Интеллектуальное пространство современной культуры и литературный текст

Интеллектуальное пространство современной культуры охватывает не только внешнюю, результирующую часть культуры, но и ее внутреннюю – смысловую, когнитивную часть. Когнитивные процессы, происходящие в современной культуре, – ее тезаурусная напряженность, разрывы смысла и его «мозаичность», особый внутренний логико-когнитивный ритм и информационная «многоканальность», парадоксальность и «экзистенциальный дискомфорт» – создают условия для существенной трансформации «когнитивного экрана» личности или человека-в-культуре Марков 1994 : 312. Человек новой эпохи стал терять черты культурной аутентичности, постоянства, а интеллектуальное пространство культуры все в большей степени стало превращаться в интеллектуальную метафору времени Акудович 1999 : 90 Основную роль в формировании этого нового пространства играют тексты культуры, наполняющие его смыслами и семиотическими фигурами репрезентации смыслов – подвижными информационными образованиями. Проблема соотношения смыслов и текстов, информационного внутреннего – и знакового (семиотического) внешнего в наибольшей степени проявляется в литературных текстах – основных, информационно-емких и культуро-релевантных текстах современной культуры Кондаков 1997 : 32–43. Описание такого сложного культурно-семиотического и культурно-антропологического явления как текст культуры – принадлежность специальных теорий, «теорий второго плана» или «подсистемы идеальных объектов» (эмпирико-теоретических схем), способных соединять теоретическое знание и эмпирический опыт в единую систему обобщений научной картины мира Степин, Кузнецова 1994 : 74–75. Парадоксальность «когнитивного экрана» современной личности является отражением общей кризисности интеллектуального пространства культуры. Констатация кризисности стала аксиомой не только воспринимающего текст, но и создающего текст сознания, определяющего его «рваные» и эклектичные формы, логико-философскую и эпистемологическую вариативность смысло- и текстопорождения, преодолевающую «границы разумного» Черняк 2007 : 432. Подобную характеристику переживаемому периоду дают В. П. Руднев, М. Н. Эпштейн, И. П. Ильин. «Освобождение» от норм вносит в текст семантическую дисгармонию, которая заключается в немотивированном или парадоксальном изменении устоявшихся соотношений «значение – форма», в отказе от культуролингвистических стандартов в пользу деконструктивных когнитивных фигур и конфигураций иного референциального и логико-когнитивного уровня. Это приводит к восприятию литературного текста как семантического хаоса, обусловленного «либерализацией и карнавализацией языка» со всеми свойственными феномену карнавализации признаками Костомаров, Бурвикова 2001 : 72. Заметны изменения роли слова как элементарного носителя смысла в сторону полисемантизма, полифункциональности и континуальности (герменевтического расширения, целостного контекста «бытия в…») Марков 1997 : 192; Лукин 2009 : 153. Семантические «разломы» и «деструкции», наблюдаемые в современных литературных текстах, не описываются стандартным (словарным) пониманием или пониманием на уровне дискретных единиц (слова, высказывания). Их логикоэпистемная подвижность преодолевается воспринимающим сознанием на уровне «больших» семиотических систем, к которым относятся семиосфера как относительно устойчивый «плавильный котел» смыслов и семиозис – процесс создания и воссоздания (или восприятия) текстов культуры. Поэтому описание большого «семиологического пространства» (Ю. М. Лотман) на основании литературных текстов, рассматриваемых как тексты культуры на фоне актуальных когнитивных процессов, представляется остро необходимым.

