panchenko-monogr

ного содержания общения — один из признаков современной речевой культуры. Мы считаем, что чрезмерная эмоциональность может вредить общению, вести к коммуникативному провалу личности.

Подтверждением этому служат многочисленные арготизмы, употребляющиеся в политическом дискурсе: Мазурик какой-то: взял и утащил самолет! (О президенте Украины Викторе Ющенко, который отобрал у Юлии Тимошенко правительственный самолет); Бюрократия периодически кошмарит бизнес (Дмитрий Медведев говорит о давлении на бизнес со стороны правоохранительных органов). Слова мазурик («вор-карманник») и кошмарить («запугивать») относятся к уголовному жаргону. И.А. Стернин отмечает, что «значительно увеличи- лась в сознании людей степень публично допустимого в разговорной речи, сплошь и рядом используются слова и выражения, ранее никогда публично не произносившиеся, расширяется психологическая готовность носителей языка позволить себе “речевые вольности” вплоть до грубой и нецензурной лексики. Грубая и вульгарная лексика становится модной в интеллигентных и журналистских кругах. Увеличивается доля людей, считающих для себя возможным пренебрежительно относится к нормам речевого этикета…» [Стернин, 2006, с.136].

Как в британском, так и в американском обществе также наблюдается ряд неэкологичных языковых процессов, носящих массовый характер. Последние «нововведения» в речевой культуре англоговорящих связаны с уменьшением лексикона. Речь, в частности, идет о попытках нью-йоркского департамента образования исключить из лексикона школьников около 50 слов, например: dinosaur, home swimming-pool, unemployment, poverty, slavery, divorce, dance (М. Динкевич, 28.03.2012. URL: http: //www.pravda.ru). Абсурдные начинания американских чи- новников продиктованы пресловутой политкорректностью, однако любой здравомыслящий человек не может не видеть той опасности, которая скрывается за такого рода инициативами, — обеднение словарного запаса говорящих, девербализация, примитивное коммуникативное поведение.

Другой пример связан с идеей политкорректности по отношению к сексуальным меньшинствам Великобритании. На законодательном уровне предпринимается попытка убрать из всех официальных документов следующие языковые единицы: husband, wife, mother, father, brother, sister (Ðîñ. ãàç. 22.03.2012). Husband è wife предлагается заменить на spouse, partner, в то время как остальным языковым единицам замена не найдена, что само по себе вряд ли возможно, поскольку они обозначают термины родства и основополагающие понятия языка и общества.

321

Яркие примеры мы находим в орфографии текстов SMS-сообще- ний: RU OK? (Are you OK?); Y NY? (Yes and you?); OK CU2DAY? (OK. See you today?); NO 2MORO WER? (No. Tomorrow. Where?); F2T? (Free to talk?).

Широко распространены аббревиатуры, которые могут транслитерироваться на русский язык IMHO (In my humble opinion) — ÈÌÕÎ (по моему скромному мнению). Новые письменные практики электронного общения также свидетельствуют о варваризации современного русского языка: ïæë (пожалуйста), ïí (понедельник, а также обозначения остальных дней недели в этом же ключе), ñïñ (спасибо), ïðèâ (привет).

Распространенные в «Твиттере» фразы также способствуют развитию данной тенденции: например, выражение ihaveathing4 используется для обозначения того, что нравится: I have a thing for good music, I have a thing for girls with long hair and sexy lips, I have a thing for educated MEN; I have a thing for motorbikes and fast cars.

Высока частотность употребления следующих фраз: iDoit2 (I do it too); dontbeshocked (Don’t be shocked); ihatequotes (I hate quotes); imsohigh (I’m so high); LetsBeClear (Let’s be clear). Такая орфография свидетельствует о тенденции повседневной коммуникации к кодифицированности и символизму. Использование удобных для письменной речи знаков становится предпочтительнее, нежели использование длинных полнозначных слов. Тем не менее объяснение данного явления только с помощью закона экономии усилий кажется недостаточным. Это, действительно, дискурсивная практика, которая носит массовый характер. Высокая семиотичность и ребусность такого рода высказываний напоминают идеографический и словесно-слоговый типы письменности, характерные, как известно, для древнейших обществ.

