Список литературы

1. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин. – М. : Искусство, 1979. – 424 с.

2. Дементьев, В. В. Теория речевых жанров / В. В. Дементьев. – М. : Знак, 2010. – 600 с.

3. Дубин, Б. В. Слово – письмо – литература : Очерки по социологии современной культуры / Б. В. Дубин. – М. : Новое литературное обозрение, 2001. – 412 с.

4. Жельвис, В. И. Эмотивный аспект речи. Психолингвистическая интерпретация речевого воздействия / В. И. Жельвис. – Ярославль : Изд-во ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1990. – 81 с.

5. Карасик, В. И. Языковая кристаллизация смысла / В. И. Карасик. – Волгоград : Парадигма, 2010. – 422 с.

6. Клемперер, В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога / В. Клемперер / Пер. с нем. А. Б. Григорьева. – М. : Прогресс-Традиция, 1998. – 384 с.

7. Колесов, В. В. Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра / В. В. Колесов. – СПб. : Юна, 1998. – 248 с.

8. Костомаров, В. Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа / В. Г. Костомаров. – М. : Педагогика-Пресс, 1994. – 248 с.

9. Крысин, Л. П. Русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике / Л. П. Крысин. – М. : Языки славянской культуры, 2004. – 888 с.

10. Лутовинова, О. В. Лингвокультурологические характеристики виртуального дискурса : монография / О. В. Лутовинова. – Волгоград : Перемена, 2009. – 476 с.

11. Маклюэн, М. Понимание медиа : Внешние расширения человека / М. Маклюэн / Пер. с англ. В. Николаева. – М. : Жуковский : КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2003. – 464 с.

12. Сиротинина, О. Б. Положительные и негативные следствия двадцатилетней «свободы» русской речи / О. Б. Сиротинина // Проблемы речевой коммуникации: Межвуз. сб. науч. тр. / под ред. М. А. Кормилицыной, О. Б. Сиротининой. – Сара-тов : Изд-во Сарат. ун-та, 2008. – Вып. 8. – С. 5–13.

13. Слышкин, Г. Г. Лингвокультурные концепты и метаконцепты : Монография / Г. Г. Слышкин. – Волгоград : Перемена, 2004. – 340 с.

14. Филиппова, М. А. Идеологический концепт «демократия» (на материале лингвокультуры США) : автореф. дис. … канд. филол. наук / М. А. Филиппова. – Волгоград, 2007. – 22 с.

15. Хёйзинга, Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / Й. Хёйзинга / Пер. с нидерл. – М. : Прогресс, Прогресс-Академия, 1992. – 464 с.

16. Якимович, Е. В. Стёб в современной русской лингвокультуре: слово, концепт, жанр / Е. В. Якимович // Аксиологическая лингвистика: проблемы лингвоконцептологии и коммуникативной деятельности: сб. науч. тр. / Под ред. Н. А. Красавского. – Волгоград : Колледж, 2009. – С. 29–40.

Б. Ю. Норман

Хиазм: от механики к идеологии

…Возможно, чтобы курица ходила по улице.

Но чтобы улица ходила по курице, это невозможно!

Н. С. Лесков. На ножах

Взгляд на грамматику под углом зрения речевой деятельности приводит к особым видам лингвистического описания, которые в последнее время получают названия «речедеятельностной», динамической, креативной грамматик (см. [Норман 1978; Ремчукова 2005; Лингвистика креатива 2009; Culicover, Nowak 2003; Carter 2004] и др.). Объектом внимания этих новых направлений исследований становятся как регулярные способы реализации грамматических единиц в речи, так и различного рода отклонения в данном процессе, обусловленные конкретными составляющими речевого акта.

Один из объектов динамической грамматики – хиазм, или синтаксический перевертыш. В наиболее типичном случае он представляет собой «косой крест», в форме которого – на протяжении обозримого отрезка текста, чаще всего одного предложения, – две лексемы обмениваются своими синтаксическими позициями. Впрочем, с таким же правом можно утверждать, что это две синтаксические позиции обмениваются «принадлежащими» им лексемами. Примеры хиазма, в том числе на материале русского языка, хорошо известны и многократно описаны. Ограничимся здесь несколькими примерами из собрания В. Даля «Пословицы русского народа»: Молодец против овец, а против молодца и сам овца; Не по хорошу мил, а по милу хорош; Рад дурак, что пирог велик; рад пирог, что у дурака рот велик. Не ноги кормят брюхо, а брюхо – ноги и т. п.

Хиазм по своей природе многогранен; в нем, как в фокусе, сходятся интересы различных языковых уровней и аспектов. С позиций речевой деятельности, это один из механизмов формирования лексико-грамма-тической структуры высказывания. Если подходить к нему с точки зрения синтаксиса, то он занимает свое место в ряду конструкций, построенных по принципу синтаксического параллелизма. Его можно анализировать также в связи с проблемой измененного (инвертированного) порядка слов. Если рассматривать хиазм под углом зрения лексики, то перед нами – специфическая разновидность лексико-семантического повтора: развертывание фразы происходит в таком случае за счет единиц, уже (только что) использованных говорящим. В каком-то смысле он воплощает в себе и тенденцию к экономии языковых средств; понятно, что отсюда легко перекидывается мостик и к феномену интертекстуальности.