Интеллектуальное пространство современной культуры в большинстве своих существенных свойств формируется литературными текстами. Литературные тексты являются точками реализации когнитивных признаков и свойств этого пространства. Вместе с тем литературные тексты – это результат проявления персональности в наиболее репрезентативной форме. Все это определяет актуальность когнитивно-персонологической направленности современного культуро-лингвистического исследования, не только включающего лингвистические наблюдения на фоне современной культуры, но и собственно философско-культурологические феномены и представления. Прежде всего, на наш взгляд, необходимо учитывать семиотический характер действия порождающей системы «смысл-текст», основанной на использовании большого набора семиотических (знаковых) средств нового типа, обладающих свойствами (а) континуальности; (б) субъектности; (в) информационной насыщенности; (г) логической парадоксальности; (д) подвижности, изменчивости, не-системности. Эти признаки, функционально связанные между собой и создающие когнитивно-семиотический портрет текстов современной культуры, недостаточно изучены, как недостаточно изучены варианты проявления и способы контаминации этих признаков в семиотических фигурах, представленных в этих текстах. Современный литературный текст принято считать деперсонифицированным (Р. Барт) и деструктурированным (М. Фуко, Ж. Деррида). Вместе с тем речь может идти об иной – глубинной – персонализации и парадоксальной (процессуальной) структуризации, связанных с изменениями не в письме, а в культурно-антропологических признаках участников процесса коммуникации (прежде всего Автора и Читателя), направленность когнитивной деятельности которых парадоксально переносится с результата (акта понимания) на сам процесс понимания (интерпретации). При этом основным действием автора становится интеллектуальное моделирование (а не «художественное воспроизводство») идей, событий, персонажей, конфликтов, диалогов и т. п. Фейхтвангер 2008, а основными приемами построения интеллектуально ориентированного текста – создание масок – персон (в т. ч. – автора и читателя), введение различных вариантов нелинейной и фрагментарной логики (в т. ч. – парадоксальной), использование модифицированных, «заточенных» под собственную модель когнитивных стратегий и тактик Ильин 1998 : 255. Центр порождения (и=интерпретации) смыслов переносится со слова, словосочетания и предложения (высказывания) на фрагмент, очерчиваемый как неустойчивая колеблющаяся «упаковка» минимальной смысловой законченности – логоформы⁶. Именно в фрагменте литературного текста эстетика когнитивного действия, парадоксальная, фрагментарная и «мозаичная» по своему существу, начинает формировать новый пласт культуры, построенный не на чувственной восприимчивости, а на эстетически ощущаемой логико-философской рассудочности. Эта рассудочность не потеряла изобразительных свойств, так как использует для моделирования/интерпретации художественных смыслов не концептуальную, а ассоциативно-образную основу высказывания/текста. Изучение когнитивно и информационно актуализированного пласта современной литературы (относимой литературоведами к постмодернистской) важно именно с точки зрения когнитивных механизмов формирования смыслов – основной эстетической процедуре их порождения/восприятия. К блоку литературных текстов, реализующих принципы эстетики когнитивного действия (или=эстетики художественного фрагмента) относятся художественные тексты В. Пелевина, М. Веллера, Л. Улицкой, М. Палей, Д. Быкова, Д. Глуховского, З. Прилепина, В. Сорокина, А. Кабакова, В. Маканина и др., считающих себя интеллектуальными прозаиками; тексты авторов «литературных словарей» М. Павича, С. Чупринина, А. Волоса, К. Метелицы и др., демонстрирующих пределы расширения и смешения литературных жанров; тексты-миниатюры М. Фрая и И. Клеха, обозначающие пределы свободы парадоксального мнения (и другие).

Для формируемого нами исследовательского поля центральное место занимает идея «интеллектуальной выразительности слова» и языка в целом, определяющая интерпретационный и семиотический аспекты культурологического исследования текста в качестве основных Каган 1996 : 269–272. В этом контексте особую значимость приобретает семиотическая проблематика, что обусловлено, прежде всего, характером литературного текста как сложного семиотического единства.

Основные направления исследования интеллектуального пространства современной культуры как культуры текста определяются:

(а) процессами социокультурной и когнитивной переходности современной культуры;

(б) возникновением и развитием новых семиотических явлений, влияющих на характер и функционирование знака;

(в) процессами логического и эпистемологического сдвига в смыслопорождении и смысловосприятии и

(г) тесно связанными с ними логико-смысловыми и художественными изменениями в современных литературных текстах.

