panchenko-monogr

Эмотивы, как и проявления этической рефлексии, пронизывают прежде всего коммуникацию, главное действующее лицо которой — человек говорящий, слушающий или молчащий. Эмоции, чувства — неотъемлемая часть сознания наравне с разумом и рациональностью. Человек выбирает формы, языковые и паралингвистические средства собственного коммуникативного поведения в зависимости от этикета, ситуации общения (тип речи: устная/письменная; вид коммуникации: межличностная/публичная; ее условия, цели и адресат), собственной эмоциональности и языковой моды.

Все это — правила игры. Знать и соблюдать их надо. Допустимо ли их контролируемо нарушать? Если в меру, обоснованно и зная зачем? Не допустимо? Наверно, смотря по каким критериям оценивать.

Например, несколько лет назад В.В. Путин, будучи премьер-мини- стром, обвинил ряд высших региональных чиновников в бездействии: «Вы только в носу ковыряете». Премьера на все лады критиковали: высказывание абсолютно, как сейчас принято говорить, неполиткорректно по стилю, и, кроме того, в нем слышны угроза и раздражение, недопустимые в деловом, к тому же публичном общении. Это общепринятая рациональная, интеллектуальная оценка.

Только главное, на наш взгляд, в другом: это высказывание внесло еще один штрих в портрет правителя, современного аналога доброго царя-ба- тюшки, в противовес чиновникам — бездельникам и взяточникам. И какую эмоциональную реакцию оно вызвало даже у тех же критиков при всеобщей «любви» к «слугам народа»? Скорее всего, в противовес рациональной оценке — положительную. И она в данном случае главная. Недаром же сюжет транслировался по всем новостям до тех пор, пока был актуален.

В коммуникации, т.е. в нашем вербальном поведении, этика (в речи это прежде всего наивная этика этноса как часть его культурного кода) призвана прежде всего контролировать эмоции (в языке — эмотивы). Это необходимо всегда, но особенно — в ситуации коммуникативного конфликта, в агональных типах дискурса, скажем, в политическом, или ситуации намеренного нагнетания эмоции. Последнее сейчас стало, к сожалению, одной из ведущих черт стиля многих СМИ. Так, в штатном расписании массовых изданий стала возможной должность скандальный репортер. Конечно, последнее мало согласуется с этически должным.

Ситуативный контроль эмоций со стороны этики касается и подбора информации, и формы ее подачи. Но коммерческие групповые интересы СМИ часто противоречат этическим предписаниям культурного кода. Свод-

261

ки новостей по содержанию напоминают нередко фильмы ужасов (а журналист что ищет, то и находит), подвергаются травестировке традиционные культурные ценности. Многие телеканалы до сих пор делают основой информационной политики эпатаж, нагнетание страха, агрессии [Сурикова, 2007; Этика речевого поведения …, 2009]. В стиле подачи фактов актуализируются языковые средства, провоцирующие отрицательные эмоции: Â

Москве из окон выбрасывают даже младенцев (единичный факт представлен как правило).

Этические предписания действуют всегда, везде и во всех ситуациях общения человека с себе подобными, братьями меньшими и Богом. Но в живом общении мы вспоминаем об этике в основном в ситуациях конфликтных, часто подразумевающих нарушения этической нормы. И тогда этическая реакция на ситуацию, включающая и эмоциональные компоненты (в том числе коннотации), эксплицируется либо средствами называния эмоций: Знаменитый тренер Татьяна Тарасова возмущена судейством на чемпионате мира по фигурному катанию, либо средствами выражения эмоций: Мужик, ты кто?, Вишь ты, какое колесо… (названия статей В. Костикова в «Аргументах и фактах»).

Основа дискурса, реальной коммуникации, которая и регулирует ее, и обеспечивает возможности выбора, — языковое сознание, язык как знаковая многоуровневая система потенциальных средств выражения мысли, а также система речевых актов, жанров, авторских интенций, стратегий и тактик их воплощения. Существуя как набор возможностей, эти явления манифестируются в конкретном речевом акте, высказывании и исследуются по этим конкретным манифестациям. Поэтому разделение часто весьма условно. Представляется, что в нашем случае дальше его можно не проводить.