Хиазм – превосходная иллюстрация к тезису о системном устройстве языка: на его примере становится очевидным, как структура целого (текстового фрагмента) определяет структуру части (отдельного предложения), а та, со своей стороны, влияет на формирование целого текста. Синтаксический перевертыш представляет интерес также с точки зрения логики, психологии, эстетики: «его целостность убедительно завершает мысль» (Дж. Уэлч), его симметричность оказывает несомненное эстетическое воздействие на слушающего. По мнению О. А. Крыловой [1995 : 212], эффект хиазма основан на неожиданности, с которой «деструктивное» предложение противопоставляется предыдущим фразам, «отвечающим общему коммуникативному заданию текста».

Чаще всего хиазм трактуют именно в таком ключе – как риторический прием или стилистическую фигуру, оживляющую повествование и придающую ему дополнительную эстетическую ценность. Поскольку же хиазм служит целям «парадоксального заострения слога», неудивительно, что он составляет структурную основу многих афоризмов, пословиц, лозунгов, анекдотов и т.п. Следует отметить, что в качестве литературного приема хиазм известен чрезвычайно давно; его примеры исследователи обнаруживают уже в древнееврейских сакральных текстах Х–VIII вв. до н. э. Именно под данным углом зрения, наряду с прочими видами словесной игры, синтаксические перевертыши и рассматриваются в большинстве работ – [Дюбуа и др. 1986 : 150–151; Хелльберг 1988; Крылова 1995] и др.

Глубокие и детальные исследования интересующего нас феномена принадлежат перу российской ученой Э. М. Береговской. Хиазм в них определяется как сложное, многокомпонентное явление, суть которого обусловливается той или иной комбинацией языковых факторов. Вот полное определение хиазма: «Это трансформационная синтаксическая фигура, в которой даны как трансформ, так и исходная форма, а трансформация включает от одной до трех операций: 1) перестановка элементов исходной формы по принципу зеркальной симметрии (обратный параллелизм); 2) двойной лексический повтор с обменом синтаксическими функциями; 3) изменение значения полисемантического слова или замена одного из слов исходной формы его омонимом» [Береговская 1984 : 16]; ср.: [Синтаксические фигуры 2007 : 24–25]. Тот или иной набор перечисленных операций создает основу для классификации типов хиазма.

В частности, при внимательном подходе к интересующему нас явлению оказывается, что участниками синтаксического перевертыша могут быть не только лексемы, но и семемы. Это значит, что формальная сторона «повторяемого» знака может измениться – достаточно, чтобы сохранилась его лексическая семантика. Так, в случае …С этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне (Н. В. Гоголь. Невский проспект) в хиастической трансформации участвуют спать и сон, наяву и бодрствовать: лексически эти единицы отождествляются. А в цитате: Поглядишь, хандра всё любит, А любовь всегда хандрит (П. А. Вяземский. Хандра) в аналогичных отношениях находятся хандра и хандрить, любить и любовь: и здесь «косой крест» образуется семемами. Тем самым к трансформационным преобразованиям в синтаксисе подключаются словообразовательные механизмы.

В то же время случается, что при соблюдении формального тождества слова, переносимого в иную позицию, его смысловое наполнение коренным образом меняется – в таком случае хиастическая перестановка фактически включает в себя слова-омонимы, как в примерах: Эля выслушала и ответила, что медицина должна быть платной. Лечиться даром – это даром лечиться (В. Токарева. Хэппи-энд; здесь первое даром – это «бесплатно», а второе даром – «напрасно»); Книга так захватила его, что он захватил книгу (Э. Кроткий. Отрывки из ненаписанного; здесь первое захватить – это «заинтересовать», а второе – «украсть, присвоить»).

Словообразовательный сдвиг при хиазме может сочетаться с семантическим. Иллюстрацией может послужить цитата: Гуляет ветр судеб, судебный ветер (А. Вознесенский. Уездная хроника), где перекличка судьба – судебный имитирует словообразовательную трансформацию, но на деле за ней скрывается подстановка иного лексического значения: судебный производно от суд, а не от судьба. Тем самым формальные перестановки, «тасование» слов в границах целого совмещается с балансированием на грани «форма – значение»; семантическое тождество оказывается не таким уж обязательным условием.

Как следует уже из приведенных примеров, хиазм может охватывать разнообразные синтаксические структуры: предикативные, атрибутивные, объективные и др. (см.: [Норман 1991 : 13–14]); он может также вовлекать в свою орбиту не две лексемы (семемы), а большее их количество, ср.: Нет грез слаще, чем гастрономические грезы голодающего. Как говорится, жизнь крепко меня ударила, но я сейчас ударю по жратве еще крепче (М. Веллер. Фантазии Невского проспекта); Я дорогу тревожную люблю, Я тревогу дорожную трублю (Н. Матвеева. Дорожная).

