Список литературы

1. Гаспаров, Б. М. Язык, память, образ: Лингвистика языкового существования / Б. М. Гапаров. – М., 1996.

2. Гловинская, М. Я. Активные процессы в грамматике (на материале инноваций и массовых языковых ошибок) / М. Я. Гловинская // Русский язык конца ХХ столетия (1985–1995). – М., 1996.

3. Григорьев, В. П. О нормализаторской деятельности и языковом «пятачке» / В. П. Григорьев // Вопросы культуры речи. – Вып. 3. – М., 1961.

4. Дремов, А. Ф. Системная теория падежа и предлога в практике преподавания русского языка как иностранного / А. Ф. Дремов // Мир русского слова. – 2001. – № 2.

5. Ицкович, В. А. Очерки синтаксической нормы / В. А. Ицкович. – М., 1982.

6. Кобозева, И. М. Лексическая семантика / И. М. Кобозева. – М., 2000.

7. Краткая русская грамматика / Под ред. Н. Ю. Шведовой и В. В. Лопати-на. – М., 1989.

8. Лаптева, О. А. Живая русская речь с телеэкрана / О. А. Лаптева. – М., 2000.

9. Лутин, С. А. Русский генитив в функционально-семантическом аспекте / С. А. Лутин. – М., 2007.

10. Мельников, Г. П. Природа падежных значений и классификация паде-жей / Г. П. Мельников // Исследования в области грамматики и типологии языков. – М., 1980.

11. Прокопович, Н. Н. Именное и глагольное управление в современном русском языке / Н. Н. Прокопович, Л. А. Дерибас, Е. Н. Прокопович. – М., 1975.

12. Русский язык и советское общество: Морфология и синтаксис современного русского литературного языка. – М., 1968.

13. Розенталь,Д. Э. Пунктуация и управление в русском языке / Д. Э. Розенталь. – М., 1988.

14. Розенталь, Д. Э. Современный русский язык / Д. Э. Розенталь, И. Б. Голуб, М. А. Теленкова. – М., 1994.

15. Словарь русского языка: В 4‑х т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. – М., 1981–1984.

16. Стеценко, А. Н. Исторический синтаксис русского языка / А. Н. Стеценко. – М., 1972.

17. Теньер, Л. Основы структурного синтаксиса / Л. Теньер. – М., 1988.

18. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка / Под ред. П. Н. Денисова и В. В. Морковкина. – М., 1978.

19. Федосюк, М. Ю. Синтаксические значения и синтаксические смыслы / М. Ю. Федосюк // Вестник Московского университета. Сер. 19. – 2008. – № 4.

20. Шахматов, А. А. Синтаксис русского языка / А. А. Шахматов. – М., 2001.

21. Шведова, Н. Ю. Активные процессы в современном русском синтакси- се / Н. Ю. Шведова. – М., 1966.

В. Н. Базылев

Перевод как транспонирование текста

Перевод – форма обработки предшествующего текста можно понимать как принципиальный разрыв со всей совокупностью предшествующих значений. Так полагал Вальтер Беньямин, так, вслед за ним, считал Даниил Хармс [Benjamin 1978: 268; Ямпольский 1998: 11]. Перевод – это, в том числе, постоянно повторяющийся сюжет: сюжет забывания, отсутствия всякого предшествования литературному дискурсу, творения от нуля, от ничего, монограмматизма и т. д. Континуум прерван, и разрыв в континуальности становится формой беспамятства: беспамятства читателя, прежде всего. Именно беспамятство и позволяет преодолевать меланхолию, являющуюся, согласно Фрейду, работой памяти. Вся практика классической интертекстуальности так или иначе основывается на меланхолической памяти, трактующей цитату как обломок прошлого, как вневременной фрагмент, по существу, аллегорического содержания, так как цитата всегда «выламывается» из континуума.

У Д. Хармса есть рассказ про Антона Антоновича, а в этом рассказе – такой фрагмент:

Переводы разных книг меня смущают, в них разные дела описаны и подчас даже очень интересные. Иногда об интересных людях пишется, иногда о событиях, иногда же просто о каком-нибудь незначительном происшествии. Но бывает так, что иногда прочтешь и не поймешь, о чем прочитал. Так тоже бывает. А то такие переводы попадаются, что и прочитать их: невозможно. Какие-то буквы странные: некоторые ничего, а другие такие, что не поймешь, чего они значат. Однажды я видел перевод, в котором ни одной буквы не было знакомой. Какие-то крючки. Я долго вертел в руках этот перевод. Очень странный перевод! [Хармс 1993 : 238].