Âязыковом сознании этика представлена как элемент культурного кода. «Код культуры есть “сетка”, которую культура набрасывает на окружающий мир, членит, категоризирует, структурирует и оценивает его. ‹…› Коды культуры образуют систему координат, которая содержит и задает эталоны культуры. Коды культуры как феномен универсальны по природе своей, свойственны человеку как homo sapiens. Однако их проявления (…) всегда национально детерминированы и обусловлены конкретной культурой» [Красных, 2003, с. 297—298].

Âсфере этического регулирования императивы наивной этики (например, ориентация на скромность, золотую середину и пр.) прежде всего ориентируют поведение, задают оценки. При этом практически все они детерминированы эмоционально (например, правдоискательство — правда на стороне униженных и обиженных [Арутюнова, 1999, с. 557—642], à

262

они всегда у нас вызывают сочувствие). У некоторых эмоциональная сторона может доминировать настолько, что мотивирует подчас результаты, противоположные задуманным. Такова ориентация на благо, в частности социальное (см. ниже).

В картине мира наивная этика представлена в концептуализации, прецедентной базе, стереотипах и архетипах культуры. В системе языка — на всех уровнях, кроме фонетического, поскольку звук сам еще не выражает смысла. На уровне вербальной коммуникуации — во всех формах речевого поведения (говорении, слушании, молчании), коммуникативных намерениях, стратегиях и тактиках речи, речевых актах и жанрах. Все это либо мотивировано этически (похвальба, обещание, обязательство, клятва, клевета, тактичное молчание и пр.), либо может приобретать этические коннотации, если, скажем, допустить бестактность. Причем следы этиче- ской рефлексии можно обнаружить даже на самых абстрактных уровнях языка. Так, считается, что личные местоимения — чисто грамматическая часть речи, которая, в частности, организует ситуацию общения с точки зрения его участников и их коммуникативных ролей: Я — говорящий, Ты — слушающий, Он, Она, Оно — предмет речи, т.е. человек, не принимающий участия в коммуникативном акте, или вообще неодушевленная сущность.

Но местоимения Я, ТЫ и ВЫ при этом еще и чутко реагируют на русские этические предписания, в частности приоритет личной скромности, нивелирование собственного Я, внимание к собеседнику. Так, единственное местоимение, которое пишется с большой буквы и при этом употребляется во множественном числе, — русское вежливое ВЫ (для сравнения: в английском языке тоже есть одно местоимение с большой буквы, только это местоимение — Я).

Столь же иллюстративны и некоторые явления синтаксиса с участием, вернее, без участия местоимений там, где они по семантической структуре должны были бы быть. Скажем, специалисты по-разному объясняют распространение безличности [Вежбицкая, 1996]. Но, видимо, к языковым и психологическим причинам можно добавить и этические — ориентацию языкового сознания на эталон скромности (гагаринское Поехали!), с одной стороны, и безалаберность — с другой (любимые национальные формулы Получилось, если желаемый результат достигнут, Так получи- лось èëè Хотели как лучше — получилось как всегда — если наоборот).

Местоимений Я и МЫ в именительном падеже, семантической роли субъекта, подлежащего мы тоже нередко избегаем (если противоположного не требуют целеустановка высказывания, контекст или тип предложения), предпочитая стилистически нейтральные определенно-личные экви-

263

валенты: Хорошо стоим (рубрика на радио о пробках на дорогах). В свое время в приказах обычной формулировкой было: Командовать парадом буду я. После того как она была высмеяна в романе И. Ильфа «Золотой теленок» как выражение самонадеянности и яканья (фразу, как известно, любил главный герой романа авантюрист О. Бендер), в коммуникации появились более скромные эквиваленты, которые в деловом обиходе до сих пор: Командование / контроль / руководство оставляю за собой; руководство операцией приказано мне è ò. ï.

