны так, чтобы предотвратить опасность, исходящую не только от явных формулировок, но и от импликаций. Это оставляет простор для произвольных толкований.

Ключевая фраза из рекламы клубного дома «Родина» в Екатеринбурге звучала так: «Продаем Родину. Платим за детей» (имелись в виду скидки покупателям, в семьях которых есть дети). В социальных сетях и изданиях города началось возмущение; на профессиональных сайтах рекламистов (в частности Adme.ru) мнения разделились: êòî-òî говорил о ее эффективности для целевой аудитории (размещение рекламы сразу способствовало продаже нескольких дорогостоящих квартир), êòî-òî — о неэтичности. Заявительница (эксперт из силовых структур) обвинила

188

эту рекламу в побуждении к измене родине; по результатам лингвисти- ческой экспертизы УФАС признало, что в этой рекламе были оскорблены родительские и патриотические чувства жителей города. Реклама была снята досрочно, ее создатели и заказчики подвергнуты штрафу.

Правонарушения посредством текста, результатом чего является унижение чести и достоинства, обнаруживаются и среди преступлений политических — словесного экстремизма [Галяшина, 2006]. «Политическая» разновидность словесного экстремизма раскрывается в ст. 280 УК РФ и в ФЗ ¹ 114 как антиконституционные, насильственные действия против политического строя, государственной целостности, общественного порядка, в том числе как некоторые виды речевой активности: призывы к противоправной деятельности и оправдание ее. В состав этого преступления включается диффамационный компонент — клевета на представителя власти (в УК РФ осталась ст. 319—клевета в тот же адрес), а также угрозы ему.

В статье 282 УК РФ «Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства» состав преступления описывается как «действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды к группе лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе». «Язык вражды» эмоционально мотивирован враждебностью авторов к некоей этнокультурной группе — это так называемый этноэкстремизм, тоже двунаправленное, двухадресное преступление: авторы обращаются и к массовому адресату, из которого хотят сделать единомышленников в ненависти к «чужакам», и к этим «чужакам», которых хотят стигматизировать, запугать, не допустить к дележу неких ограниченных ресурсов: денег, власти.

Здесь объектом преступного воздействия являются феномены коллективной (а не индивидуальной) психологии: чувство групповой идентичности, национального достоинства, религиозные чувства. Результатом создания и распространения в рамках некоего события (Русского марша) некоего текста (лозунга Бей жидов/черных), демонстрации знака или жеста (свастики или «зиги») у отдельных представителей этого народа/нации или у их группы предполагается возникновение коллективного чувства униженности, ощущения опасности, подкрепленного исторической памятью о Холокосте, сталинских депортациях, эмиграции. Верификация массовидных чувств еще менее вероятна, чем доказательство индивидуального переживания, но она тоже не требуется: при расследовании и вынесении приговора правоведы должны опираться на текстовые показатели, а также доказывать наличие авторского умысла как субъективного, психологиче- ского состава преступления.

189

Антиэкстремистское законодательство, в частности ст. 282 УК РФ, создавалось в контексте международной борьбы с последствиями нацизма и антисемитизма, в условиях становления национализма в постсоветской России. Но в 2003 г. она была дополнена указанием на социальную группу и стала использоваться против критических выступлений политиков и просто активных граждан в адрес силовых структур (МВД, ФСБ), властных и бизнес-инстанций, которые стали представляться пострадавшими социальными группами. В последние годы эта статья применяется расширительно: дела возбуждаются по фразам Долой самодержавие и престолонаследие èëè Свободу не дают, ее берут. Оскорбительными и возбуждающими вражду и ненависть признаются пейоративные номинации менты, мусора (дело С. Терентьева). В июне 2012 г. была предпринята попытка возбудить дело против ряда блогеров и СМИ «о возбуждении социальной ненависти к топ-менеджменту крупнейших российских компаний» на основании волны публикаций о дорожном происшествии, инициированной блогером С. Робенковой: машина первого вице-президента «Газпромбанка» А. Шмидта в подмосковном Новогорске на пешеходном переходе сбила двухлетнего мальчика и не отвезла в больницу. Но в результате не блогеров оштрафовали, а шофер был признан виновным по ст. 12.27 КоАП и лишен водительских прав на один год.

Таким образом, некоторые коммуникативные конфликты получили правовое воплощение в российском законодательстве. Они признаны преступлениями и правонарушениями, которые совершаются посредством текстов против нематериальных прав, во-первых, личности, во-вторых, разных групп (национальных, социальных): индивидуальных чести, достоинства и деловой репутации, а также достоинства национального и социального, религиозных чувств. Движущие силы, вред, нанесенный лицу или группе лиц, результаты, предполагаемые у «наблюдателей» (массового адресата), — все это имеет психоэмоциональную природу, воплощается в юридизированных эмоциях оскорбленности и униженности, вражды и ненависти, в комплексном эффекте дискредитации.

При этом два феномена — нематериальные блага и права социальных групп и сами эти социальные группы — не определены в должной мере; правовые признаки этих преступлений вместе с их юрислингвистическими показателями при сходном психологическом вреде существенно различа- ются, эмоциональная составляющая не верифицируема.

Кроме того, на мой лингвоэкспертный взгляд, в этом блоке законодательства недостаточно учитываются внутренние закономерности речевого взаимодействия. Это затрудняет проведение лингвистических экспертиз

190