Речь, как будто, идет не о переводе с языка на язык, а о каких-то манипуляциях со знаками. Как будто перевести текст с русского на иностранный язык означает сознательно деформировать текст. Эта деформация сохраняется в переводе именно как разрушение внятной формы письма. Обработка текста-предшественника – это его деформация, разрушающая память. Вместе с деформацией исчезают значения. Перевод в таком контексте – это практика антиинтертекстуальная по существу, потому что она делает текст неузнаваемым. Перевод означает не воспроизведение оригинала в новом языке, но фундаментальное разрушение оригинала.

Подобный опыт перевода связан с некоторыми аспектами поэтики, в том числе поэтики 20–30-х гг. ХХ века. Во-первых, на материале письма интерпретируется идея филологического историзма. Оригинал как бы состоит из «атомов» истории, в том числе понятой и как хроника событий. Такому подходу нельзя отказать в логичности. Поскольку литература имеет дело с областью идеального не в меньшей мере, чем с областью «реального», она хотя бы в силу этого не может быть сферой исключительно «исторического», традиционно уводящего в тень ее фундаментальный онтологический аспект. Во-вторых, подобный перевод строится на своеобразно понятой онтологии литературного умозрительного мира, возникающего в результате распада мира исторического. И, как всякий «идеальный» мир, – это мир внетемпоральный. Перевод создает литературу, преодолевающую линеарность дискурса, казалось бы, соприродную любому литературному тексту, и со времен Лессинга считающуюся основополагающим свойством словесности. Поэтика темпоральности, однако, выводит литературу из сферы идеального в область исторического.

Основная и крайне амбивалентная связь переводных текстов с интертекстуальным полем выражается в этом случае в практике пародирования. Конечно, пародия, как мы знаем со времен тыняновских штудий, – это тоже форма переписывания текста, форма литературной референции.

У Аркадия Гайдара есть хорошо памятная всем повесть «Судьба барабанщика». В повести мы сталкиваемся с небольшим фрагментом, идеально подходящим для иллюстрации сказанного и для последующих рассуждений о литературно-референциальном в переводе.

Помню, как посадит он меня, бывало, за весла, и плывем мы с ним вечером по реке

– Папа! – попросил как-то я. – Спой еще какую-нибудь солдатскую песню.

– Хорошо, – сказал он. – Положи весла.

Он зачерпнул пригоршней воды, выпил, вытер руки о колени и запел:

Горные вершины

Спят во тьме ночной,

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Но пылит дорога,

Не дрожат листы...

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

– Папа! – сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. – Это хорошая песня, но ведь это же – не солдатская.

Он нахмурился:

– Как не солдатская? Ну, вот: это горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов... винтовка, патроны. А на перевале белые. «Погодите, – говорит командир, – еще немного, дойдем, собьем... тогда и отдохнем. Кто до утра, а кто и навеки...» Как не солдатская? Очень даже солдатская!

«Отец был хороший, – подумал я. – Он носил высокие сапоги, серую рубашку, он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия»…[Гайдар 1986 : 321].

Позволю себе сделать два отступления от основной темы и высказать предположение, с чем может быть связана такая поэтика первой четверти века. Во-первых, любому русскоязычному читателю, начиная с 30-х гг. XIX века были известны эти строки – «Ночная песнь странника» И. В.Гете в переводе М. Ю. Лермонтова. И не только публике читающей, но и слушающей: эта вещь звучала, будучи положенной на музыку А. Е. Варламовым в 1840 году, как дуэт; кроме него романсы на тот же текст Лермонтова написали Н. А. Титов (1840), Ф. Г. Голицын (1845), М. М. Ипполитов-Иванов (1896), С. И. Танеев (1902 – тоже дуэт), С. М. Ляпунов (1913), Н. К. Метнер (1913) и другие авторы. Популярность этого текста велика: вплоть до века XX. Можно назвать и последних парафраз, попавшийся мне на одном из сайтов Интернета (привожу как пример):

Колыбельная для пожилых мужчин, или Парафраз на тему стихотворения Гете в переводе М. Ю. Лермонтова «Горные вершины»:

Что-то мне не пьется, не поется, на гитаре не играется.

За одной стеной сосед смеется, за другой – соседка мается.

Что-то все друзья куда-то делись, что-то часто стало холодать.

Кореша отпились, соловьи отпелись, женщины пошли –

Ни взять, ни дать (но, слава Богу).

Горные вершины спят во тьме ночной,

Тихие долины полны свежей мглой.

Не пылит дорога, не дрожат листы.