В основе сочетаемости — наличие хотя бы одной общей семы в зна- чениях сочетающихся слов. С этой точки зрения личным местоимениям первого и второго лица семантически ничто не мешает сочетаться со словами, обозначающими высокую общественную оценку человека: Пушкин — наше все; Она — звезда оперной сцены (чаще не в присутствии тех, о ком говорят), но высказывания Вы/ты — прославленный ученый, скорее всего, будут восприняты как лесть, бестактность.

И если подобного высказывания не избежать, говорящие всячески снижают уровень категоричности оценки: Вы просто гений. Я понимаю, что об этом неудобно говорить в глаза. Но такой я бестактный нахал (Э. Рязанов А. Пахмутовой, 1-й канал ТВ. 23.01.2010); Ирочка! Если бы я знал, что ты станешь такая великая, я никогда бы от тебя не ушел (А. Уланов И. Родниной, 1-й канал ТВ. 06.02.2010). Такие же высказывания о себе любимом с Я расцениваются как хвастовство, яканье: Я, гений Игорь Северянин, своей победой упоен.

Хотя сами носители языка и культуры не всегда могут в достаточной степени контролировать свое поведение с точки зрения этики и эмоций, все равно неэтичность (возможно, осложненная эмоционально) даже как тенденция языкового мышления, вызов времени будет замечена и оценена современниками. Красноречивый пример такого рода — наивный, неосознаваемый цинизм [Бегун, 2009]. Сам цинизм — интеллектуальная позиция личности и отношения к заявленной теме эмотивных компонентов лингвоэтики, казалось бы, не имеет. Но нередко конкретные проявления этого бесстыдства оказываются и эмотивами.

Рассмотрим один, но красноречивый пример. В 1990-х гг. в повседневный обиход из милицейского языка вошла аббревиатура áîìæ — без определенного места жительства. И не просто вошла, а органично вписалась в нашу с вами языковую картину мира, поскольку сразу породила массу производных слов: бомжиха, бомжатник, бомжеский, бомжеватый, даже ласковые бомжик è бомжонок. В этом ряду первые четыре слова — эмотивы на коннотативном уровне (в них не только презрение, но и чувство отвращения), а последние два — и на коннотативном уровне

264

(чувство отвращения сохраняется), и на денотативном (уменьшительноласкательные суффиксы обнаруживают наше сочувствие). Некоторые из этих слов вошли в толковые словари литературного языка с пометой прост. — просторечное, а само слово áîìæ — вообще без помет как вполне литературное слово без ограничений в коммуникативных правах; т.е. стилистическую оценку это словообразовательное гнездо получило. А этическую? Нет. И, наверно, не столько потому, что помета неэтичн. в словарях пока не предусмотрена, сколько потому, что над этим не задумывались.

Если подумать, áîìæ — странная аббревиатура, в которой потеряно главное слово — êòî. ÊÒÎ — без определенного места жительства? Для справки: до революции этих граждан называли босяками, бродягами, после появилась аббревиатура бич — бывший интеллигентный, íî âñå-òàêè åùå человек. Какой бы он ни был, это гражданин государства. И в словах ‘босяк’, ‘бродяга’, ‘бич’ сема ‘человек’ — основная и выражена денотативно. Ее-то и отбросили за ненадобностью. И так понятно, что собаки бомжами не бывают.

Обратим внимание на то, как в названиях людей социального дна возрастает степень цинизма: в языковой картине мира босяк — однозначно принадлежит к категории человек (хотя и не самый симпатичный), áè÷ — òîæå ïîêà åùå человек, хотя в слове уже проявляются элементы отношения к нему как к предмету, вещи, поскольку аббревиатурами обычно для краткости называют события (ВОВ — Великая Отечественная война), организации (ÃÄ — Государственная Дума), абстрактные понятия (КЛЯ — кодифицированный литературный язык), но не людей. И, наконец, в слове ‘бомж’ категорию человек мы вообще вынесли за скобки.

Но циничны мы не только по отношению к представителям социального дна. Опять же из языка чиновников в массовую коммуникацию проникли аббревиатуры ÓÂÎÂ, ÈÂÎÂ, ÂÂÎÂ — соответственно участник, инвалид, ветеран Великой Отечественной войны. Так что, к сожалению, áîìæ

èëè ветеран войны — для нас особой разницы нет. А какие чувства вызывают эти наименования? И не только у стариков.