Все это, очевидно, делает объект нашего исследования весьма широким и расплывчатым. Однако нельзя сказать, что тем самым хиазм утрачивает свою специфику. В данной статье мы попытаемся, по возможности не повторяя того, что уже было сказано, привлечь внимание к лингвопсихологическим предпосылкам хиазма и его текстообразующей функции в дискурсе. И начать надо, естественно, с собственно языковых оснований.

Иерархическое устройство языковой системы поддерживается тем фактом, что между единицами соседних языковых уровней существуют как бы встречные обязательства, своего рода взаимные предпочтения. Это касается в том числе отношений лексики и синтаксиса. Разумеется, взаимные обязательства носят здесь нежесткий, вероятностный характер. Но они с очевидностью проявляются в изосемических (по Г. А. Золотовой) ситуациях: когда семантика синтаксической позиции в точности соответствует лексической семантике слова, эту позицию заполняющего. Так, в роли субъекта действия (синтаксическая категория) легче всего себе представить название человека (лексико-семантическая группа): Петя, сосед, лейтенант… Точно так же в роли локатива естественно выглядит название предмета, служащего пространственным ориентиром (лес, город, шкаф…), для роли инструменталя лучше всего подходит существительное с предметно-орудийной семантикой (топор, игла, карандаш…) и т. д.

Если же данные взаимные обязательства нарушаются – скажем, в позиции субъекта действия выступает название неодушевленного предмета, – то это, как правило, знак определенных преобразований фразы, уже произведенных в сознании говорящего. Такие случаи нередки, но они требуют от слушателя (читателя) дополнительной работы ума. Н. Д. Арутюнова писала о подобных ситуациях: «Смысловая недостаточность слова или словосочетания, «информативный голод», возникающий при его употреблении, свидетельствует о том, что оно занимает место, предназначенное для единиц принципиально иного семантического типа» [Арутюнова 1976 : 123]. Рассмотрим следующие цитаты из русской литературы: Он припомнил все, что он вынес, и зеленое платье… странное зеленое платье, которое бросило в окно выпавший из рук его нож… (Н. С. Лесков. На ножах); Ночь проворчала что-то сердитое и отошла (Ф. Сологуб. Мелкий бес); Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал: – Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула (С. Довлатов. Старый петух, запеченный в глине); Колымага полезла по карманам, сумкам и бумажникам (А. Арканов. Экскурсия на Синее озеро). Анимизация существительных платье, ночь, труба, колымага в приведенных контекстах – это результат метафорических или метонимических сдвигов в значениях слов (в частности, зеленое платье здесь это «женщина в зеленом платье», ночь – «дама, наряженная на карнавале в костюм ночи», труба – «труба, которая, как человек, может устать», колымага – «пассажиры автобуса, ветхого, как колымага» и т. п.).

Для нас же важно то, что потенциал семантического развития лексемы делает упомянутые выше обязательства слова по отношению к его синтаксической роли чрезвычайно «мягкими» и условными. Легче всего показать это на материале «мертвых», или стершихся, метафор, вроде Волка ноги кормят, Ботинки просят каши, Улыбка тронула его губы, Тюрьма по тебе плачет, Посуда любит чистоту. Но отсюда, очевидно, один шаг до возникновения синтаксического перевертыша, когда вместо исходного в сознании оборота «Пушкин видел стены этого дома» в речи появляется фраза Стены этого дома видели Пушкина, вместо «Герой нашел свою награду» – Награда нашла своего героя и т. п.

Таким образом, важнейшая собственно языковая предпосылка хиазма – это сложность, многоуровневость устройства языковой системы и относительная автономия каждого из этих уровней. По сути дела, перевертыш и демонстрирует в ходе речепроизводства независимость выбора лексических единиц от выбора синтаксических конструкций и морфологических форм.

Добавим, что примеры типа Награда нашла своего героя заставляют говорить о существовании свернутых, или скрытых, перевертышей, когда в тексте оказывается представлена только вторая, «перевернутая» часть хиазма, а исходное выражение подразумевается само по себе, в качестве естественного фона. Не подлежит сомнению, что именно антитезы типа Не собака вертит хвостом, а хвост вертит собакой или Не люди съели овец, а овцы съели людей послужили речемыслительным основанием для появления известных свернутых хиазмов Овцы съели людей (о последствиях индустриальной революции в Англии, когда разведение овец и расширение пастбищ привело к вытеснению крестьян-арендаторов) или Хвост вертит собакой (о ситуации, в которой подчиненный управляет начальником, решает за него какие-то вопросы).