Как справедливо отмечает Е.И. Литневская, «письменный вариант разговорной речи представляет собой не попытку как можно точнее зафиксировать устную разговорную речь, а особую семиотическую систему, использующую возможности материального носителя текста и разрабатывающую особый код для передачи невербальной информации или для необходимой в условиях on-line коммуникации компрессии вербальной информации» [Литневская, 2011, с. 79]. Таким образом, новая гибридная форма коммуникации свидетельствует о тенденции к аграмматизму и конденсации содержания в минимуме вербальных знаков.

Подведем итоги: постмодернистские тенденции все сильнее проникают в современное информационно-коммуникативное пространство нашего общества. Среди факторов, способствующих негативным тенденциям, — отсутствие соответствующей государственной языковой

322

политики и широкое распространение виртуальных способов коммуникации. Основные неэкологичные элементы современного коммуникативного поведения связаны с девербализацией, которая проявляется в обеднении лексикона, редукции письменного общения и тенденции к использованию минимума вербальных символов, что, в свою очередь, свидетельствует о регрессивном состоянии современной речевой культуры.

ДЕСТРУКТИВНОСТЬ КАК ХАРАКТЕРИСТИКА НЕЭКОЛОГИЧНОГО МЕЖЛИЧНОСТНОГО ОБЩЕНИЯ

Я.А. Волкова

В последнее время вопросам экологии общения уделяется все большее внимание лингвистов [Шаховский, Волкова, Коробкина, Штеба, 2012; Шаховский, Волкова, 2012]. Не вызывает сомнения тот факт, что данный интерес связан с возрастающей нетолерантностью и агрессивностью как общества в целом, так и отдельных его представителей. В процессе изучения неэкологичной межличностной коммуникации, «направляемой» агрессивными эмоциями, был выделен деструктивный тип общения, под которым понимается общение, направленное на сознательное преднамеренное причинение собеседнику морального и физического вреда и характеризуемое сознанием собственной правоты после совершенного деструктивного действия [Волкова, 2012б, с. 208]. Деструктивное общение обладает всеми признаками неэкологичной коммуникации: нетолерантностью, эмоциональной рассогласованностью, неадекватной тональностью общения, нарушением коммуникативных норм и т.д. В целом деструктивное общение определяется через проявления агрессии в языке, которые, в свою очередь, могут быть классифицированы как вербальные / невербальные, прямые / косвенные. Но, на наш взгляд, утверждать, что агрессия всегда деструктивна, было бы неверно. Многие исследователи (К. Лоренц, Л. Берковиц, И. Эйбл-Эйбесфельд, А. Басс и др.) утверждали важнейшую положительную роль агрессии и агрессивного поведения в фило- и онтогенезе. Будучи сложнейшим социопсихологическим феноменом, агрессия стала предметом изучения и теоретического осмысления различных психологических школ (этологический, бихевиористской, психоаналитической). Однако немецкий психолог и психоаналитик Э. Фромм впервые обратил внимание научного сообщества на тот факт, что нельзя подводить под одно общее понимание агрессии действия, совершенные с

© Волкова Я.А., 2013

323

целью защиты (убийство напавшего на человека преступника), действия, сознательно направленные на разрушение и уничтожение (убийство с целью наживы), и действия, в конечном итоге, созидательные (активное поведение молодой развивающейся фирмы на рынке). На самом деле речь идет о «совершенно разнородных явлениях» [Фромм, 1994, с. 17]. Именно Э. Фромм впервые развел понятия агрессии и деструктивности, понимая под последней «злокачественную агрессию, не связанную с сохранением жизни» [Там же, с. 163], и мы разделяем эту позицию. Э. Фромм провел противопоставление агрессии и деструктивности по нескольким параметрам: если доброкачественная агрессия есть реакция на угрозу витальным интересам индивида, заложенная в филогенезе, свойственная как животным, так и людям и возникающая спонтанно, то деструктивность характеризуется полностью противоположными качествами, т.е. íå является защитой от нападения или угрозы, íå заложена в филогенезе, íå свойственна животным, носит осознанный характер. Основываясь на данном понимании деструктивности, мы выделили четыре основных признака для отнесения ситуации общения к деструктивному типу [Волкова, 2012а, с. 185—191]:

1)наличие деструктивной интенции — в основе деструктивного общения всегда лежит намерение причинить объекту физический или моральный вред любым способом — вербально или невербально. Так как далеко не каждый человек способен признаться даже самому себе в желании при- чинить вред собеседнику, то деструктивные интенции не всегда лежат на поверхности;

2)наличие эмоционального стимула — деструктивное общение per se стимулируется эмоциями «триады враждебности» [Изард, 1980, с. 290— 312] и их производными. Данные эмоции могут как иметь четкую вербальную или невербальную репрезентацию, так и быть глубоко скрыты в контексте общения, но они всегда являются мотивационной основой деструктивной коммуникации;

3)реализация — деструктивность реализуется в трех основных типах ситуаций общения — ситуации открытого деструктивного общения (ДО), ситуации скрытого ДО, ситуации пассивного ДО [Волкова, 2009б];

4)после завершения деструктивного события субъект испытывает чувство удовлетворения / превосходства, положительно оценивая себя и свои вербальные / невербальные действия.

Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что агрессия выступает как гипероним по отношению к деструктивности, ибо термин «агрессия» по определению покрывает все виды вредоносных действий, а деструктивность — только ту их часть, которая связана с преднамеренным, осознанным причинением морального или физического вреда и получе- нием удовлетворения от страданий жертвы.

324

В связи с этим возникает вопрос о том, какое место занимают агрессивность и деструктивность в неэкологичной коммуникации, а именно: всегда ли неэкологичны проявления агрессивности и деструктивности. Под агрессивностью традиционно понимается «устойчивая установка, позиция, готовность к свершению агрессивных действий» [Налчаджян, 1997, с. 24]. В быту принято говорить о людях более или менее агрессивных либо совсем не агрессивных, что означает различную частотность

èсилу агрессивных проявлений в единицу времени. В течение жизни мы сталкиваемся и с людьми, которые не скрывают своей агрессивности, и c теми, кто успешно ее маскирует, и с теми, у которых выраженная агрессивность превратилась в устойчивую черту характера. Однако

èто, и другое, и третье находят проявление как в невербальном, так и в вербальном коммуникативном поведении. В качестве примера приведем фрагмент высказывания ученицы старших классов об учительнице русского языка: Да она сволочь последняя. Садистка. Ей уже физиче- ское удовольствие доставляет нас унижать. Пеньки, зверюшки, овощи, дубки, растительные существа, да ничего мы не знаем, не понимаем, не делаем, поколение MTV. Мой мозг не в состоянии запомнить все те слова и выражения, которыми она нас из урока в урок награждает. Причем делает это в мягкой форме, никаких там даунов, идиотов

èт. д., но от этого еще более обидно (URL: http://www.lovehate.ru/ opinions/24084).

Высказывая свое мнение о педагоге, девушка прибегает к такой тактике открытого деструктивного общения, как прямое оскорбление объекта своей агрессии с использованием инвектив «сволочь последняя», «садистка». Однако мы также видим и описание деструктивной тактики самого педагога — унижение учеников без использования собственно инвективной лексики. В качестве инвектив выступают лексемы ‘пеньки’, ‘зверюшки’ и другие единицы с адгерентным инвективным компонентом, что остро и болезненно ощущается учениками. Вполне возможно, что учитель таким образом проявляет свою скрытую агрессивность.

Говоря о скрытой агрессивности, необходимо отметить, что в психологии данное понятие всегда вызывало много споров. На наш взгляд, различные формы ее выражения удачно описал Ф. Риман: «Это чиновник, который пунктуально, минута в минуту, закрывает окошко своей конторы, хотя легко мог бы еще кого-нибудь обслужить; учитель, под- черкивающий малейшие отклонения в пунктуации или ошибки, связанные с невнимательностью; экзаменатор, который считает правильным