Особую роль в современной культуре играет проблема самообоснования личности-в-культуре. Самообоснование личности – социокультурный процесс освоения и усвоения (интериоризации) индивидуумом сложных систем знаков, кодов, ценностей и норм, воспроизводящих культурные формы и смыслы. Самообоснование личности протекает на фоне повседневной жизни, является ее непременной частью, но не исчерпывается сферой повседневной коммуникации. Этот процесс должен содержать специфические формы научения культуре, которые непременно включают тексты культуры и способы (стратегии) их интерпретации. При этом массовость и элитарность, интеллектуальность и маргинальность не противопоставлены в самом процессе формирования человеком своего «культурного тела» – некоторой модели социокультурного существования. Идея (во многих случаях иллюзорная, «симулякровая») формирования личности может быть в принципе приписана любому действию по аккультурации и инкультурации индивидуума, даже если это действие совершается в пространстве маргинальной культуры, субкультуры или групповых аксиологических представлений («понятий», социальных обычаев, групповых психологических установок и т. п.). Самообоснование или иллюзия самообоснования неразличимы субъектным сознанием так же, как неразличимы человеческим организмом полезные и вредные вещества в момент их потребления. Поэтому в роли «потребляемых» текстов культуры (амбивалентных по ценностному и/или интеллектуальному критерию) могут, наряду с текстами интеллектуальной культуры, выступать чувственно «заряженные» непроясненные знаковые образования (это особенно характерно для интернет-сайтов литературной направленности), «пустые» (тавтологичные) в логико-смысловом и интеллектуальном аспекте римейковые фрагменты, парадоксально-абдуктивные мысленные и/или текстовые построения, прагматичные по своей мотивации и обнаруживающие нравственно-этическую и эстетическую дефектность. Вместе с тем, симулякровые тексты культуры часто становятся когнитивной базой процесса самообоснования и инкультурации личности. Личность создает себя как бы «вопреки» текстовому массиву, в который погружается. Существует и другой – нон-интеллектуальный – драйв отечественной практики самообоснования, обнаруживающий устойчивый социальный детерминизм, который особенно заметен на фоне общемировых тенденций интеллектуализации пространства человеческого существования, «обвального» нарастания информационной составляющей повседневности. Речь может идти не только о кризисности культуры, но и подключении дополнительных механизмов самоформирования и самостроительства, возникающих в ситуации информационного, этического и эстетического дефицитов. Очевидная кризисность культуры переходного типа означает ускорение процессов ее трансформации, усиленных за счет распада сложившихся форм национального семиозиса: «<…> на рубеже XX–XXI вв. можно констатировать, что кризис и распад культуры – это лишь один из признаков состояния культуры. Оборотной стороной кризиса является ее трансформация, обновление. По сути дела, происходит увядание одной и рождение другой системы ценностей. В XX веке угасла культура, начавшая развиваться после средних веков (чувственная культура), и началось становление новой культуры. Это обстоятельство нельзя не учитывать, ибо направленные против культуры некоторые разрушительные тенденции в искусстве не могут оцениваться лишь негативно, поскольку чтобы родилось новое, должно было подвергнуться разрушению старое» Хренов 2005 : 482.

Литературные тексты, маркирующие интеллектуальное пространство современной русской культуры, объединены необходимостью акта интерпретации для своего понимания или, другими словами, потребностью в интеллектуальном погружении в сложные виртуальные миры (образные, абстрактные, ассоциативные и иные). Интерпретационное понимание (понимание с адекватным воссозданием когнитивной ситуации творчества) требует нового типа восприятия – активного когнитивного моделирования, создания аналоговых моделей «навстречу» как наиболее эффективного способа «декодирования» сложных смыслов. Возникают новые когнитивные способности сознания (в т. ч. – массового), к которым относится способность моделировать множественные и семантически неоднозначные картины мира: «Одной из базовых характеристик сознания современного человека становится способность не только отражать действительность, разделять в рефлексивных процессах «мир» и «картину мира», объективный мир и его интерпретацию, но и конструировать различные модели мира, тем самым порождая множество субъективных реальностей – потенциальных либо реальных интерпретаций мира» Гончаров 2008 : 34. Оказывается, что понимание, встраивание себя в ситуацию сложных по форме и содержанию тексто-смыслов – основной прием деятельности современного человека по самообоснованию. Основанная на интерпретационной деятельности человека-в-культуре, современная цивилизация (в т. ч. – современная русская цивилизация) представляет собой систему сложных (часто – плохо дифференцированных) смыслов, описывающих возможные варианты развития человека и культуры, конструирующих мир с различными параметрами и свойствами. По мнению К. С. Пигрова, в указанном (интеллектуальном) ракурсе видения «цивилизация обладает внутренней смысловой структурой. Цивилизованный мир – это не только мир конструированный, но конструированный особым образом, именно – конструированный, констелированный смыслами. Проблема значения или проблема смысла – это и есть проблема природы цивилизации, особенно обостряющаяся в той ситуации, когда мы имеем дело с вторжением западной техногенной цивилизации в живую ткань других, не западных цивилизаций, в частности – в русскую цивилизацию» Пигров 2009 : 259. Надо, однако, подчеркнуть, что русская культура не только пассивно воспринимала, но и активно создавала «разорванные» смысловые миры как в ходе дореволюционной интеллектуальной практики, так и послереволюционной (во многом действительно оригинальной и новаторской) практики «политического менеджмента». Соединение сакрального и профанного, высокого и низкого, духовного и витально-повседневного стало одной из «родовых черт» русской цивилизации прошлого века. При этом уже в начале XX века была существенно трансформирована роль русского литературного текста: за счет падения онтологичности и гносеологичности (все это было отнесено к сфере постепенно огосударствляемой науки–политики) он стал приобретать черты вторичной символичности и трансцедентальности, обретая новую роль виртуализации сакрального: создания виртуальных миров в системе новой веры/ «нового (советского) сознания» и осознания, вполне заменяющих обыденное⁷.