Вторая важная предпосылка, подготавливающая и обусловливающая в нашем сознании появление синтаксических перевертышей, – это представленность в структуре языка конверсивных отношений. Конверсивные конструкции, с точки зрения синтаксиса, передают различный «способ осмысления говорящим некоторой ситуации; сама ситуация, например, ситуация выигрыша-проигрыша, остается при этом неизменной» [Апресян 1974 : 258]. В наиболее «чистом» случае предикат, концентрирующий в себе фокус отношений между актантами, тоже неизменен, ср.: Петя дружит с Машей и Маша дружит с Петей (трудно представить себе ситуацию, чтобы Петя дружил с Машей, а Маша не отвечала ему взаимностью: эти отношения должны быть зеркальными). Ср. также: Галки похожи на грачей – Грачи похожи на галок; Отец съехался с детьми – Дети съехались с отцом и т.п. В других случаях конверсивные отношения могут быть представлены разными предикатами, которые точно так же «имеют толкования, состоящие из одинаковых компонентов, однако их ролевые структуры не совпадают» [Кронгауз 2001 : 180], типа купить – продать, предшествовать – следовать, поддерживать – опираться на, включать в себя – входить в и т. п. Понятно, что подобные пары достаточно регулярны в нашем сознании, а возможность разного «взгляда» на ситуацию обеспечивается относительной независимостью, не-включенностью наблюдателя в саму ситуацию.

В качестве третьей предпосылки хиазма можно рассматривать случайные (непредумышленные) обмолвки и описки, связанные с перестановкой слов. Ошибки такого типа носят моторный, естественно-физио-логический характер; они обусловлены ослаблением контроля за речепроизводством. Это опять-таки своего рода свидетельство относительной автономии функционирования разных уровней языка в деятельности говорящего. Во взаимоотношениях фонетики и лексики, например, такие сбои находят свое выражение в многообразных примерах метатезы, включая сюда так называемые спунеризмы, типа посетителей не будят вместо победителей не судят, платовые носки вместо носовые платки, охульно огаивать вместо огульно охаивать и т. п. Взаимодействие же лексических и синтаксических единиц может приводить к сбоям, которые создают своего рода прецедент, психологическую основу для сознательного использования синтаксических перестановок слов. Покажем это на следующих цитатах:

– Здравствуйте, Татьяна Марковна, – сунулся он поцеловать у ней руку, – я вам привез концерты в билет… – начал он скороговоркой.

– Что ты мелешь, опомнись… – остановила его мать.

– Ох, билеты в концерт, благотворительный. Я взял и вам, маменька, и Вере Васильевне… (И. А. Гончаров. Обрыв).

Что он, собственно, здесь ошивается, – одумался Монахов. На вокзал! Да вот так вот, рельсиками по колесикам, как бывало… (А. Битов. Улетающий Монахов).

Впрочем, в реальных условиях речевого акта не всегда бывает легко определить, когда мы имеем дело со случайной обмолвкой, а когда синтаксический перевертыш преследует какие-то специальные эстетические цели. Рассмотрим следующие примеры из художественных текстов:

Сосед продолжал, обращаясь к Флетчеру:

– У вас там, за рубежом, леса грибные есть? Ходите?

Ф л е т ч е р. За рубежом лесных грибов нет (А. Володин. Осенний марафон).

Ш п а к. А меня ж, Зинаида Михайловна, обокрали. Собака с милицией обещала прийти (кинофильм «Иван Васильевич меняет профессию»).

– Любопытно, – продолжал, нахлестываясь, директор, – что мы сейчас рассуждаем, как твой Мальтус: беседуем об ужасах цивилизации в заповеднике, где у нас по сто километров…

– На одного квадратного человека… – подхватил корреспондент (А. Битов. Заповедник).

Представленные здесь явные или скрытые перевертыши (грибные леса / лесные грибы, собака с милицией / милиция с собакой, сто километров на одного квадратного человека / сто квадратных километров на одного человека) демонстрируют возможности речевой игры на грани «ошибка / приём». В связи с этим стоит вспомнить одно место из статьи Б. А. Ларина, в которой автор показывает, как примеры речевой «несуразности» становятся значимым элементом художественного текста:

«Приезжай ко мне в деревню, угощу тебя черным молоком и сладким хлебом» (из письма). В разговоре, если б сказано было без особых ударений, мы сразу мысленно исправили бы порядок слов и не придали бы этому случаю речи никакого значения, – в письме (и оттого, что в недавние годы) без всяких соображений улавливаем в этом шутку, игру слов, ощущаем художество речи» [Ларин 1974 : 38–39].

Четвертая предпосылка хиазма – это наличие в речевой деятельности ситуаций, в которых говорящему все равно, как сказать: процесс вербализации мыслительной структуры допускает определенные варианты, соотносящиеся с явлениями хезитации – колебаниями в выборе слов и их форм. Показательны в данном отношении атрибутивные синтагмы «прилагательное + существительное», допускающие различное (и практически равновероятностное) заполнение подчинённой и подчиняющей позиций. Несколько примеров из русской литературы:

Новиков задумчиво смотрел перед собою. В нем была и печаль, и радость: и печальная радость, и радостная печаль создавали в душе его светлое, как умирающий летний вечер, трогательное счастье (М. Арцыбашев. Санин).

…Друзья веселые простятся уже вот-вот со школою, чтобы потом вспоминать о ней – кто-то с умилением, а кто-то – вроде меня – с тоскливым томлением. (Или с томительной тоской – как лучше?) (Л. Рубинштейн. Духи времени).

Мой сосед справа похож на молодого Ива Монтана – тот современный тип внешности, о котором можно сказать: «уродливый красавец» или «красивый урод» (В. Токарева. Инструктор по плаванию).

