Творческое мышление

Оно проявляется не только в уровне и возможностях интеллекта или творческого потенциала, но и в самых про­стых процессах, например высокой зрительной, слуховой, обонятельной и других видах чувствительности. По осо­бенностям этих, еще не осложненных интеллектуальными операциями когнитивных процессов можно в некоторой степени судить о ранних проявлениях и предпосылках раз­вития мышления, которое потом проявится в интеллекту­альном и творческом развитии ребенка. П. А. Флоренский обозначает высокие проявления сенсорных и интеллекту­альных процессов общим понятием «впечатлительность», а затем подробно описывает конкретные проявления сво­ей «впечатлительности» в различных перцептивных мо­дальностях. «Насколько я понимаю себя, никогда я не был истеричным и психически был крепок. Но во мне была по­вышенная впечатлительность. ...Она заключалась в том, что все во мне, каждая жилка, было наполнено экстатичес­ким звуком, который и был моим познанием мира» [с. 71].

Перцептивные возможности

У меня была чрезвычайная острота зрения... Я помню, как в дали морской или на горах я видел подробности, ко­торые окружающим были доступны только с помощью сильного морского бинокля; и взрослые нередко пользова­лись мною ...как глазами или биноклем. «Павлик, посмот­ри, кто там едет», «Сколько человек на той лодке?», «Не видишь ли птиц над морем?»... Когда терялась иголка или какая-нибудь маленькая вещица среди камней, в лесу или в комнате, обязательно отряжался на поиски тот же

702

Павлик: «У тебя глаза хорошие».... Постоянно я вылавли­вал в лесу, из камней, на улицах перочинные ножики, мо­неты, разные вещицы. Конечно, тут, помимо оптической, так сказать, зоркости, имело много силы постоянное вни­мание: мой ум никогда не бывал расслабленным и праз­дным, всем интересовался, и потому пригвождался ко все­му взор»... [5, с. 72].

«Очень ярким было восприятие цветов, с тонким разли­чением цветовых оттенков... Моим любимым изящным по преимуществу был цвет голубой, тогда как в зеленом, когда он утепляется желтизною, я ощущал полноту всего особен­ного... Конечно, я видел и различал желтый, оранжевый и красный; но эти цвета относились к области неприлич­ной» [с. 73}.

«Кроме зрения, у меня было очень развито обоняние и слух. Что касается первого, то, вероятно, я унаследовал его от деда по матери. С детства запахи были для меня выражени­ем глубочайшей сущности вещей, и я всегда ощущал, что через запах я сливаюсь с самой вещью. Цветы, эфирные масла и в особенности благовонные смолы воспринима­лись мною как несомненные прорывы в этом мире и про­ходы в иной...».

«В детстве у меня был тонкий и верный слух, как говори­ли люди музыкальные, посещавшие наш дом. Вероятно, лет с четырех я уже лез к пианино Блютнера в нашей гости­ной, когда там никого не было, и одним пальцем подбирал слышанные мелодии, или же, напротив, пытался какими-то массами звуков, как я ощущаю,.. выразить разрывавшие меня чувства. Но более мелодии я всегда чувствовал музы­кальную ритмику, с одной стороны, а окраску звуков—с дру­гой» [с. 78-79].

«Вообще моя музыкальная фантазия была настолько за­хватывающей и живой, что я почти не нуждался в физичес­ком звуке... Я всегда был полон звуков и разыгрывал в во­ображении сложные оркестровые вещи в симфоническом роде, причем потоки звуков просились в мою душу непрес­танно...» [5, с. 80].

«Музыкальные склонности направлялись у меня в де­тстве также по руслу стихов. Сравнительно в меньшей сте­пени меня занимал смысл стихов, а преимущественно влекло их звучание и их ритмика. Обладая почти абсолют­ной памятью, все привлекательное для меня я запоминал

703

с одного раза в точности; в особенности это относилось к стихам...» [с. 84].

И как общий итог «...при психической и нервной кре­пости я все же был всегда впечатляем до самозабвения, всегда был упоен цветами, запахами, звуками и, главное — формами и соотношениями их, так что не выходил из со­стояния экстаза. Радость бытия, полнота бытия и острый интерес переполняли все мое существо...Это происходило, повторяю, от силы впечатлений и от повышенное™ вни­мания к ним...» [с. 85—86].

...Весь мир жил, и я понимал его жизнь...Детское вос­приятие преодолевает раздробленность мира изнутри. Тут утверждается существенное единство мира, не мотиви­руемое тем или другим общим признаком, а непосре­дственно ощущаемое, когда сливаешься душою с воспри­нимаемыми явлениями (5, с. 86—87].

Так постоянная эмоционально насыщенная познава­тельная активность выражалась в личностном творческом переживании, составлявшем и переживавшемся просто как полнота бытия, как эмоциональное слияние с миром.

