2. Автономия против стыда и сомнения

При описании возрастного развития и кризисов че­ловеческой личности как последовательности альтерна­тивных базисных аттитюдов (таких как «доверие против недоверия») мы прибегаем к помощи термина «чувство» (sense of»), хотя подобно «чувству здоровья» или «чув­ству нездоровья» такие «чувства» пронизывают нас от поверхности до самых глубин, наполняют собой созна­ние и бессознательное. В таком случае, они одновремен­но выступают и способами переживания опыта (ex­periencing), доступными интроспекции, и способами по­ведения, доступными наблюдению других, и бессознатель­ными внутренними состояниями, выявляемыми посред­ством тестов и психоанализа. В дальнейшем важно иметь в виду все эти три измерения «чувства».

Мышечное созревание предоставляет арену для экс­периментирования с двумя симультанными наборами со­циальных модальностей: удерживанием и отпусканием. Как это бывает со всеми социальными модальностями, их основные конфликты могут в конечном счете привес­ти либо к враждебным, либо к доброжелательным экспектациям и аттитюдам. Поэтому удерживание может стать деструктивным и жестоким задержанием или ограниче­нием, а может принять характер заботы: иметь и сохра­нять. Отпускание тоже может превратиться во враждеб­ное высвобождение разрушительных сил или стать рас­слабленным «а-а...—» и «пусть себе».

Следовательно, внешний контроль на этой стадии должен быть твердо убеждающим ребенка в собственных силах и возможностях. Малыш должен почувствовать, что базисному доверию к жизни — единственному сокрови­щу, спасенному от вспышек ярости оральной стадии, ничто не угрожает со стороны такого резкого поворота на его жизненном пути: внезапного страстного желания иметь выбор, требовательно присваивать и упорно элиминиро­вать. Твердость внешней поддержки должна защищать ребенка против потенциальной анархии его еще необу­ченного чувства различения, его неспособности удержи­вать и отпускать с разбором. Когда окружение поощряет малыша «стоять на своих ногах», оно должно оберегать его от бессмысленного и случайного опыта переживания стыда и преждевременного сомнения.

Последняя опасность известна нам более всех дру­гих. Ибо при отказе в постепенном и умело направляе­мом опыте полной автономии выбора (или же, при ослабленности первоначальной утратой доверия) ребенок обратит против себя всю свою тягу различать и воздей­ствовать. Он будет сверх всякой меры воздействовать на самого себя и разовьет не по годам требовательную со­весть. Вместо овладения предметами в ходе их исследо­вания путем целенаправленного повторения (удержива­ния и отпускания— прим. пер.), он окажется преследуе­мым своей собственной тягой к повторению. Конечно, благодаря такой обсессивности ребенок позже заново выучивается владеть окружающей средой и добиваться влияния посредством упорного и мельчайшего контроля там, где он не мог добиться крупномасштабного совмес­тного регулирования. Эта ложная победа является инфан­тильной моделью для компульсивного невроза. Кроме того, она служит инфантильным источником позднейших по­пыток во взрослой жизни руководствоваться скорее бук­вой, нежели духом «закона». Стыд — эмоция недоста­точно изученная, поскольку в нашей цивилизации чув­ство стыда довольно рано и легко поглощается чувством вины. Стыд предполагает, что некто выставлен на «все­общее обозрение» и сознает, что на него смотрят: одним словом, ему неловко. Некто видим, но не готов быть ви­димым; вот почему мы воображаем стыд как ситуацию, в которой на нас пялят глаза, когда мы не полностью оде­ты, в ночной рубашке, «со спущенными штанами». Стыд рано выражается в стремлении спрятать лицо или в же­лании тут же «провалиться сквозь землю». Но, по-моему, это есть не что иное, как обращенный на себя гнев. Тот, кому стыдно, хотел бы заставить мир не смотреть на него, не замечать его «наготы». Ему хотелось бы уничтожить «глаза мира». Вместо этого он вынужден желать собствен­ной невидимости. Эта потенциальность широко исполь­зуется в воспитательном методе «пристыживания» (выс­меивания), применяемом исключительно «примитивны­ми» народами. Зрительный стыд предшествует слуховой вине — чувству собственной никудышности, испытывае­мому человеком, когда на него никто не смотрит и все вокруг спокойно, — за исключением голоса супер-эго. Такое пристыживание эксплуатирует усиливающееся чув­ство собственной ничтожности, которое может развиться только когда ребенок встает на ноги и когда его способ­ность сознавать позволяет ему замечать относительные масштабы величины и сил.

