panchenko-monogr

их аксиологическую значимость для жизни своей и общества в целом, иными словами, удачно сказанное слово, как доброе, так и злое, иронич- ное или инвективное, не может переделать мир, но может снять эмоциональное напряжение, т.е. лечит душу, и значимость агента подобной формы коммуникации — ироничного эмоционального интеллекта, речементальный продукт которого способен вызвать различные оценки и эмоции, в этом аспекте неоспорима.

Опираясь на вышеизложенное, мы предлагаем несколько переосмыслить одно из положений эмотивной лингвоэкологии В.И. Шаховского о том, что пользователи языка должны воспринимать социокультурные контексты в терминах позитивного доминирования, в частности, посредством «возвышения языком» [Шаховский, 2008б, с. 480]. Указанная функция коммуникации именуется глорификацией (эмотивностью с положительной маркированностью) [Шаховский, 2008а, с. 290] и реализуется посредством разнообразных по стилю и эмоциональности вариантов речи. Не отрицая значимости таких параметров экологичной коммуникации, как доброжелательность, толерантность, стремление к созданию общего положительного эмоционального центра, отметим, что некоторое наслаждение человек порой испытывает и от нарушения коммуникативного кодекса, когда выражает оценку с помощью приемов иронии, сатиры, диффамации, агональности, принижающих другого человека [Шаховский, 2012а]. В российской культуре этим «другим» часто становится чиновник, по отношению к которому большая часть социума испытывает иронично-негативное отношение.

Беглое изучение приемов выражения отношения россиян к указанному типажу на протяжении 150 последних лет показывает, что чиновниче- ство всегда воспринималось и по-прежнему воспринимается в нашей среде (среде так называемых простых людей) как враждебная сторона, как люди, которые чинят препятствия, запрещают, вводят в заблуждение, воруют, не уважают и унижают человека, лебезят перед начальством и т.п. Именно эти функционально-поведенческие характеристики составляют основу оценочного отношения и осуждаются обществом.

Тонкая насмешка, языковая карнавализация, прикрытая серьезной формой выражения или внешне положительной оценкой, обличительное изображение ничтожества и бесполезности чиновничества присутствуют во многих художественных произведениях, и их прочтение и интерпретацию оценки можно приравнивать к методу коммуникативной терапии. Так, описывая чиновничество николаевской России, Н.В. Гоголь подчеркивал массовые злоупотребления властью, казнокрадство и взяточничество, произвол и пренебрежительное отношение к простым

341

людям. Такими предстают перед читателями и зрителями чиновники и государственные служащие в комедии «Ревизор», например, Городни- чий (уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек; хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно серьезен; несколько даже резон¸р; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало… Черты лица его грубы и жестки, как у всякого начавшего службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от грубости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души); Ляпкин-Тяпкин, судья (человек, прочитавший пять или шесть книг и потому несколько вольнодумен); Земляника, попечитель богоугодных заведений (очень толстый, неповоротливый и неуклюжий че- ловек, но при всем том проныра и плут; очень услужлив и суетлив). Находясь при должностях, эти чиновники не утруждают себя заботами о благе населения.

В рассказах А.П. Чехова отмечается расслоение чиновничества — в табеле о рангах присутствуют тайные, статские, коллежские советники, коллежские асессоры, секретари, регистраторы и пр. Антон Павлович неоднократно иронизировал над отношениями, которые складывались между ними, в деталях описывая их образы и давая речевые портреты. В его рассказах часто повторяется образ мелкого чиновника, который лебезит перед начальством. В рассказе «Двое в одном» дается следующее описание чиновника: маленькое, пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать уроненные платки и поздравлять с праздниками; он молод, но спина его согнута в дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам… Лицо его точно дверью прищемлено или мокрой тряпкой побито. Оно кисло и жалко; глядя на него, хочется петь «Лучинушку» и ныть. При виде меня он дрожит, бледнеет и краснеет…, а когда я его распекаю, он зябнет и трясется всеми членами (А.П. Чехов). В рассказе «Толстый и тонкий» описывается неожиданная встреча двух друзей на вокзале. Вначале их радость неподдельна, Тонкий (коллежский асессор, мелкий чиновник) искренне рад, но когда узнает о высоком чине друга детства (Я уже до тайного дослужился… Две звезды имею), резко меняет поведение: Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился. Меняются и стиль, и тональность речи. От эмоционально-восторженной речи мелкий чи- новник переходит к неискренне-эпатажной: Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Õè-õè-ñ. Реплика друга (Толстого) Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание! не устраняет сладость, благоговение и почтительную