Исследование и понимание

Творческая жизнь одаренного ребенка выражается в форме постоянной исследовательской активности, чере­дующейся или повторяющейся по отношению к тем же са­мым «интересным» или привлекательным объектам. ...все из области природы меня интересовало, не давая уму ни минуты отдыха. Сколько раз в день, бывало, влезу я на пе­рила балкона и, держась за деревяный столб, исследую сно­ва и снова хорошо уже рассмотренное лавровишневое дере­во возле балкона... Потом такому же обследованию подвер­гаются растущие у нас на балконе в ящиках большие апельсиновые и лимонные деревья с недозрелыми еще плодами и белыми, любезными мне цветами... Потом я принимаюсь за исследование привлекательное, как и рис­кованное: внимательный осмотр зияющих черными эл­липтическими отверстиями червоточин в балконных стол­бах. Уже давно сообразил я, что эти темные отверстия име­ют тайный смысл, и потому мимо ушей пропускал разъяснение взрослых, будто их выедают какие-то червя­ки» [с. 94—95].

704

Пюбалыгосгь восприятия

Целостное восприятие ребенка позволяет восприни­мать не только пространство, но оно включает «четвертое измерение» — время. Происходит постоянное изменение позиции ребенка — исследователя. Эти изменения вклю­чают реальные пространственные, временные, смысловые и личностные позиции, «...я с детства приучился видеть землю не только с поверхности, а ив разрезе, даже преиму­щественно в разрезе (в ущелье. —AM.), к потому на самое время смотрел сбоку...

...Эти напластования горных пород и отдельности, эти слои почвы, постепенно меняющиеся, пронизанные кор­нями,.. — я узнал о. них не из геологических атласов, а из разрезов и обнажений в природе, к которым привык, как к родным. В строении моего восприятия план представля­ется внутренне далеким, а поперечный разрез — близким; единовременность говорит и склонна распасться на от­дельные группы предметов, последовательно обозревае­мых, тогда как последовательность — это мой способ мыш­ления, причем она воспринимается как единовременная. Четвертая координата — времени — стала настолько жи­вой, что время утратило свой характер дурной бесконеч­ности, сделалось уютным и замкнутым, приблизилось к вечности. Я привык видеть корни вещей» [с. 99].

Так из реальной жизненной исследовательской практи­ки ребенка вырастает не только стремление, но и высокий уровень естественного понимания и проникновения в глу­бинные смысловые отношения, представленные в приро­де, становящиеся одновременно основанием не только глубинного знания, но типа и способа мышления, рожден­ного в детстве.

Мир как тайна, как неведомое. Путь в неведомое

705

«Все особенное, все необыкновенное казалось мне вестником иного мира и приковывало мою мысль... Но мысль моя всегда бывала окрылена воображением, ко­торое позволяло забегать ей вперед и затем уже двигаться по намеченному следу. Неведомое было для меня не неизвес­тным обычным, а скорее, наоборот, известным, но необыч­ным явлением... Неведомое питало ум, а все не удивляю­щее, не вызывающее удивления.представлялось какой-то сухой мякиной, не содержащей питательных веществ»...

23. Заказ№3539.

23*

«То, что в мире есть неведомое, было, как я восприни­мал, не случайным состоянием моего, еще недоведавшего, ума, а существенным свойством мира. Неведомость — жизнь мира. И потому мое желание было познать мир именно как неведомый, не нарушая его тайны, не подгля­дывая за ней. Символ и был подглядыванием тайны. Ибо тайна мира символами не закрывается, а именно рас­крывается в своей подлинной сущности, т. е. как тайна. Прекрасное тело одеждами не сокрывается, но раскрыва­ется, и притом прекраснее, ибо раскрывается в своей цело­мудренной стыдливости» [с. 158].

Необычное как проблема, как тайна

«Необычное, невиданное, странное по формам, цве­там, запахам или звукам, все очень большое или очень ма­лое, все далекое, все разрушающее замкнутые границы при­вычного, все вторгающееся в предвиденное было магаитом моего — не скажу ума, ибо дело гораздо глубже, — моего всего существа... Это была жажда знать, упиться познани­ем тайны... Природа, во всех ее сторонах, во всех событиях своей сокровенной жизни — она одна держала меня в пле­ну» [с. 159-160].

Отношение к необычному как проблеме, как к неизве­данному составляет само по себе открытке... Когда в исследованиях различных форм и типов творчество оце­нивается по оригинальности его результатов, т. е. тоже нео­бычности, непохожести на стандартные, обычные, тради­ционные решения, то начало этой оригинальности поло­жено уже выделением и обнаружением, а не только созданием необычного. Начинается с того, что оно притя­гивает... Это еще не интеллектуальное, а скорее эмоцио­нальное исследовательское отношение. Это не отношение к «новому», но именно к необычному, понимаемому, вос­принимаемому и переживаемому как необычное... Кото­рое «потрясает», вообще «ведет себя вызывающе»... высту­пает как «тайна»...