Не затрагивая здесь вопроса о семантических и словообразовательных условиях такого перевертывания, заметим, что сама возможность выбора одного из двух вариантов, по-видимому, привлекательна для говорящего – хотя бы потому, что воплощает в себе общую идею свободы речетворчества. А заодно появляется повод упрекнуть язык в его сложности или «неразборчивости», как в следующем случае:

Здесь надо пояснить, что Мефистофеля вообще звали Петром Мефодиевичем. Или Петра Мефодиевича звали Мефистофелем? Как правильно? Велик и могуч русский язык; не всегда и сообразишь, что в нем к чему (М. Веллер. Фантазии Невского проспекта).

Сказанное позволяет утверждать, что синтаксический перевертыш – это не столько литературный прием, сколько часть общего механизма, заложенного в наивной (естественной) грамматике носителя языка. Об этом свидетельствует не только эстетическое удовлетворение рядового читателя при столкновении с примерами хиазма, но и его активное участие в создании подобных конструкций. Не случайно хиазм весьма распространен в малых фольклорных жанрах – таких, как пословицы, скороговорки, анекдоты и т. п. В частности, свернутый хиазм составляет основу популярных в народе потешек вроде Ехала деревня мимо мужика, глядь – из-под собаки лают ворота… и т. п. – это наглядное доказательство естественности данного приема.

С появлением сети Интернет стихийное (особенно молодежное) литературное творчество стало поистине массовым, и примеры синтаксических перевертышей занимают здесь – в собраниях шутливых афоризмов – достойное место. Масса подобных словесных перелицовок, иногда более, иногда менее удачных, содержится в «Словаре антипословиц» Х. Вальтера и В. М. Мокиенко [Вальтер, Мокиенко 2005]. Приведем оттуда несколько иллюстраций:

Почему аппетит приходит во время еды, а еда во время аппетита не приходит?

Концов счастливых не бывает. Если счастливый – это не конец.

Идея хороша, да грех велик. Грех велик, но идея хороша.

Парадокс: люди, умеющие веселиться, не имеют денег, а люди, имеющие деньги, не умеют веселиться.

Неважно, сколько мужчин было в моей жизни, важно, сколько жизни было в моих мужчинах.

Лучше колымить на Гондурасе, чем гондурасить на Колыме.

Счастье есть, но есть – вот несчастье.

Женщины, мужайтесь! Мужчины, женитесь!

Можно сказать, что хиазм – это торжество трансформаций в грамматике носителя языка. Обычный человек вдруг осознает, что ему вполне доступно (и не только в части словообразовательных средств) самостоятельное творчество в языке. Мотивация хиазма проста: главное – оттолкнуться от уже сказанного. Но подсознательно говорящий видит в хиазме залог речевой свободы, доказательство своей независимости от заложенного в языке общественного опыта. Он действует примерно по принципу: вот все говорят: «Аппетит приходит во время еды», а я возьму и скажу: «Пусть еда приходит во время аппетита»! Все говорят: «Не делайте из мухи слона», а я возьму да скажу: «Не делайте из слона муху»! Чем это не творчество? Оказывается, с помощью такого простого («дешевого») способа можно достичь немедленного и действенного результата: создания парадоксального смысла! Повторное использование только что употребленных языковых единиц, но в иной, «зеркальной», функции создает эффект, который можно обозначить как «то же, да не то же». Механическая, в общем-то, перестройка уже готовой фразы приводит к полному обновлению представленной картины мира.

Именно в силу простоты, интеллектуальной непритязательности данного приема он так часто используется в заголовках книг и статей. Можно даже сказать, авторы (особенно журналисты) злоупотребляют им, утрачивая чувство меры, ср. несколько реальных примеров: «Мы открываемся миру – мир открывается нам»; «Мораль политики, политика морали»; «Право силы исключает силу права»; «Виртуальная реальность или реальная виртуальность»; «Дискурс власти и власть дискурса»; «Сила без власти или власть без силы?»; «Перестройка – семье, семья – перестройке»; «Поколение кризиса или кризис поколения?» и т. п.

Это – одна, внешняя, сторона хиазма. Но механическим перевертыванием синтаксических отношений его роль не ограничивается. Вторая сторона хиазма – расшатывание канонов лексико-синтаксической изосемии и связанная с этим языковая рефлексия носителя языка. Интересующий нас прием играет в данном плане существенную роль: он экстраполирует, распространяет действие уже отработанных, испытанных синтаксических моделей на не свойственные им лексические классы. Иными словами, через «захват» новой лексики хиазм расшатывает границы единиц, уже заданных в сознании говорящего и слушающего, приучает того и другого к более мягкой, более размытой трактовке функционально-синтаксических позиций. По сути, таким образом носитель языка (разумеется, не эксплицируя и не осознавая своих лингвистических знаний) развивает, видоизменяет сформировавшуюся в его голове систему грамматических понятий.