Русская культура – культура сохраняющихся трендов. Современный литературный текст (как и другие тексты культуры: телевидение, кино, театр и пр.) оказывается включенным в общую модель и систему трансформаций, направленных на (а) виртуализацию реального; (б) построение вторичного – тезаурусного, мотивационно-образного мира; (в) актуализацию текстов прошлого (а иногда – и будущего) в ситуации настоящего. Л. Гудков, называя общие тенденции трансформации литературы, показывает ее автопоэтический и мифопоэтический характер: «Дело не в очередном повторении ламентаций по поводу “смерти литературы”: лучше говорить о трансформации литературы, абсолютизирующей сегодня творческий прием, который в той или иной степени был ей присущ всегда и который состоит в том, что литература черпает из самой литературы в ее предельно широком смысле, включающем все формы мифопоэтического выражения. Создается особый тип связи между текстами, их истолкования на метауровне (интерпретация интерпретации), пародийной игры, иронического дистанцирования в момент творческого взаимодействия и т. д. Это уже не просто переплетение скрытых цитат, которыми была богата литература прошлого, а своего рода перманентный процесс переписывания, который сопровождается рефлексией по поводу литературы и литературности с полным сознанием своего прихода “после” (сколько понятий, стремящихся определить наше время, носят эту частицу “пост”!) тысячелетий великого духовного созидания» Гудков, Дубин, Страда 1998 : 82. Этот «обновленческий» мифопоэтизм литературного текста создает условия для «продолженной» за любые пределы пространства (или скорее – ситуации) осмысления. Слово, словосочетание, предложение, группа предложений, текст, группа текстов не смогут остановить процедуру интерпретации. Ощущение интерпретационной свободы, сложившееся в среде французских и итальянских постструктуралистов (Ролан Барт, Юлия Кристева, У. Эко) было подкреплено набором особых сконструированных «интеллектуальных» текстов, требующих своей интерпретации, однако, именно «работая» с такими текстами, они начинают видеть семиотически идеальное самовыражение в отсутствии знака – молчании, пробеле, многоточии. Ощущение распадающегося сообщения, теряющего логические и приобретающего символические черты, хорошо передано Ю. Кристевой в одном из своих романов: «Наше молчание охраняет как мою ясность мышления, так и твою – и та, и другая неизмеримы и в то же время выгорожены: я – это ты, а ты – это я, и при этом мы остаемся такими разными во взаимно резонирующих пространствах, что фразы наталкиваются на перегородки, трубные звуки либо плотные предметы, которые они означают, теряя способность достичь того, к кому обращены. Какое слово подобрать к этому явлению?» Кристева 2008 : 228.

Тавтологическое тождество молчания прорывает единство речевого акта и мышления (сознания), создавая пространство будущего смыслотворчества. Однако это – новое – смыслообразующее пространство символично и бессловесно, оно представляет собой виртуально овеществляемую метафору, существующую в форе парадокса уже до начала текстовой деятельности. Причина этого сверх-парадокса – попытка соединения в пределах одного высказывания/текста принципиально несоединяемых символического начала (ассоциативно-чувственного, нон-концептуального, не линеарного) и логико-понятийного (нарративного) начала («фигурного», концептуального, линеарного). Возникает Иная логика – логика перманентного парадокса, где слова, окружающие данное слово никогда не входят в состав его определения. Это ощущение, ощущение парадокса бытия-в-тексте, свойственное всем современным участникам литературно-художественной коммуникации, имеет для русской культуры серьезный до-постмодернистский исток – ощущение отсутствия наррации, свойственное послереволюционному восприятию беспредельности происходящего. Ощущение парадокса внутритекстового бытия хорошо выразили русские писатели-модернисты, поэты-авангардисты, во многом – предвосхитив ситуацию европейского постмодерна (достаточно вспомнить футуристов и абериутов, изучение литературных текстов которых и, главное, общение с которыми привело Р. О. Якобсона к выдвижению теоретических основ современной семиотики). Теория коммуникации оказалась связанной с ситуацией прекращения коммуникации (политической, литературной, повседневной), невозможности строительства нового коммуникативного мира. Ситуацию построения нон-коммуникативного мира воссоздает в своем ретро-романе-антиутопии «Орфография» Д. Быков: «В самом деле, я идеальный читатель – сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть⁸- истинная литература будущего; главное – никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке… Положительно, Вогау далеко пойдет! Ять улыбался, но вскоре перестал улыбаться, поняв, что уже не шутит сам с собою и серьезно допускает возникновение словесности, никому ни о чем не сообщающей. В конце концов, футуристы уже давно… Нужен был последний толчок, и вот… Он тряхнул головой, прогоняя морок, отложил Вогау и раскрыл синий том Луазона» Быков 2007 : 500.