«Где есть отступление от обычного — там ищи признание природы о себе самой. И с раннейшего детства я был прико­ван умом к явлениям необычным» [с. 160].

Примеры: Поющие пески, пещеры с нависающими сталактитами и торчащими снизу сталагмитами, гейзеры, время от времени воздымающие фонтаны своих вод,., ядо­витые и ароматические растения и т. д., и т. д.

706

Особенно привлекали внимание Павлика статьи в «Природе» о великанах и карликах, о метеоритах и об уродствах.

«Физическое уродство, безумие, яды, губительные бо­лезни, всевозможные разрушительные силы естества — все это казалось неизъяснимо интересным и влекущим; если где, то тут уж наверняка природа проговаривается, — дума­лось мне. Она скрывается, молчит или шутит, играет со мною, чтобы пробудить меня к деятельности, и она хочет быть познаваемой мною. Но иногда она поощряет, как будто нечаянно приоткрыв свои завесы. Таковы уродства... Каждое из таких уродств зияло передо мною как метафизи­ческая дыра из мира в иное, первоосновное бытие...» [с. 160-161].

«Вот именно там, где спокойный ход жизни нарушен, где разрывается ткань обычной причинности, там виделись мне залоги духовности бытия...» [с. 162].

Сказки

«Весь мир был сказкою, в одних местах притаившеюся, в других — открытою. Но и там, где сказка мира казалась спящей, я видел притворство: глаза ее были приоткрыты и сквозь ресницы высматривали ожидательно... Родители всячески отделяли меня от мира сказок... Такова была про­грамма — воспитать ум чистым от пережитков человечес­кой истории, прямо на научном мировоззрении» [с. 162].

Фокусы привлекали мое воображение... Я знал, как де­лается фокус, подобно тому как я знал, почему происходит известное явление природы; но за всем тем и в фокусе и в явлении природы виделось мне нечто таинственное, кото­рое не могли разрушить никакие уверения старших. Самая видимость чуда уже была чудесна...» [с. 167]... «Фокус есть вовсе не так «просто», как думают старшие (!), прием под­ражательной магии, ибо вся магия, в конце концов, сво­дится к посылаемой волевой волне, к концентрации ее из­вестными ритуалами и к произведению мнимости — поэ­тическому, живописному, скульптурному, драматическому, хореографическому и т. п. — того чуда, которое ждется и ищется» [с. 168].

То есть дело не в фокусе как таковом, но также в тех ри­туалах, которые обеспечивают определенную символиза­цию представляемого и специальную настроенность («установку») воспринимающего, ожидающего чуда.

707

Без этой ритуальности и без этого ожидания нет драмати­зации.., поэзии личностного сотворчества.

«Я быстро научился жить двумя умами: на поверхнос­ти — умом взрослых, приняв с легкостью законы логики, а в глубине — умом своим — детским... Я чувствовал, не следует говорить о другом, о моем понимании мира вслух, и замалчивал его как тайну своей души... И я казался «уче­ным», будучи внутри «магом». Однако это было не притво­рством, а своеобразною стыдливостью и умственным при­личием» [5, с. 172].

Эти два типа мышления, вероятно, составляют одновре­менно две его обшие формы — научно-логическую и худо­жественно-творческую («немножко» магическую) — лич­ностную, выражающуюся так же, как внутренняя тайна.

Тень

«Тень, то удлиняющаяся, то становящаяся короткой, искажающая и гримасничающая, вытягивающая то нос, то ухо, разве она не воспринимается как самостоятельное таинственное существо?.. В тени чуялся мне какой-то двойник человека, какая-то его составная часть, в нем или при нем содержащаяся, но им не управляемая, имеющая в нем не подчиненную его воле силу и источник движения, а потому встающая как призрак безумия. И у вещей — свои двойники, вкрадчивые, бесшумные, нарядные тени».

«Зеркальное отражение тоже казалось двойником. Двойник зеркальный повторяет меня; но он только при­творяется пассивным моим отражением, мне тождествен­ным, а в известный момент вдруг усмехнется, сделает гри­масу и станет самостоятельным, сбросив личину подража­тельности. Кажется естественным, а таково ли на деле — большой вопрос: это-то и страшно. А разве мы не знаем физического объяснения, как происходит зеркальное от­ражение? Разве мы не слыхивали об отражении света?..

...ведь в гаданиях с зеркалом так и получается — вместо отражения появляются другие образы, и мистический тре­пет переходит в подлинный ужас... И не это ли предчу­вствие, а также и прямое знание сделали зеркало у китай­цев священным предметом?» [5, с. 174—175].

Подобно этому, в некоторых видах практической пси­хологии и одной из форм терапии (и самотерапии) являет­ся использование зеркала, включающее возможность

708

представления себя как своего двойника, которого можно спрашивать, наставлять и с которым можно вести диалог.