Действительно, по-русски, хотя и с натяжкой, но можно сказать: Я люблю обед. А можно ли сказать Обед любит меня? В принципе такой факт речи не исключен – он может встретиться, например, в художественном контексте (ср. у Д. Пригова: Допустим, я любим собой, своим обедом и женой). Но допустить возможность (приемлемость) фразы Обед любит меня с точки зрения русского языка – значит по крайней мере вложить некоторое особое значение в слово любить, а, может быть, и вообще пересмотреть отношения, существующие между понятиями «я» и «обед»… Поэтому, когда мы читаем, скажем, в романе В. Набокова «Король, дама, валет» такие пассажи, как: Я люблю холод, но он меня не любит; Странное дело: вещи не любили Франца или у Ю. Олеши в «Зависти»: Меня не любят вещи. Переулок болеет мною, то понимаем, что их можно истолковать по-разному. Можно увидеть здесь анимизацию (одушевление) элементов среды, окружающей героев, а можно считать, что изменилось функциональное соотношение субъекта и второго участника ситуации… Но в любом случае этот смысловой сдвиг возник благодаря механике синтаксического переноса. Получается, что процедура хиазма, по-своему испытывая синтаксическую модель на прочность, одновременно расшатывает сложившиеся когнитивные стандарты (стереотипы). Языковая игра, таким образом, служит не только соотнесению мира языка и мира действительности, но она формирует сам способ познания этой действительности и ее отражения в языке.

В то же время чувство языковой меры предостерегает нас от излишней мягкости в оценке выражений типа Обед любит меня. Есть ли какие-то объективные пределы у операции синтаксического перевертывания? Процитируем по этому поводу одну лингвистическую работу:

«Если такие категории, как субъект, объект, адресат, инструмент, место, направление и др., отражают объективные свойства отражаемой в высказывании ситуации, то подлежащее и сказуемое относятся к миру субъективной интеллектуальной деятельности человека: в реальной ситуации нет ни подлежащего, ни сказуемого…

Об этом свидетельствует различие залоговых диатез глагола:

Ученый подготовил проект – Проект подготовлен ученым – Подготовка проекта осуществлена ученым…

Следует обратить внимание, что изменение логической функции высказывания не влияет на его истинностное значение. Если же модификации будут подвергаться номинативные категории (субъект или объект действия), высказывание может оказаться несовместимым с нормальным положением дел, ср.:

*Проект подготовил ученого» [Киклевич 1999 : 162].

Но что значит – «нормальное положение дел»? Не является ли это понятие производным от принятой в обществе языковой конвенции? Иными словами, на чем основана «неправильность» фразы Проект подготовил ученого? Может быть, она неправильна не сама по себе, а только как трансформ (модификация) фразы Ученый подготовил проект? Сама же жизнь вполне допускает такую ситуацию, при которой, скажем, в ходе работы над проектом специалисты повышают свою квалификацию, и один из них вырастает в истинного ученого. Тогда мы имеем полное право сказать: Проект подготовил ученого! В самом деле, чем данная фраза хуже, чем, допустим, такая: Писателя делает скандал (Д. Донцова. Гадюка в сиропе)? Достаточно предположить для нее подходящий дискурс!

Проблемы соотнесенности самой действительности и ее языкового отражения, как известно, волнуют представителей самых разных лингвистических направлений – от трансформационной грамматики 60-х годов до когнитивной грамматики 90-х. Так, А. Хилл в своей полемике с Н. Хомским размышлял над степенью отмеченности (правильности) английских высказываний типа John plays golf – Golf is played by John, Golf plays John -- John is played by golf [Хилл 1962 : 106–107 и др.]. А Л. Талми, рассматривая случаи «семантических конфликтов» между лексическим и грамматическим значениями в рамках предложения, однозначно решает вопрос в пользу последнего – потому что «именно форма закрытого (т. е. грамматического – Б. Н.) класса определяет конечную концептуальную структуру» [Талми 1999 : 109]. С нашей точки зрения, степень грамматической отмеченности (которая может быть экспериментально измерена и оценена) находится в зависимости не только от реального «положения дел», но и от принятой в данном социуме грамматической традиции.

В работе [Норман 2001 : 257–258] мы попытались подтвердить это экспериментальным путем. Были взяты 10 обычных предложений со «стандартным» лексическим заполнением функционально-синтаксических позиций (Собака вертит хвостом, Школа отстает от жизни, Писатель пишет книгу, Чемодан соответствует хозяину и т. п.) и методом перевертывания трансформированы в свои «противоположности». В результате был получен список из 10 фраз, которые были предложены 100 испытуемым (студентам гуманитарных специальностей Белорусского государственного университета в Минске) со следующим заданием:

Какие из следующих предложений вы считаете возможными (допустимыми) в русском языке? Отметьте их птичками.

1. Хвост вертит собакой

2. Жизнь отстает от школы

3. Книга пишет писателя

4. Хозяин соответствует чемодану

5. Проект подготовил ученого

6. Небо плывет по облакам

7. Ученик воспитывает учителя

8. Физика ненавидит мальчика

9. Кошка спряталась от мыши

10. Море впадает в реку

Количество «одобрительных» оценок по примерам распределилось следующим образом (повторим здесь только номера предложений): 1–24, 2–36, 3–14, 4–69, 5–19, 6–13, 7–92, 8–21, 9–74, 10–5.