325

лишь ответ, ни на йоту не отличающийся от ожидаемого; судья, строго придерживающийся буквы закона при оценке того или иного проступка и не принимающий во внимание мотивацию, и т.д. <…> Некоторые люди выражают агрессивность в форме сверхкорректности, злоупотребляя своей властью и скрывая мотивы своего поведения даже от самих себя, ссылаясь на нерушимость правил и значимость выполняемого ими долга» [Риман: www]. В практике общения подобные ситуации выражения скрытой агрессивности трудно отследить по двум причинам. Во-первых, основной признак отнесения ситуации общения к деструктивному типу — деструктивная интенция — оказывается скрытым иногда даже от самого субъекта коммуникации. Во-вторых, трудно отграничить скрытую агрессивность лич- ности от разумной аккуратности и пунктуальности — эта грань чрезвычайно тонка, и решить, является ли конкретная ситуация общения деструктивной по своей сути, можно только в процессе длительного наблюдения за интересующим исследователя объектом. В 2012 г. во Франции прошел судебный процесс по делу о 35 самоубийствах сотрудников в компании «Франс Телеком». В жестокости и доведении до суицида был обвинен экс-глава компании Д. Ломбар, получивший прозвище «гендиректор самоубийц». «При Ломбаре началось пренебрежительное отношение начальства к сотрудникам, которое доходило даже до физического унижения», — сообщил адвокат семей погибших. Д. Ломбар спокойно ответил журналистам, что такое коли- чество суицидов нормально для большой компании (в штате “France Telecom” работают более 100 тыс. человек) и что все принимаемые им меры преследовали цель сохранить рабочие места в компании (URL: http://www.gazeta.ru/social/2012/07/05/4664689.shtml). К сожалению, в нашем распоряжении не было тех аргументов и доказательств, которые адвокаты потерпевших и их семей представили на суде, — данный материал, несомненно, был бы очень интересен для изучения деструктивной коммуникации. Однако опубликованные в СМИ выдержки из материалов следствия, содержащие жалобы людей на то, что они находятся на грани нервного срыва из-за стресса, тяжелой нагрузки, постоянных оскорблений (URL: http://www.vesti.ru/doc.html?cid=9&id=842340), позволяют говорить о реализованной тактике коммуникативного садизма, которая является, по нашему мнению, одной из основных тактик деструктивного общения [Волкова, 2012в].

Согласно классическому определению, в психологии садизм — это половая перверсия, при которой сексуальное удовлетворение достигается при причинении физических страданий или унижений своему партнеру [ССП]. В Большом толковом словаре русского языка

326

садизм определяется как «страсть к жестокостям, истязаниям; упоение чужим страданием, болью» [БТС]. Действия садиста могут вклю- чать в себя оскорбления, брань, запугивание, побои, бичевание, нанесение ран, убийство. Явление получило название по имени французского писателя маркиза де Сада. Термин был предложен немецким психиатром Р. фон Крафт-Эбингом в монографии «Сексуальная психопатия» (Psychopathia Sexualis) в 1886 г. и получил широкое распространение за пределами сексуальной психопатологии. В вышеупомянутой работе «Анатомия человеческой деструктивности» Э. Фромм обратил особое внимание на проявление несексуального садизма, включая жестокое обращение с детьми, причинение физического страдания беспомощным, беззащитным людям и животным, нечеловеческое обращение с военнопленными, больными (особенно умалишенными) и сидящими в тюрьмах, применение пыток под прикрытием осуществления религиозных или политических идей. Наряду с физическим садизмом он также выделил психический садизм, проявляющийся в душевной жестокости, унижении, обидах и оскорблениях, выраженных в словесной форме. «Психический садизм имеет много способов маскировки: вроде бы безобидный вопрос, улыбка, намек… мало ли чем можно привести человека в замешательство. Кто не знает таких мастеров-умельцев, которые всегда находят точное слово или точный жест, чтобы кого угодно привести в смятение или унизить» [Фромм, 1994, с. 247—248]. Как подчеркивает автор, психический садизм может приносить людям не меньшие, а подчас даже большие страдания, чем физический садизм. В определении Э. Фромма четко прослеживаются два основных критерия отнесения коммуникативного акта к коммуникативному садизму — интенция и прагматика. Однако инвективная вербальная составляющая не всегда является определяющей в этом вопросе: широко известны факты, когда грубая и матерная лексика не несут в себе оскорбительного заряда, в то время как изысканные и утонченные издевательства оказывают деструктивное психологическое воздействие [Шаховский, 2011а]. Таким образом, при определении, является ли конкретная ситуация общения случаем коммуникативного садизма, мы можем руководствоваться только двумя надежными критериями: деструктивной интенцией и эмоциональным состоянием субъекта коммуникации, т.е. именно «коммуникативного садиста». Эмоциональные переживания объекта деструктивного воздействия, несомненно, также важны, но они не являются определяющим фактором, т.к. если страдания жертвы вызывают сострадание и раскаяние у обидчика, то такой коммуникативный акт не может быть отнесен к актам коммуникативного садизма. Практическое исследование коммуникативного садизма сталкивается с трудностями