Явления этической рефлексии представлены прежде всего непосредственно языком этики — как средства описания этических представлений и императивов, должного и сущего, санкционированного обществом и запрещенного. Они нередко либо содержат на денотативном уровне (сча- стье, любовь, горе, вранье), либо имплицируют эмотивные компоненты (зло, добро, благо, ложь, без правды жить — по-волчьи âûòü), либо каузируют их, либо проявляют и то и другое.

265

Последнее легко проследить на уровне ассоциативных связей с эмотивами. Например, по данным последнего ассоциативного словаря [Черкасова, 2008], добро ассоциируется с радостью, душа вызывает ассоциации

в пятки, одиночество, плачет, радость, счастье, просит любви, чувства, страдание, зло — ненавижу; любовь — наслаждение, радость, страдание.

Кроме собственно языка этического регулирования, в сферу этиче- ского осмысления вовлекаются языки смежных областей. В частности, философы давно заметили, что этические компоненты приобретает, например, сфера политики [Гусейнов, 2004], когда ее язык развивает коннотативные значения, мотивированные этически. Эмоциональные коннотации тех же политических понятий развиваются как реакция на несовпадение должного и сущего либо как реакция противостояния в агональном дискурсе [Шейгал, 2004].

Тогда возникает концепт, денотативно политический, но по сути — эмотив, возникновение которого мотивировано этически. Проследим это на примере центральных понятий новейшей политической истории ‘демократия’, ‘митинг’, ‘митинганты’, ‘Болотная’, т.е. оппозиция (наименование возникло метонимически по названию площади в Москве, на которой проводятся митинги оппозиции), ‘пиар’.

Лингвистически легче всего проиллюстрировать эмотивно-этическую природу этих лексем, сравнив их с производными: ‘демократия’ ‘демокрадия’, ‘тандемократия’, ‘путинократия’, ‘медвепутия’; ‘митинг’‘путинг’; ‘митинганты’ ‘митингады’; ‘Болотная’ ‘болото’, ‘болотники’ (не сапоги, а представители оппозиции), ‘пиар’ ‘пиарить’. Этиче- ские коннотации политической лексики в производных лексемах легко переходят уже на денотативный уровень. Эмотивные же либо также переходят в денотат (‘митингады’), либо остаются как коннотация (все остальные примеры).

Особый интерес в этом отношении представляют процессы, протекающие на уровне концептуацизации реалий действительности и вербализации концептов [Сурикова, 2012]. Возьмем только один пример — перемещение ядерных сем на смысловую периферию, а периферийных, соответственно, — в смысловое ядро.

Это наблюдается в концепте «чиновник». Так, если верить толковым словарям [БТС, 1998, с. 1480; ТСРЯ, 2007, с. 1093; СРЯ, 1980, с. 678], ядерным элементом концепта «чиновник» является значение ‘государственный служащий’, поскольку это его прямое значение — лексический минимум концепта. Переносное значение и, следовательно, периферия концепта — это ‘человек, служащий без интереса, бюрократически’. Если верить словарям синонимов [СС, 1976, с. 48; Александрова, 1986, с. 589; Михель-

266

сон, 1994, с. 505], то смысловое ядро понятия — вовсе не госслужащий, а как раз ‘бюрократ’, поскольку в синонимическом ряду ‘бюрократ’, ‘чи- нодрал’, ‘чинуша’, ‘буквоед’, ‘чернильная крыса’, ‘канцелярская крыса’, ‘чернильная душа’, ‘приказная строка’, ‘приказной крючок’, ‘крапивное семя’, довольно обширном, только такие, в которых этический негатив — ядерный компонент значения. О том же свидетельствует словарь же М.И. Михельсона «Русская речь и мысль», который дает статьи Чинодрал è Чинуш—чиноша (èðîí.) (в них слово ‘чиновник’ появляется вообще только в толковании) и примеры из русской классики — ни одного хотя бы нейтрального контекста.