О чем говорят эти данные? В целом о том, что испытуемые довольно мягко, толерантно относились к представлению «перевернутых» ситуаций (а то, что содержание предложений именно таково, становилось ясно почти сразу же: об этом говорил сам ряд, в котором оказывалось каждое следующее высказывание). Итак, каждое предложение получило положительную (одобрительную) оценку некоторого количества респондентов (от 5 в минимальном случае до 92 в максимальном). Вместе с тем, сам разброс между этими показателями достаточно велик, чтобы быть прокомментированным. От чего же зависит большая или меньшая «приемлемость» той или иной фразы?

Прежде всего, испытуемый, конечно, оценивал референциальный аспект высказывания, то есть то, насколько его содержание соответствует или не соответствует реальному положению дел (как оно представляется обычному человеку). Это те базовые знания об объектах, которые лингвистически воплощаются лишь в формулах типа «Истинно, что…», «Существует…», «Не существует…», но которые составляют важнейшую часть семантической системы [Bogusławski 1998 : 24–26, 92 и др.]. Иными словами, для носителя языка желательно, чтобы имеющиеся у него языковые знания подтверждались опытом внеязыковой (практической) деятельности. Скажем, высказывание 7 оценивается испытуемыми как «почти нормальное» (сумма баллов 92), потому что за ним прочитывается соответствующая реальная ситуация. Действительно, такое в жизни может быть: ученик заставляет учителя изменить его отношение к себе, делает его мягче или, наоборот, жестче… Кроме данного примера, еще два высказывания – 4 и 9 – получили весьма высокое количество баллов (соответственно 69 и 74). По отношению к ним также можно утверждать, что наше сознание (если считать репрезентативными свидетельства испытуемых) способно вычленять соответствующие ситуации из объективной действительности и включать их в языковую картину мира: человек может соответствовать чемодану, а кошка может спрятаться от мыши. В то же время фраза 10 «запрещается» для большинства испытуемых не только правилами узуальной сочетаемости лексем (как это: море впадает? Куда оно может впадать?), но и маловероятностью самой референтной ситуации (хотя в принципе река может вытекать из моря или, во всяком случае, из озера). Языковое сознание не готово к обработке соответствующей информации, оно не находит ей опоры во внеязыковом опыте.

Второй фактор, который, по всей видимости, влиял на деятельность респондентов, – это семантика конкретных слов (особенно тех, которые занимали предикатную позицию). Скажем, в примере 4 глагол соответствовать, играющий роль предиката отношения, в принципе допускает конверсию сопровождающих его аргументов: Х соответствует Y = Y соответствует Х. А вот представленный в примере 3 глагол писать со значением интеллектуально-созидательной деятельности такой конверсии в своем окружении не предусматривает.

Третий фактор, возможно, – относительная устойчивость фразы. Так, можно полагать, что выражение Хвост вертит собакой является уже знакомым для многих носителей русского языка (фраза Хвост вертит кошкой наверняка оценивалась бы испытуемыми значительно хуже).

Наконец, можно предположить, что испытуемые (напомним: студенты-гуманитарии) расценивали предлагаемые им примеры как своего рода интеллектуальную игру. А это значит – большая или меньшая «приемлемость» фразы определялась в зависимости от того, насколько легко (или даже автоматически) носитель языка восстанавливал антецедент (исходную, опущенную часть хиазма). Так, если пример 8 вызывал у участников эксперимента большие сомнения в плане его отмеченности, то можно с уверенностью утверждать, что развернутый вариант – Как мальчик ненавидит физику, так и физика ненавидит мальчика или Не только мальчик ненавидит физику, но и физика ненавидит мальчика и т. п. – выглядел бы в глазах испытуемых более «правильным». Тем самым мы приходим к выводу, что правомерность хиастических трансформаций в глазах носителя языка обусловливается взаимодействием разных аспектов смысла, в том числе дискурсивными знаниями.

Самое же главное – речевой материал показывает, что хиазм, будучи по своей природе чисто механическим приемом, претендует на то, чтобы занять свое место в языковой идеологии. С помощью синтаксического перевертыша говорящий как бы отвлекается от реального мира и пытается создать свою виртуальную реальность – «наоборотный» мир (ср.: [Норман 2006 : 155–159, 241–242 и др.]). Конечно, подобную «интенсификацию» языковых потенций можно трактовать в плане метаязыковой рефлексии: значит, носитель языка психологически готов к креативной деятельности. Но можно видеть здесь и давление языковой системы, способной самостоятельно порождать текст. Для новейшей философии, особенно ее герменевтического ответвления, вообще характерен взгляд на язык как на субъект речепорождения: «язык говорит нам, чтобы мы на нем говорили» [Gadamer 1975 : 439].

Конечно, огромный соблазн перед таким эффектным и эффективным средством испытывает профессионал-писатель или поэт: язык, можно сказать, сам подсказывает ему пути развития произведения. Проиллюстрируем это тремя цитатами из современной русской поэзии.

