3. Инициатива против чувства вины

В каждом ребенке на каждой стадии развития совер­шается чудо мощного развертывания всякий раз нового качества, которое дает новую надежду и устанавливает новую ответственность для всех. Таким новым качеством, существующим как в форме чувства, так и в форме ши­роко распространенной особенности поведения, являет­ся инициатива. Критерии для распознавания всех этих новых чувств и качеств одни и те же: кризис, более или менее подавлявший неумелыми действиями и страхом, разрешается в том смысле, что кажется, будто ребенок сразу «повзрослел и душой, и телом». Теперь он выгля­дит «в большей степени самим собой», кажется более любящим, ненапряженным и живым в суждениях, более активным и активизирующим. Он свободен распоряжать­ся излишками энергии, что позволяет ему быстро забы­вать неудачи и приближаться к желаемому (даже если оно кажется сомнительным и, более того, опасным) не­унизительным и более точным путем. Инициатива добав­ляет к автономии предприимчивость, планирование и стремление «атаковать» задачу ради того, чтобы быть активным, находиться в движении, тогда как раньше сво­еволие почти всегда подталкивало ребенка к открытому неповиновению или, во всяком случае, к вызывавшей протест независимости.

Я знаю, что само слово «инициатива» для многих имеет американский и предпринимательский оттенок. И все-таки, инициатива — это необходимая часть всякого дела; человеку необходимо чувство инициативы неза­висимо от того, что он делает и чему учится — от собирания плодов до системы свободного предприни­мательства.

Ходячая стадия и стадия инфантильной генитальности добавляют к инвентарю основных социальных мо­дальностей модальность «делания» («making»), преиму­щественно в смысле «быть занятым чем-то исключитель­но в корыстных (личных) целях»³⁵. Нет более простого и более сильного слова для обозначения этой модальности, чем «make»; оно предполагает получение удовольствие от того, что человек что-то предпринимает (или что-то / кого-то атакует) и достигает цели (побеждает). У мальчи­ков акцент сохраняется на фаллически-интрузивных мо­дусах; у девочек акцент переносится на модусы «захва­тывания» («catching»), проявляющиеся в более агрессив­ных формах как «вырывание» («похищение») или в смяг­ченной форме как придание себе привлекательности и внушение любви к себе. Опасность этой стадии заключа­ется в возникновении чувства вины за предполагаемые цели и инициируемые поступки в ходе буйного наслаж­дения ребенка новым локомоторным и ментальным могу­ществом, актами агрессивного обращения и принужде­ния, которые быстро выходят далеко за исполнительные возможности детского организма и ума и, следовательно, требуют энергичного обуздания намеренной инициативы ребенка. Это время как автономия сосредоточивает ре­бенка на том, чтобы держать в стороне потенциальных соперников, и поэтому может приводить к вспышкам ревнивого гнева, чаще всего направленного против втор­жения младших братьев и сестер, инициатива несет с собой предвкушаемое соперничество с теми, кто оказал­ся первым и, следовательно, может благодаря превосхо­дящему оснащению «занять то поле деятельности, на ко­торое направляется инициатива данного ребенка. Детская ревность и соперничество, то есть те озлобленные, хотя по существу тщетные попытки разграничить сферу неоспариваемого преимущества, теперь достигают куль­минации в финальном состязании за привилегированное положение с матерью; обычное поражение ведет к по­корности, чувству вины и тревоги. Ребенок позволяет себе удовольствие быть в фантазиях великаном и тигром, но в сновидениях он в ужасе бежит изо всех сил. В таком случае это — стадия «комплекса кастрации», усиливше­гося страха обнаружить поврежденными свои половые органы (сейчас уже сильно эротизированные) вследствие наказания за фантазии, связываемые с их возбуждением.

Инфантильная сексуальность и табу инцеста, комп­лекс кастрации и супер-эго — все соединяется здесь, чтобы вызвать тот специфически человеческий кризис, в тече­ние которого ребенок должен повернуть от особой, пре-генитальной привязанности к родителям на путь медлен­ного превращения в родителя, носителя традиции. Имен­но здесь происходит самое важное по последствиям разъе­динение и трансформация в эмоциональном энергобло­ке, разделение между потенциальным триумфом челове­ка и потенциальным тотальным разрушением. И именно здесь ребенок навсегда становится разделившимся внут­ри себя. Фрагменты инстинкта, которые до этого кризи­са усиливали рост его детского тела и разума, теперь ока­зываются разделенными на детский набор, навсегда со­храняющий изобилие потенциалов роста, и родительс­кий набор, поддерживающий и усиливающий самоконт­роль, самоуправление и самонаказание.