Подожди немного – отдохнешь и ты.

Что-то я живу, да все без толку, может как-то надо заявить

То ли голодовку, то ли забастовку, то ли Спас построить на крови.

Что-то мне в газеты не глядится, не полемизируется мне.

Гречка не родится, рожь не колосится, а жизнь грозится стать

Еще смешней (но, слава Богу)

Горные вершины спят во тьме ночной,

Тихие долины полны свежей мглой.

Не пылит дорога, не дрожат листы.

Подожди немного – отдохнешь и ты.

Что-то детских сказок мне не снится, ангелы мне песен не поют,

Кто-то за границу отбывает в Ниццу, я ж за мылом в очередь стою.

Что-то мне не пьется, не поется, ни весна не греет, ни пальто.

По утрам спина моя болит – не гнется, а ближе к ночи гнется, так не то

Совсем не то (но, слава Богу).

Горные вершины спят во тьме ночной,

Тихие долины полны свежей мглой.

Не пылит дорога, не дрожат листы.

Подожди немного,

Ну, еще немного,

Ну, совсем немного –

Отдохнешь и ты.

Второе мое отступление связано с разъяснением феномена языка в культуре той эпохи – дискурсивными практиками и с практиками обучения иностранным языкам, без которых какое-либо обращение к переводческой практике в культуре немыслимо. Тот подход в изучении и обучении иностранному языку, который был характерен для начала века и в первое его десятилетие, ориентировался на структурное представление о языке: при обучении иностранному языку с практической целью объектом изучения становился не язык, а речь, обеспечивающая возможность пользоваться иностранным языком в повседневном общении. Считая предложение единицей обучения, представители натурального направления в педагогике настаивали на том, что восприятие и воспроизведение предложений носит целостный глобальный характер; различные виды диалогических реплик рассматривались как структуры моделей предложений и лежали в основе тренировочной работы; таким образом, отбор словаря, оформление лексико-грамматического материала в виде диалогов, характерных для разных ситуаций общения, являлись новым шагом в организации учебного материала, так как до того времени с этой целью использовались литературные тексты.

Иллюстрацией к этому могут служить воспоминания К. Паустовского: применительно к нашему случаю опять-таки связанные с А. Гайдаром:

Из «живых» языков мы изучали французский и немецкий. Это были скучные уроки. Француз Сэрму, сухорукий, с рыжей острой бородкой времен короля Генриха IV, приносил подмышкой большие олеографии и развешивал их на стене. На олеографиях была изображена счастливая жизнь поселян неизвестной национальности в разные времена года. Весной эти поселяне в соломенных шляпах с разноцветными лентами пахали землю, в то время как их румяные жены кормили желтых цыплят. Летом поселяне косили сено и плясали вокруг стогов. Осенью они молотили хлеб около игрушечных хижин, а зимой, очевидно за неимением других дел, катались на коньках по замерзшей реке. Но все же картинки с поселянами были гораздо интереснее других картинок, изображавших скучные геометрические комнаты со скудной мебелью и котенком, играющим клубком шерсти. Сэрму развешивал олеографии, брал в здоровую руку указку, показывал на поселян, танцующих с серпами, или на котенка и спрашивал громовым голосом по-французски: – Что видим мы на этой интересной картинке? Мы хором отвечали по-французски, что на этой картинке мы ясно видим добрых пейзан или совсем маленькую кошку, играющую нитками достопочтенной бабушки <….> Много лет спустя я рассказывал своему другу писателю Аркадию Гайдару, как мосье Сэрму обучал нас французскому языку по олеографиям. Гайдар обрадовался, потому что и он учился этим же способом. Воспоминания начали одолевать Гайдара. Несколько дней, подряд он разговаривал со мной только по методу Сэрму. Мы жили тогда под Рязанью, много бродили, ловили рыбу в озерах. – Что видим мы на этой картинке? – неожиданно спрашивал по-французски Гайдар во время наших скитаний и тут же сам себе отвечал: – Мы видим негостеприимную деревню, покидаемую бедными путниками. Мы видим поселян, не пожелавших обменять путникам три яйца на горсть табаку. Когда мы возвращались в Москву по пустынной железнодорожной ветке от станции Тума до Владимира, Гайдар разбудил меня ночью и спросил: – Что мы видим на этой интересной картинке? Я ничего не видел, потому что свеча в фонаре сильно мигала, и по вагону бегали тени. – Мы видим, – объяснил Гайдар, – одного железнодорожного вора, который вытаскивает из корзинки у почтенной старушки пару теплых русских сапог, называемых валенками. Сказав это, Гайдар – огромный и добродушный – соскочил со второй полки, схватил за шиворот юркого человека в клетчатой кепке, отобрал у него валенки и сказал: – Выйди вон! И чтобы я тебя больше не встречал в жизни. Испуганный вор выскочил на площадку и спрыгнул на ходу с поезда. Это было, пожалуй, единственное практическое применение метода господина Сэрму [Паустовский 1970 : 118].