Если верить современной массовой коммуникации, то нынешний чи- новник стал олицетворением всего государственного зла и самые сильные оценочные синонимы прошлого — ‘канцелярская крыса’ и ‘крапивное семя’ — уступают место еще более эмоционально и социально насыщенному — ‘социальный паразит’ (см., напр.: АиФ. 2010. 17 февр.). Этический мотив, приведший к такой метаморфозе, — устойчивый стереотип, что чиновник вместо того, чтобы работать на благо общества, набивает собственные карманы за государственный счет. Такое положение вещей для общества этически неприемлемо. А уж сколько «любви» имплицировано во всех этих наименованиях — говорить излишне.

Итак, наименования политических реалий действительно легко вовлекаются в сферу этики, как давно заметили философы. А мы добавим — и эмотивности, развитию последней способствует агональность политиче- ского дискурса.

Однако с точки зрения коммуникации и прагматики, наверное, точнее было бы сказать, что не смежные области, в частности политика и госуправление, вовлекаются в сферу этики, а этика проникает в сферы семьи, права, гендера и многие другие, развивая под давлением действительности в них этические коннотации, причем в самых обыденных и ходовых концептах. Например, когда один человек говорит другому: Поговорим как мужчина с мужчиной, он имеет в виду не принадлежность к полу, а набор социальных качеств, подразумеваемых понятием «мужество»: благородство, способность защитить слабого, внутреннюю силу и способность к самоотречению.

Что для русской культуры значат слова ‘мужчина’ и ‘женщина’, выражено В. Солоухиным в стихотворении «Мужчины», которое приводится с сокращениями:

267

Таким образом, мы наблюдаем, как понятие, изначально биологиче- ское, не в меньшей, а, может, и в большей степени становится этическим, утрачивает связь с полом: женщинам тоже оно свойственно и каузирует эмоциональные реакции — почтение, уважение, восхищение.

Вывод, который, надеемся, достаточно логически следует из сказанного, таков: нет или почти нет сфер жизни и их отражения в картине мира, остающихся вне зоны этического осмысления и эмоциональной реакции.

Эмотивы в сфере этической оценки возникают и как следствие логи- ческого осмысления действительности (прихватизация), и как чисто эмоциональное явление, психологическая ориентация личности, которая вербализуется в речевом поведении и коммуникации, управляет интерпретацией сведений о действительности, формирует чувства и эмоции. Но при всем этом они остаются в серой, неосознаваемой сфере сознания и потому реально приводят к следствиям, противоположным желаемому. Такова ориентация на благо, в частности социальное. В народном опыте это выражено сентенцией рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.

Собственно говоря, поведение компаратива лучше в предложениях операционального предпочтения типа Худой мир лучше доброй ссоры, подробно изученное Н.Д. Арутюновой [Арутюнова, 1999, с. 245], — это одно из проявлений этико-эмоциональных предпочтений русского культурного кода. Знаменитый афоризм В.С. Черномырдина Хотели как лучше — получилось как всегда — самое наглядное свидетельство сказанного. И даже его же Лучше водки хуже нет — из той же серии.

«Хотя в жизни, — пишет Н.Д. Арутюнова, — плохое гораздо более многолико, чем хорошее, поскольку оно отмечает неограниченные возможности отклонения от нормы, а хорошее сообразуется с нормой, в речи

268

употребление оптимистического компаратива лучше во сто крат превосходит обращенного в сторону дурного компаратива õóæå, и это отвечает стараниям людей стать на путь мудрости и добродетели и наставить на него других» [Арутюнова 1999, с. 245].

Рассмотрим мотив лучше как этико-эмоциональный ориентир подробнее на примере его действия в политическом дискурсе, где он проявляет себя многосторонне и наглядно. Например, в период агонии СССР антагонисты господствовавшего тогда режима сформулировали для себя принцип: Чем хуже — тем лучше, имея в виду положение страны на тот момент.