327

при отборе материала, а именно трудностями определения наличия вышеуказанных критериев. Зачастую даже сам субъект деструктивного общения не может признаться себе в том, что он сознательно è планомерно причиняет страдания собеседнику, не говоря уже о признании, что эти страдания доставляют ему удовольствие. Поэтому о наличии/отсутствии деструктивной интенции можно судить, исходя из положения о том, что интенция находит свое выражение в действии. Человек изначально выражает свои интенции подобно всем животным — через выполнение действия. Интенция — это не некое самостоятельное внутреннее событие, предшествующее действию. Мы придерживаемся позиции Ч. Тейлора, утверждавшего, что когда действие является успешным, добровольным и выполненным не по принуждению, намерение непосредственно выражается в этом действии, оно воплощается в нем [Taylor, 1979]. Намерение оскорбить собеседника находит свое материальное выражение в речевом акте оскорбления, намерение поиздеваться — в речевых актах оскорбления, унижения, издевки и т.п., т.е. «намерение выражает себя во внешнем мире, когда находит свою цель» [Lamarche, 2012, p. 177]. В реальной коммуникации ситуации коммуникативного садизма могут фиксироваться в институциональном общении, когда садист чувствует свою безнаказанность и, не скрывая, наслаждается своей властью над беззащитными людьми: существует много примеров коммуникативного садизма чиновников по отношению к рядовым гражданам, начальников — по отношению к подчиненным, учителей — к ученикам, т.е. подобные ситуации могут возникать везде, где иерархические отношения подразумевают зависимость и безнаказанность (см. передачу А.Г. Данилина «Садизм у чиновников» из серии «Серебряные нити». URL: http://www.youtube.com/ watch?v=awfb3YS_Kcg). Материалом исследования коммуникативного садизма в бытовой коммуникации служат высказывания на интернет-фо- румах, в которых авторы описывают проявления нефизического садизма в межличностных взаимоотношениях. Особым источником примеров описания коммуникативного поведения садиста является художественная литература, в которой чувства и эмоции и садиста, и жертвы становятся доступны благодаря авторским комментариям и интериоризованной речи. Таким образом, для анализа рассматриваемого типа деструктивного коммуникативного поведения нами было отобрано около 500 примеров описания ситуаций коммуникативного садизма из реальной и художественной коммуникации.

Сам термин «садизм» относительно новый. Однако в языке всегда существовали номинации данного или подобного явления, закрепившие в своей семантике соответствующие поведенческие установки и стереоти-

328

пы. Человека крайне жестокого, любящего мучить других, называли извергом, изувером, зверем, зверюгой, живодером [CСРЯ]. Приведем дефиниции базовых номинантов рассматриваемого явления.

Изверг — жестокий человек, мучитель [ÁÒÑ].

Изувер — тот, кто проявляет крайнюю жестокость (первоначально из-за религиозной нетерпимости) [Òàì æå].

Зверь — ðàçã. О жестоком, свирепом человеке [Там же]; перен. Чрезвычайно жестокий, бессердечный, грубый человек [Ефремова, 2006].

Зверюга — о крайне жестоком, свирепом человеке [ÁÒÑ]. Живодер — 1. Человек, который профессионально занимается убоем

животных и сдирает с них шкуру. 2. О жестоком человеке, мучителе. О жадном, наживающемся за сч¸т других человеке [Òàì æå].