Это привело к осознаваемому образованным человеком советской эпохи праву внелитературного (вне традиции) интерпретации (вне языка как системы и структуры) любого текста – к переводу как процессу ничем не ограниченного и ничем не регламентированного транспонирования текста.

Вернемся к отрывку из гайдаровской повести. Перевод как мы видим преимущественно нелинеен, и тот смысл, который должен становиться прозрачным в контексте собственно текста, становится таковым лишь при выходе за текстовые границы. При этом вряд ли могут возникать сомнения в исключительной гипотетичности такого затекстового выхода: степень гипотетичности смыслового пространства текста тесно связана с фактором субъективности восприятия текста. Снятие двусмысленности текстовых фрагментов в процессе перевода может проводиться лишь на основе референции, под которой подразумевается выход за рамки языкового кода как социальной конвенции и обращение к контексту его употребления, а именно к знаниям о реальном положении дел, рассматриваемым в реальном масштабе времени. При этом указание на актуализированный в тексте предмет или объект существенно, но недостаточно, поскольку не исчерпывает сути данного процесса. Указание на фрагмент мира, взятый в реальном масштабе времени, необходимо для того чтобы, выйдя за рамки значения как социальной конвенции, сделать новый вывод, возникающий как реакция на противоречия или лакуны в модели мира.

Перевод как транспонирование заставляет нас мысленно обращается к фрагменту действительности для последующей сверки полученных сведений с собственной системой понятий и ценностей. В качестве аксиом обычно выступают знания о конкретных фактах и событиях, а в качестве правил – закономерности строения действительности. Другими словами, речь идет о базе для проведения сравнения представленной фондом знаний и экзистенциальным нашим опытом. Тот перевод, который был «сделан» отцом Сережи, инженером Баташовым (напомню, речь идет о фрагменте повести А. Гайдара «Судьба барабанщика»), «возвращается» к текстовому фрагменту с некоторой гипотезой для снятия противоречия или заполнения лакуны в своей собственной и детской картине мира, то есть для того, чтобы модифицировать или изменить свою собственную или чужую текущую картину мира и/или модифицировать или изменить текст.

Перевод становится подчинен коммуникативному акту и проводится в его рамках. Дело в том, что коммуникация, поэтическая коммуникация в том числе, является не просто динамичной, а адаптивной системой, то есть саморегулирущейся для выполнения условий как внешнего контекста – условий общения, так и внутреннего контекста – условий, характерных для самой системы, таких как набор пресуппозиций или импликатур, свойственных предложениям. Процессы обратной связи носят взаимодополняющий характер, протекая в прямом и обратном направлениях и образуя петлеобразное, циклическое, движение. Полученный и затем проинтерпретированный текст, практически никогда не является идентичным тексту оригинала.

В. Я. Шабес, который экспериментально изучал разрешение противоречия между коммуникативным компонентом высказывания и когнитивной структурой восприятия реципиентов (в том числе, переводчиков), отмечает, что в 98 % случаев под воздействием когнитивною компонента происходит переосмысление коммуникативной семантики путем выхода за пределы признаков анализируемых лексических знаков. Исследователь пришел к выводу о том, что возможное противоречие может быть нейтрализовано двумя путями: изменением коммуникативной структуры текста под воздействием когнитивной и/или изменением когнитивной структуры под воздействием коммуникативной, т. е. путем расширения фонда знаний переводчика.

Для нас в контексте данной статьи особенно ценным является вывод В. Я. Шабеса, касающийся последствий разрешения выявленного противоречия, а именно: противоречие между коммуникативным и когнитивным компонентами можно рассматривать в качестве своеобразного пускового механизма переосмысления коммуникативной семантики в речемыслительной деятельности [Шабес 1989 : 159].

Под пусковым механизмом переосмысления подразумевается интерпретация. Целесообразно отметить, что в речемыслительной деятельности лексическое значение оказывается динамической единицей, варьирующей при взаимодействии с вербальным контекстом и когнитивным компонентом, причем в этой деятельности принимает участие весь комплекс когнитивных единиц и уровней, вплоть до перцептивно воспринимаемых сцен и образов предметного контекста.