В связи с политическим дискурсом и дискурсом СМИ целесообразно говорить не о мотиве лучше в общем (в силу разноликости и прагматической зависимости категории), а о его социальном проявлении — социальном благе (о концепте «социальное благо» см.: [Полонский, 2010]). Основные уровни когнитивной деятельности, обслуживающие его, — интерпретация, номинация и категоризация. Основные его свойства — идеологическая обусловленность и двунаправленность: либо на действительность, либо на средства отражения этой действительности в коммуникации и создание видимости блага по принципу «портрет лучше оригинала».

Идеологическая обусловленность проявляется в коннотативной и референциальной энантиосемии (термины ‘капитализм’ / ‘социализм’ имплицируют сему ‘добро’ / ‘зло’ в зависимости от политических убеждений), одни и те же события получают эксплицитно или имплицитно противоположные этические и каузируют эмотивные квалификации: Дерипаска: Реформы Гайдара сегодня выглядят как идиотизм; реформы Гайдара — это шок без терапии; Чубайс: Гайдар спас Россию от голода, разрухи и гражданской войны.

Двунаправленность мотива социального блага сказывается в том, что, концентрируя усилия на анализе действительности, коммуниканты одинаково интерпретируют номинации (кто станет спорить, что кризис — плохо?). Вопрос в том, что считать кризисом и по каким объективным показателям. В ход идут аргументы, обращенные к разуму, в частности факты.

Когда фокус социального блага смещен на создание языковой видимости хорошего — усилия коммуникатора сосредоточены в области номинации и категоризации явлений, а референт может вообще не учитываться. Так, для брежневской экономики придумали слова ‘застой’, ‘стагнация’, а для экономики нулевых годов третьего тысячелетия, уступавшей социалистической, — стабильность. Таким образом, мотив ñî-

269

циального блага превращается в движущую силу манипулирования аудиторией, социальной демагогии, а номинации имплицируют и каузируют этические оценки и эмотивные реакции, соответствующие имени, но далекие от реальности.

Несколько примеров из области номинации: в начале 1990-х правительство Б.Н. Ельцина ввело в обиход статистическое понятие «прожиточ- ный минимум», который используется до сих пор при расчете пенсий, социальных пособий. Хотя бы минимум в то время — это уже хорошо, тем более, такой, на который, по мнению правительства, можно прожить. Но можно ли было на этот минимум хотя бы выжить? Несколько позже появилась еще одна экономическая категория — прожиточный минимум пенсионера (70% от минимума работающего человека). Однако самое большое лукавство этого термина в том, что он заменил советский потребительский минимум, который предполагал товаров в два раза больше. Подмену в то время не заметил никто: информация в СМИ появилась уже после миллениума.

Если верить официальным цифрам инфляции, остается только удивляться, почему цены в магазинах поднимаются гораздо больше, чем должны согласно официальной информации. И дело не только в разных методах подсчета (это лукавство статистическое), но и в наименовании. Инфляция — это общее повышение цен на все возможные товары и услуги (а трубы у нас дорожают медленнее, чем продукты и потребительские товары). Исходя из инфляции, рассчитывают и пенсии, и социальные пособия, и многое другое, касающееся населения. Но для себя чиновники избрали другой ориентир пересчета зарплат и социальных благ, гораздо ближе к жизни, — индекс потребительских цен [Рыжков, 2004].

Единицы языка, мотивированные ориентацией на социальное благо, могут быть вообще виртуальными, лишенными денотата и референта. Так, в начале 1990-х гг. провели шоковую терапию (áûëà ëè терапия, ò.å. ëå÷å- íèå, консервативными методами, — спорят до сих пор). А что такое невидимая рука рынка, которая должна была все в экономике расставить по своим местам, или переходный период (откуда, куда и как долго?) в названии научного института НИИ экономики переходного периода?

Второй уровень создания видимости социального блага, ограниченного речевой деятельностью, — категоризация, т.е. присвоение элементу внеязыковой действительности языкового статуса. Вспомним в качестве примера нашумевший несколько лет назад конфликт в Кондопоге (уличные столкновения и погромы торговых точек, принадлежащих выходцам с Кавказа), который квалифицировался властью как бытовой èëè уголовный, большинством СМИ — как этнический. И только ведущий ток-шоу «Вос-

270