342

кислоту. Тонкий продолжает противно хихикать и произносить бессмысленные и высокопарные фразы: Помилуйте… Что âû-ñ… Милостивое внимание вашего превосходительства … вроде как бы живительной влаги… . При прощании он пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец. Высокий чин ушел, а семья мелкого чина была приятно ошеломлена. Сходная картина чинопочитания представлена в рассказе «Смерть чиновника», где экзекутор Червяков умирает от конфуза, т.к. чихнул в театре и обнаружил, что впереди сидел статский генерал.

В конце XX в. представление о чиновнике несколько модифицировалось; это государственный служащий, человек, относящийся к своей работе с казенным равнодушием, без деятельного интереса, бюрократ.

Как отмечается в работе И.В. Щегловой, чиновник принадлежит к привилегированной прослойке населения, занят в структуре власти и управления (особенно в высшем эшелоне), это начальник, который выполняет свою работу формально, без живого участия в деле, презирает людей, не занятых на государственной службе. Функциональные обязанности его просты: идти в департамент, сидеть на совещании, присутствовать на открытии памятников, заниматься делами, перекладывать бумажки, проверять, разрешать и запрещать, просиживать за столом, решать проблему и пр. Общение чиновников с подчиненными по-прежне- му отличается пренебрежением, невниманием; они часто делают выговоры, не сдержанны, о себе говорят в третьем лице, могут перейти на крик, употреблять нецензурные слова; при общении с вышестоящими чиновниками демонстрируют чинопочитание, желание выслужиться, общаются только с «нужными / полезными» людьми [Щеглова, 2012, с. 8—9].

Именно неоправданное возвышение социального статуса чиновника, его стремление вершить судьбы других людей, ранжировать их и презирать подвергаются ироничному осмыслению в повестях и рассказах В. Войновича. Например, в его повести «Шапка» писатель Ефим Рахлин вступает в борьбу с чиновниками Союза писателей за право получить бесплатно меховую шапку и проигрывает, впадает в депрессию и от расстройства умирает. Шапка становится средством ранжирования писателей чиновниками от культуры: по решению правления Литфонда писателям будут шить шапки соответственно рангу. Выдающимся писателям — пыжиковые, известным — ондатровые, видным — из сурка…

(В. Войнович). Автор отмечает, что он был скромен, начальниками счи- тал всех, от кого зависело дать ему ÷òî-òî или отказать, поэтому в число начальников входили редакторы журналов, секретари Союза писателей, милиционеры, вахтеры, билетные кассиры, продавцы и до-

343

моуправы (В. Войнович). Главный персонаж просит, выпрашивает, хлопочет, под тяжелым взглядом директора съеживается, дрожит, лепе- чет, åãî ëèöî сморщивается в угодливую, несчастную, ничтожную улыбку, îí суетится, нелепо улыбается, кланяется, всей фигурой выражает почтение, но ему предлагают шапку даже не из кролика, а из меха типа кот домашний, средней пушистости. Описывая функции чиновников (начальников), В. Войнович указывает, что они составляют бумаги, распределяют, сидят в президиуме, произносят казенные речи, живут не на одну зарплату, могут погореть, íî непотопляемы и всегда проявляют бездушие. Отметим, что в повести «Шапка» писатель лишь после смерти получает от чиновников своего ведомства желаемую шапку, но в повести «Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войнови- ча в новую квартиру» писателю удается одержать победу, поскольку он не испытывает никакого чинопочитания: Несколько месяцев я только тем и занимался, что писал письма и заявления, ходил по начальству, звонил по телефону, собирал сторонников, хитрил, злился, выходил из себя, съел несколько пачек седуксена и валидола и только благодаря все-таки еще неплохому здоровью вышел из борьбы без инфаркта. Я пытался сохранить спокойствие, но мне это не всегда удавалось. Меня спасло то, что на каком-то этапе борьбы я решил, что ко всему надо относиться с юмором, поскольку всякое познание есть благо. Я успокоился, ненависть во мне сменилась любопытством, которое мой противник удовлетворял активно, обнажаясь как на стриптизе. Я уже не боролся, я собирал материал для данного сочинения, а мой противник и его дружки деятельно мне помогали, развивая этот грандиозный сюжет и делая один за другим ходы, которые, может быть, не всегда придумаешь за столом. Сюжет этот не просто увлекателен, он, мне кажется, объясняет некоторые происходящие в нашей стране явления, которые не то что со стороны, а изнутри не всегда понятны.