Мы видим, что базовыми признаками рассматриваемого явления выступают жестокость и потребность мучить другого. В свою очередь, лексема «мучить» толкуется как «причинять муки, физические или нравственные страдания» [БТС] в широком смысле слова без упоминания о положительной эмоциональной реакции мучителя на страдания жертвы. Однако психологическая природа садизма состоит не только в мучении, но и в получении удовольствия от страданий другого. О наличии/отсутствии такой реакции можно судить по вертикальному контексту ситуации: Рыдая в голос, я извивалась и корчилась в стальной хватке своих мучителей, но мои рыдания только побуждали их лупить еще яростней, еще больней (Н. Воронель. Без прикрас); — Или вы не верите, — продолжала она, — что растерзали мое сердце? Жестокий мучитель… — Чем я вам мучитель, — отвечал я, — этого я не знаю; а только я женатый человек и вас могу лишь пожалеть — не более (К. Букша. Эрнст и Анна).

В первом примере поведение мучителей вполне соответствует поведению садистов, т.к. мучения жертвы приносят им удовлетворение. Во втором примере мучитель испытывает противоположные чувства жалости и сострадания, поэтому вряд ли его можно назвать садистом. Но, если в контексте присутствует лексема «садист», то читатель неизбежно делает вывод о том, что данный мучитель испытывает положительные эмоции, глядя на страдания жертвы: Таков был этот первый помощник и, как я в дальнейшем узнал, палач и садист, лично участвовавший в пытках заключенных (Г. Горелик. Андрей Сахаров); Одна из самых памятных сцен романа — допрос, во время которого садист и властолюбец О’Брайен «отечески обучает» жертву тонкостям двоемыслия: от той требуется — не подтвердить под пыткой, а понять, прочувствовать всей душою, что дважды два — столько, сколько нужно (В. Гаков. «Дважды два» свободы и достоинства).

329

Таким образом, очевидно, что в семантике глагола «мучить» отсутствует компонент «получение удовольствия», обязательный для отнесения того или иного жестокого действия к садистскому типу. В ряде случаев этот недостающий компонент может быть выведен из вертикального контекста.

Рассмотрим особенности поведения коммуникативного садиста. Блестящий пример коммуникативного садизма описан в рассказе С. Фицджеральда «Изверг» (“The Fiend”). Рассказ начинается кратким газетным сообщением о жестоком убийстве миссис Криншоу и ее семилетнего сына. Законы штата не позволяют применить к убийце смертную казнь, и после нескольких неудачных попыток совершить над преступником самосуд герой рассказа, Криншоу, выбирает путь отмщения «нравственными муками». Он добивается возможности посещать заключенного раз в две недели на полчаса, и каждый раз придумывает новый способ помучить его. Криншоу использует приемы прямого оскорбления, запугивания и словесного издевательства над Извергом:

«Воздух вокруг тебя смердит! — неожиданно закричал он. — Весь коридор, вся тюрьма — все смердит!»; «Всю свою оставшуюся жизнь ты будешь мерить шагами эту вонючую маленькую камеру, и все вокруг будет становиться чернее и чернее. И даже после этого тебя будет ждать ад. Навеки ты будешь заперт в маленькой камере, но в аду она будет так мала, что ты не сможешь там встать во весь рост или лечь, чтобы выспаться»; «Ты останешься один на один со своими гнусными мыслями в этой маленькой камере — навеки! Ты будешь чесаться, ты будешь истекать гноем, и ты никогда не сможешь заснуть; ты будешь умирать от жажды, но никто не подаст тебе и капли воды»; «Вс¸ время ты будешь дрожать от ужаса. … Ты будешь сходить с ума, но никогда не станешь сумасшедшим. И все время ты будешь думать о том, что это будет продолжаться вечно».

Он приносит Извергу книги, рассчитанные на то, чтобы ввести его в уныние, одна из которых была «Тысяча историй болезней на почве сексуальных извращений»: все случаи были неизлечимы, без всяких надежд, без всяких прогнозов, просто бесстрастно изложенные истории болезней; другая была сборником проповедей Джонатана Эдвардса, пуританского проповедника, описывавшего пытки проклятых душ в аду. Принес он и сборник рассказов о привидениях, и том эротических рассказов, причем из каждого рассказа были вырваны последние страницы с развязками; и том детективных рассказов, изуродованных таким же образом. Однажды после продолжительного перерыва Криншоу приносит Извергу четыре огромных тома с вдохновля-

330