Где дождь, где сад – не различить.

Здесь свадьба двух стихий творится…

Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!

Погибнут дождь и сад друг в друге…

(Б. Ахмадулина. Дождь и сад)

Наверно,

люди сначала придумали границы,

а потом границы

стали придумывать людей.

Границами придуманы

полиция, армия, пограничники,

границами придуманы

таможни и паспорта

(Е. Евтушенко. Фуку).

Не трожь человека, деревце,

Костра в нем не разводи…

Не бей человека, птица.

Еще не открыт отстрел…

(А. Вознесенский. Роща)

В первых двух цитатах представлен явный синтаксический перевертыш (сад в дожде / дождь в саду; люди придумали границы – границы стали придумывать людей). В третьей цитате мы имеем хиазм свернутый (ср.: не трожь деревца, человек – не трожь человека, деревце… и т. п.). Но во всех случаях хиазм, несомненно, участвует в создании художественного образа.

Более того, перевертывание синтаксических отношений может непосредственно влиять на развитие сюжета, а в случае с миниатюрными жанрами и создавать сам сюжет. Примером нам на сей раз послужит литературный анекдот о том, как монахи одного монастыря обратились в Священный Синод с запросом: можно ли во время молитвы курить? Синод, естественно, ответил отказом. Тогда монахи послали новое письмо, в котором спрашивалось: можно ли молиться во время курения? «Можно», – ответил Синод. Вывод: всё зависит от постановки вопроса!

Действительно, перевертывание грамматических отношений оказывается концептуально значимым, оно воплощает в себе для носителя языка иной «взгляд на мир», иную философию. В частности, контекст типа У Х родился У требует подстановки лексем из определенных лексико-семантических групп: Х – представитель старшего поколения, «родитель»; У – представитель младшего поколения, «ребенок». В этом смысле высказывание У отца родился сын соответствует привычной логике вещей и, можно сказать, довольно тривиально. А вот фразы У сына родился отец. У внука рождается дед (А. Битов. Пушкинский дом) необычны; мысль читателя должна найти им какое-то оправдание! В конкретном случае это означает: «сын (или внук) пытается найти и понять своих предков»…

Герой одного из рассказов В. Токаревой, стоя в очереди за товарами, вдруг обрел способность по-новому смотреть на привычную ему картинку. Процитируем:

И вдруг я обратил внимание, что очередь стала какой-то другой. Сначала я не мог сообразить, в чем дело. Но, вглядевшись, понял: люди и вещи поменялись местами. Вещи вытянулись в длинную очередь и выбирают себе людей. А люди сидят в картонных коробках, в какие пакуют телевизоры, и, высунув головы, дышат свежим воздухом (В. Токарева. Японский зонтик).

И далее сюжет рассказа развивается уже с учетом этих перевернутых отношений; действительность строится по принципу «что было бы, если бы X и Y поменялись местами (ролями)».

Приведенные примеры сюжетной значимости хиазма подкрепляются популярностью данного приема в литературе абсурда. Вообще чем свободнее чувствует себя литератор по отношению к действительности, тем охотнее он идет на поводу у языка, пользуется его подсказками. Так, стихотворение Д. Хармса «Иван Топорышкин» полностью построено на принципе синтаксической «чехарды»: одни и те же слова беспрепятственно путешествуют по уже заданным синтаксическим позициям:

Иван Топорышкин пошел на охоту,

С ним пудель пошел, перепрыгнув забор.

Иван, как бревно, провалился в болото,

А пудель в реке утонул, как топор.

Иван Топорышкин пошел на охоту,

С ним пудель вприпрыжку пошел, как топор.

Иван повалился бревном на болото,

А пудель в реке перепрыгнул забор.

Иван Топорышкин пошел на охоту,

С ним пудель в реке провалился в забор.

Иван, как бревно, перепрыгнул болото,

А пудель вприпрыжку попал на топор.

Перевертыш, таким образом, доказывает свою всесильность или универсальность – в том смысле, что он охватывает все языковые уровни – начиная от фонемного и кончая уровнем целого текста.

Остается добавить, что структурно-типологические особенности конкретного языка могут «подталкивать» говорящего к использованию хиазма или, наоборот, ограничивать его применение. В каждом языке существует свой набор конструкций, предрасположенных к синтаксическому перевертыванию. Реализация этого потенциала обусловлена богатством или бедностью словоизменительной парадигмы, спецификой словообразовательных моделей, правилами размещения слов во фразе и т. п. Но существуют также стилевые, культурные и прочие дискурсивные факторы, тормозящие данный механизм в сознании носителя языка, ставящие фильтры на пути распространения данного приема (в частности, как известно, синтаксический перевертыш не приветствуется в научной, технической, учебной и т. п. литературе).

Хиазм, как мы попытались показать, – своего рода испытательный полигон, на котором закрепленный в языке когнитивный опыт сталкивается с креативными интенциями носителя языка, как бы задающего себе вопрос: «До каких пор можно? А с какого момента уже нельзя?» Это составная часть динамической грамматики, дающая обильную пищу для теоретических дискуссий и заключений.