Отметим, что в указанных произведениях В. Войновича негативный образ чиновника создается с помощью малообразных языковых средств, подробные описания действий и чувств легко узнаваемы и вызывают у читателя эмоциональный отклик. Сходные приемы информирования о деятельности чиновников используются в прессе.

Мониторинг новостного контента федеральных и местных периоди- ческих изданий, проводившийся автором совместно с коллегами из Волгоградского государственного университета, показал, что негативный образ чиновника занимает в СМИ особое место. За последние пять лет (2007—2012 гг.) одной из ведущих тем в региональном медийном пространстве стала рубрика «Происшествия», в которой ежедневно сообща-

344

ется о случаях нарушения закона чиновниками разного ранга, судебных расследованиях, применении наказаний (ср.: март—апрель 2010 г. — 12% от общего числа сообщений, август—сентябрь 2010 г. — 14, октябрь— декабрь 2010 г. — 23, октябрь—ноябрь 2011 г. — 24% и т. п. [Основы лингвистического мониторинга, 2011]). Информация на указанную тему публикуется оперативно, и ее доминирование указывает на тематиче- ский дисбаланс (например, в ущерб новостям культуры, науки и образования — 9% от общего тематического состава новостей). С его помощью реализуется задача манипулирования общественным сознанием — информация о наказании чиновников конкретизирует обещания высшей власти страны о борьбе с коррупцией и взяточничеством и вызывает позитивное отношение у граждан страны. Однако анализ средств номинации представителей чиновничества в СМИ за 2007—2012 гг. свидетельствует о том, что их признаки мало изменились. Сегодня они объединились в особую касту, в которой есть своя иерархия. Об этом свидетельствуют выборки по номинации чиновников из 1000 текстов [URL: http:// www.ruscorpora.ru]: кроме нейтрального деления на федеральных, региональных, областных и местных чиновников, в СМИ активно используются такие варианты именования, как высокопоставленный, государственный чиновник. Чтобы подчеркнуть его особую значимость, в СМИ используются следующие описательные прилагательные: кремлевский, белодомовский, а также ставшее устойчивым клише близкий к Кремлю чи- новник (что можно расценивать как информированный, карьерный чи- новник). Весьма частотными являются такие уточнения, как большой/ важный/высокопоставленный/влиятельный/крупный/чиновник высокого ранга. При описании их деятельности используются ставшие традиционными для нашей культуры фразы: сидит в высоком мягком кресле; имеет загородный дом; наживается; превышает должностные полномочия; берет взятки; собирает коллекцию из подношений; заинтересован в контроле над финансовыми потоками; не умеет грамотно, осмысленно изъясняться и строить свою речь, правильно ставить ударение; чиновник по-прежнему ассоциируется с образом Хлестакова — не прочь намекнуть, что действует исключительно во исполнение августейшего повеления. Традиции описания жизни и быта чиновников продолжаются и в самой новой отечественной прозе, например в романах

Þ.Латыниной, А. Терехова.