Снова совместное регулирование оказывается важ­ной задачей. Там, где ребенок, сейчас столь охочий до строгого управления собой, может постепенно развивать чувство моральной ответственности, там, где он может получить некоторое представление об институтах, функ­циях и ролях, которые будут благоприятствовать его ответственному участию, — он будет добиваться приятных достижений во владении орудиями и оружием, в умелом обращении со значимыми игрушками и в уходе за млад­шими детьми.

Конечно, родительский набор является сначала дет­ским по природе: то, что на протяжении всей жизни че­ловека его совесть остается частично детской, составляет самую суть человеческой трагедии. Ибо супер-эго ребен­ка способно быть грубым, безжалостным и непреклон­ным, как можно заметить в случаях, когда дети чрезмер­но контролируют себя и сжимают свое «Я» до точки са­моуничтожения; когда они развивают сверхпослушание, более педантичное, чем то, которого хотели добиться родители; или когда они развивают глубокие регрессии и стойкие обиды, так как сами родители, оказывается, не живут по этой новой совести. Один из глубочайших кон­фликтов в человеческой жизни — ненависть к тому из родителей, кто служил образцом и исполнителем воли супер-эго, но сам, как выяснилось, пытается выйти су­хим из воды в случае, тех же прегрешений, которые ре­бенок больше не мог терпеть у себя. Подозрительность и способность изворачиваться, образуя смесь с таким каче­ством супер-эго как «все ли ничего» (характерным для этого рупора моральной традиции), делает человека мо­рального (в смысле морализующего) большой потенци­альной опасностью для его собственного эго, да и для эго его собратьев тоже.

Во взрослой паталогии резидуальный конфликт, по­рожденный чрезмерной инициативой, выражается либо в истерическом отрицании, которое вызывает регрессию желания или аннулирование его исполнительного органа посредством паралича, торможения или импотенции; либо в сверх компенсаторной рисовке, когда испуганный ин­дивидуум так страстно желает «увернуться», что вместо этого «высовывается». Погружение в психосоматическую болезнь также становится теперь обычным делом: как если бы культура вынудила человека неуемно рекламиро­вать себя и настолько идентифицироваться со своей соб­ственной рекламой, что только болезнь может принести ему спасение.

И здесь мы снова должны считаться не только с индивидуальной психопатологией, но и с той внутренней энергоустановкой гнева, которая должна быть «затопле­на» на этой стадии, так же как подавляются и сдержива­ются излишне оптимистичные надежды и дикие фанта­зии. Результирующая уверенность в своей правоте — ча­сто главная награда за добропорядочность — позднее может быть обращена против других в виде постоянного и совершенно нетерпимого поучающего надзора, так что доминирующим стремлением человека становится запре­щение, а не направление инициативы. С другой стороны, даже у нравственного человека инициатива склонна про­рывать границы самоограничения, позволяя ему на своей или чужой территории делать другим то, что он никогда бы не сделал или не потерпел бы по отношению к само­му себе.

В виду опасных потенций долгого детства человек, было бы разумно не забывать об общем плане этапов человеческой жизни и возможностях руководства «пле­менем младым», пока оно еще действительно младое. И здесь мы видим, что в соответствии с мудростью базального плана ребенок никогда так не склонен учиться быс­тро и жадно, стремительно взрослеть в смысле разделе­ния обязанностей и дел, как на этой стадии своего разви­тия. Он хочет и может заниматься совместными делами, объединяться с другими детьми для придумывания и пла­нирования таких дел, и он стремится извлекать пользу из своих учителей и подражать идеальным прототипам. Ко­нечно, он остается идентифицированным с родителем своего пола, но теперь уже ищет благоприятные для себя возможности там, где идентификация с делом, вероятно, сулит простор для инициативы без слишком сильного детского конфликта или Эдиповой вины и более реалис­тическую идентификацию, основанную на духе равенства, постигаемого на личном опыте совместной деятельности. Во всяком случае, «эдипова» стадия имеет результатом не только введение деспотического правления морально­го чувства, ограничивающего горизонты дозволенного; она также задает направление движения к возможному и ре­альному, которое позволяет мечты раннего детства свя­зать с целями активной взрослой жизни. Поэтому соци­альные институты предлагают детям этого возраста эко­номический этос в образе идеальных взрослых, узнавае­мых по своей особой одежде и функциям и достаточно привлекательных, чтобы заменить собой героев книжек с картинками и волшебных сказок.