Ни исторически, ни онтологически, ни феноменологически современный русский литературный текст – не элемент (тем более – порождение) европейского постмодерна. Он абсолютно точно (даже – «реалистично») отображает виртуализированную когнитивную ситуацию русского языкового сознания, подвергшегося дважды массированному нажиму политического дискурса. Пропагандистский нажим, кроме всего прочего, привел это сознание на грань мутации или полураспада, поставив нынешнее поколение в ситуацию неправомерного выбора между двумя негативными (по своим социокультурным последствиям) вариантами: построению индивидуальной картины мира в отрыве от основных мировых идеационных тенденций либо построению индивидуальной картины мира в отрыве от культурно-исторических традиций.

М. Н. Эпштейн говорит о «травме постмодерна», когда человек не способен полноценно соотноситься с окружающей информационной средой. Это особого рода увечье, при котором человек лишается не внешних, а внутренних органов: зрение и слух принимают на себя чудовищную нагрузку, которую не выдерживают мозг и сердце.

Этот «травматизм», вызванный растущей диспропорцией между человеком, чьи возможности биологически ограниченны, и человечеством, которое не ограничено в своей техно-информационной экспансии, и приводит к постмодерновой «чувствительности» – как бы безучастной, притупленной по отношению ко всему происходящему Эпштейн 2006. Такая повышенная чувствительность в соединении с традицией восприятия любой фантасмагории как реальности «удваивает» травматизм отечественного читателя/зрителя. Открытость постмодернового индивида (характерно для современной культуры вообще) вступает в состояние разрыва с сакральной виртуализацией не-информационного пространства русского литературного текста в воспринимающем сознании (характерно для русской культуры, в частности).

Этот разрыв не просто прекращает наррацию, но и затрудняет восприятие любой наррации (в том числе – исторической) как способа построения картины мира, что уже имеет ощутимые последствия в сфере гуманитарного образования и дискурсов повседневности.

Видимо прав Г. Л. Тульчинский, когда указывает, что при всех различиях в тематике и стилистике философствования культовые философы постмодернизма, такие как Ж. Деррида, М. Фуко, Ж.-Ф. Лиотар сходятся в трех основных тезисах. Во-первых, люди не имеют доступа к реальности и, следовательно, средств для постижения истины не существует. Во-вторых, реальность недоступна, потому что мы являемся пленниками языка, который придает форму нашим мыслям прежде, чем мы можем помыслить, и поэтому мы не можем выразить то, о чем мы думаем. В-третьих, мы создаем реальность посредством языка, и поэтому природа реальности определяется теми, кто имеет власть формировать язык. Поэтому человек выглядит как «тотальная видимость», «высшая реальность мира – это его кажимость» и «всякое «я», насколько оно возможно – ирреально». «Ни лиц. Ни слов. Одно лишь многословье». Именно поэтому проблема идентификации оказывается неразрешимой в пространстве культуры, именно поэтому оказывается необходимым выход в духовно-экзистенциальный план, где собственно и происходит порождение символов и смыслов бытия» Тульчинский 2002.

Перевод идентификационных действий личности в иррациональный, вненаходимый план поиска смыслов оказывает решающее воздействие на характер выстраивающейся конфигурации социального VS интеллектуального: социальное становится внутритекстовым компонентом, а интеллектуальное – гипертекстовым способом понимания и/или интерпретации того участка бесконечной виртуальности, который именуется «реальностью». Тогда литературный текст с неизбежностью приобретает новую для себя роль – посредника между внутритекстовым нахождением (локализацией) и гипертекстовым статусом интеллектуального сознания индивидуума. Парадокс преодолевает парадокс, выстраивая логику бесконечности.