Обращение к эмоциональным оценкам в информационно-текстовой

среде связано с реализацией не только информативной, но и гедонисти- ческой функции. Журналист, человек пишущий, обращается к некоторому устоявшемуся набору приемов создания оценки в текстовом форма-

345

те, апеллирующих к эмоциональному интеллекту читателя, в частности, это ряд изобразительных средств, в которых слова и словосочетания получают переосмысленное значение — гипербола, литота, перифраза, олицетворение, аллегория и ирония, они чаще других задают особый стиль коммуникации, основанный на ироничной оценке образа жизни.

В качестве примера создания ироничного контекста, который вызывает у продвинутого читателя ассоциации с фактами из истории России, рассмотрим фрагмент из «Сказок о пароходе» В. Войновича, полностью стилизованный под жанр побасенки. Вначале автор рисует социальную панораму дореволюционной России: в некотором царстве, некотором государстве был некоторый ветхий пароход, и ходил он

по малокаботажным маршрутам; пассажирами его были разные люди (помещики, капиталисты, попы, купцы, военные, студенты, интеллигенция и просто люд), и плавали они из года в год кто на базар, кто в церковь, кто на службу, кто по семейным делам, а кто на митинги и демонстрации. Далее автор иронично пишет, что доплавались до того, что однажды пароход был захвачен пиратами, но не плохими пиратами, à хорошими, которые решили доставить пассажиров из порта А не в порт Б, а в страну Лимонию. Поскольку путь был неблизким, пароход — старым, а пассажиров было слишком много, решили скинуть за борт для облегчения помещиков, капиталистов, попов, купцов и военных, íî при этом всякие там часы, кресты, цепочки, бумажники — все это у них предварительно отобрали, чтобы плыть им было полег- че. Автор далее сообщает, что сбросили пираты за борт интеллигенцию, команду корабля и своих людей всюду расставили, но на картах они не нашли страны Лимонии, после чего капитан пиратов решил, что карты им не нужны, т. к. у них есть капитальный труд знаменитого морского волшебника Карлы Мырлы. В подобном ироничном тоне В. Войновичу удалось на пяти страницах сказки изложить значимые фрагменты из истории Советского Союза со всеми его политическими лидерами, которые представлены в образах семи капитанов. Завершается первая сказка песней народа: Так как нам быть? Куда нам плыть? По-прежнему неясно. Зато об этом говорить теперь мы можем гласно. Предложенный пример требует от читателя умения декодировать смысл текста художественного произведения, поскольку выражение насмешки здесь идет через употребление слов с прямо противоположными коннотациями, возникающими в границах контекста их употребления. Специфика подачи коннотации приводит к перемене оценочного компонента с положительного или нейтрального на отрицательный, «ласковая эмоция на издевку, употребление слов с поэтической окраской

346

по отношению к предметам тривиальным и пошлым используется, чтобы показать их ничтожество» [Арнольд, 2004, с. 128], за притворным восхвалением в действительности стоит ее порицание.

Предлагаемый взгляд на информационно-текстовую среду позволяет в рамках многогранной парадигмы анализа публичного текста соотнести сведения о типичных стратегиях, приемах и языковых средствах информирования с возможными морально-этическими последствиями от воздействия текста на психологическое состояние современного гиперинформированного сообщества и предложить приемы коммуникативной терапии, способной нивелировать негативные последствия пребывания человека в гиперинформативной и политизированной среде. Особую роль в этом играет реализация гедонистической функции воздействия, и лингвисту не нужны особые процедуры для подтверждения этого — образ карьерного чиновника, казнокрада, льстеца и обманщика быстро опознается публикой, и авторская насмешка над выделенными выше признаками чиновника позитивно воспринимается зрителями в любом театре, о чем свидетельствует смех в зале, читатели обмениваются комментариями в соцсетях, профессиональные журналисты иронично пишут об этом в блогах, а читатели (так называемые фолловеры) позитивно их оценивают. Таким образом, карнавальное начало смеха и иронии, наряду с гедонистической функцией, способствует снижению градуса пассионарности, сублимируя недовольство народа душевной необустроенностью своего бытия.

ИНДИВИДУАЛЬНО-АВТОРСКИЕ КОНЦЕПТЫ ГЕРМАНА ГЕССЕ В ПОВЕСТИ «СИДДХАРТХА. ИНДИЙСКАЯ ПОЭМА»:

ЛИНГВОЭКОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ

Н.А. Красавский

Уникальность статуса лингвистики среди гуманитарных наук заключается в самом объекте ее изучения — языке, который формирует и развивает человеческую мысль, кодирует и квалифицирует челове- ческий опыт. Уместно вспомнить содержательную характеристику языка датского ученого Л. Ельмслева, справедливо отметившего высокий эвристический потенциал лингвистики при толковании вербализованного человеком мира. В своих «Пролегоменах к теории языка» он указал на необходимость изучения языка как самого продуктивного способа интерпретации человеческой мысли и в целом жизни социума: «Язык,

© Красавский Н.А., 2013

347

рассматриваемый как знаковая система и как устойчивое образование, используется как ключ к системе человеческой мысли, к природе челове- ческой психики. Рассматриваемый как надындивидуальное социальное уч- реждение, язык служит для характеристики нации. Рассматриваемый как колеблющееся и изменяющееся явление, он может открыть дорогу как к пониманию стиля личности, так и к событиям жизни прошедших поколений» [Ельмслев, 1999, с. 132] (курсив мой. — Í.Ê.).

Обращение к интерпретации созданных на протяжении веков текстов действительно дает нам ключ к открытию тайн нашей цивилизации,

ååмировоззрения и мироощущения, духовным и утилитарным приоритетам той или иной эпохи в системе ценностных координат общества. Труднообозрима научная литература, описывающая особенности различных временных «срезов» исторического развития человечества, специфику менталитета людей разных эпох, этносов, религий. Изучение рода человеческого, всматривание в его ментальный «портрет» немыслимы без интерпретации вербальных поступков людей. Значимость языка, фиксирующего поведение человека, оценивающего его, следовательно, характеризующего конкретный топос, признают и смежники лингвистов — психологи, психоаналитики, социологи, этнографы, культурантропологи. Более того, по справедливому замечанию В.И. Шаховского, результаты языковедческих изысканий оказываются востребованными не только представителями гуманитарных и социальных наук, но и учеными-естественниками [Шаховский, 2011б, с. 198—205].

При ретроспективном анализе истории развития лингвистики за последнюю четверть века можно легко заметить значительное расширение

ååобъекта исследования. Достаточно вспомнить такие ее базисные статусно признанные направления, как когнитивная лингвистика, лингвоконцептология, лингвокультурология и лингвоаксиология. Разумеется, указанные научные направления возникли не спорадически. Их появление обусловлено самой логикой развития науки, стремлением ученых «сломать» условные перегородки, разделяющие объекты притязаний разных наук, с целью создания интегративной модели интерпретации мира, объяснения сущности человека.

Последние два десятилетия, вне всякого сомнения, обогатили отечественную филологию, в целом гуманитарную науку многими продуктивными идеями, реализация которых приводит к все более интенсивному формированию новых научных «пограничных» парадигм и направлений. Безусловно, высок коэффициент полезного действия лингвистов в формировании интегративной модели человеческого бытия. Это обусловлено, по нашему мнению, как минимум, следующими об-

348

стоятельствами. Во-первых, общей тенденцией к устранению перегородок между разными отраслями знания, мешающими глубокому и эффективному освоению быстро меняющего свой облик мира, во-вторых, исчерпанностью эвристического потенциала прежних парадигм (например, структуралистской) и, в-третьих, востребованностью филологиче- ских данных у представителей смежных с лингвистикой научных дисциплин — прежде всего психологов, социологов, культурологов и когнитологов.

Современная лингвистика, как хорошо известно, антропоцентрич- на. Антропоцентрический путь развития отечественной лингвистики предсказал в конце 1980-х гг. известный ученый Б.А. Серебренников, мотивировав свой прогноз-призыв следующим образом: «При антропологическом подходе к изучению языковых явлений необходимо решение такой фундаментальной задачи, как определение влияния человека íà åãî ÿçûê è языка на человека, его мышление, культуру, его общественное развитие в целом» [Серебренников, 1988, с. 9] (курсив мой. — Í.Ê.).

Читателю хорошо известна серия коллективных монографий «Человеческий фактор в языке», изданных в конце 1980-х — начале 1990-х гг. Институтом языкознания РАН. В этих книгах авторы дискутируют, в частности, по проблемам соотношения языка и мышления, слова и понятия, слова и концепта, языковой и когнитивной картин мира, механизмов порождения речи и др. Представляется, что данные монографи- ческие издания стимулировали интенсивное формирование отечественной антропоцентрической / антропологической лингвистики, в рамках которой выделились, в том числе, лингвокультурология и лингвоконцептология, стремительно и успешно развивающиеся с середины 1990-х гг. Лингвокультурология и лингвоконцептология оказались, как известно, приоритетными для научных изысканий в последние два десятилетия. Стержневым понятием для ученых, работающих в указанных парадигмах, является концепт, понимаемый как мыслительный конструкт, вклю- чающий в себя понятие, ценность и образ [Карасик, 2002а, с. 15]. Ознакомление с многочисленными исследованиями, в том числе и диссертационного плана, показывает, что круг неизученных концептов становится все óæå è óже. Сегодня ученые все чаще подвергают лингвокультурологическому анализу диады концептов, например, стыда и вины [Дженкова, 2005], лицемерия и искренности [Храмова, 2010], зависти и ревности [Несветайлова, 2010], максимально коррелирующие друг с другом в лингвосемиотическом пространстве культуры, вербальные репрезентации которых обнаруживают разноплановое сходство как в

349

фило-, так и в онтогенезе. Имеют место смелые и удачные исследовательские попытки описания концептуального поля в разных лингвокультурах, например концептуального поля «терпение» [Долгова, 2006].

В современной лингвоконцептологии в фокусе исследовательского внимания ученых все чаще оказываются индивидуально-авторские концепты. Этот факт мы объясняем следующими обстоятельствами. Вопервых, перечень ценностей культуры лимитирован (ценностная составляющая концепта есть его облигаторный признак), следовательно, концепты в их лингвокультурологическом понимании количественно исчерпаемы. Во-вторых, до недавнего времени изучались преимущественно усредненные ценности, ценности, разделяемые большинством носителей того / иного языка, на периферии же исследовательской практики оставались индивидуальные ценностные ориентиры. Вне поля зрения лингвоконцептологии, направившей свои усилия на описание этнического менталитета, менталитета социальных групп того / иного лингвокультурного сообщества, оказалась концептосфера индивидуальная, т.е. система авторских ценностей, часто оформленных образами, которыми мыслит не среднестатистическая, а элитарная языковая лич- ность — известные ученые, писатели, некоторые общественные и государственные деятели, обогатившие своими концептами как минимум групповые концептосферы, а в ряде случаев — и общенациональные.

Для лингвоконцептолога, ставящего перед собой задачу выявления и описания индивидуально-авторских концептов, важна как сама понятийная система, лежащая в основе мировоззрения конкретного индивида, так и система образов, выраженных языковыми средствами (преимущественно способами вторичной и косвенной номинации). Последние, как известно (см.: [Шаховский, 1988; 2008а]), могут быть эмотивами или же параэмотивами (т.е. обладать эмотивным потенциалом различного уровня).

Развитие теории эмотивности в 1980 — 1990-е гг., помимо уточнения ряда семасиологических категорий, привело в последнее время к возникновению в рамках коммуникативной лингвистики многообещающего ответвления — эмотивной лингвоэкологии, активно разрабатываемой в рамках научно-исследовательской лаборатории «Язык и лич- ность», функционирующей на кафедре языкознания Волгоградского государственного социально-педагогического университета (см.: [Шаховский, 2011б, с. 198—205; Солодовникова, 2010]). Трудно не согласиться с волгоградскими учеными, доказывающими, что проблемы лингвоэкологии нельзя рассматривать вне эмотивной лингвистики. Установить экологичность общения (текста) действительно невозможно без обращения к эмотивным средствам языка (эмотивным лексике, фразе-

350