Чрезмерное пристыживание приводит не к истинной правильности поведения, а к скрытой решимости попы­таться выкрутиться из положения, незаметно ускользнуть, если конечно, эта чрезмерность не кончается вызываю­щим бесстыдством. Есть одна впечатляющая американс­кая баллада, повествующая о том, как убийца, которого собирались вздернуть на виселице перед всей общиной, вместо того, чтобы переживать заслуженное возмездие, начинает поносить зрителей, завершая каждый залп дер­зости словами: «Будь прокляты ваши глаза¹» Многие маленькие дети, пристыженные сверх меры, могут ока­заться хронически предрасположенными (хотя им и не достает ни должной смелости, ни подобных слов) бро­сать вызов сходным образом. Под этим зловещим наме­ком я имею в виду лишь то, что существует предел выносливости ребенка (как и взрослого) в отношении тре­бований считать себя, свое тело и свои желания дурными и грязными, равно как и предел веры в непогрешимость тех, кто высказывает на его счет такие суждения. Ребе­нок может легко переменить взгляд на сложившееся по­ложение и считать злом лишь то, что оно существует, удача придет к нему, когда он уйдет от них.

Сомнение стоит в одном ряду со стыдом. Там, где стыд находится в зависимости от сознания собственной ответственности и раскрытое™ перед другими, сомне­ние, как заставляют меня считать клинические наблюде­ния, имеет прямое отношение к сознанию своего фронта и тыла — и особенно «зада». Ибо эту обратную сторону тела, с ее агрессивным и либидинальным фокусом в сфин­ктерах и ягодицах, самому ребенку не дано даже видеть, тогда как другие вполне могут навязывать ей свою волю. «Зад» — это неизведанный континент маленького чело­века, область тела, где могут магически властвовать и куда могут «с боем» вторгаться те, кто обычно стремится уменьшить право малыша на автономию и кто упорно хочет изобразить «гадкими» те продукты кишечника, которые считались бы вполне удовлетворительными, если бы не доставляли хлопот. Это базисное чувство сомне­ния во всем, что человек оставил сзади, составляет суб­страт более поздних и более вербализованных форм компульсивного недоверия; оно находит свое взрослое выра­жение в паранойяльных страхах скрытых преследовате­лей и тайных преследований, угрожающих откуда-то сза­ди (и изнутри «зада»).

Поэтому исход этой стадии решающим образом за­висит от соотношения любви и ненависти, сотрудниче­ства и своеволия, свободы самовыражения и ее подавле­ния. Из чувства самоконтроля, как свободы распоряжать­ся собой без утраты самоуважения, берет начало прочное чувство доброжелательности, готовности к действию и гордости своими достижениями; из ощущения утраты свободы распоряжаться собой и ощущения чужого сверх­контроля происходит устойчивая склонность к сомнению и стыду.

Если кому-то из читателей «негативные» потенции наших стадий кажутся во всех отношениях преувеличен­ными, мы должны напомнить ему, что это не только итог работы с клиническими данными. Взрослые, с виду зре­лые и отнюдь не невротичные люди, выказывают чув­ствительность к возможной позорной «потере лица» и страшатся нападения «сзади», что не только весьма нера­зумно и находится в противоречии с доступной им ин­формацией, но может иметь роковое значение, если со­ответствующие настроения могут влиять, к примеру, на национальную и международную политику.

Мы определили соотношение между базисным дове­рием и институтом религии. Постоянная потребность индивидуума в том, чтобы его воля переподтверждалась и определялась в размерах внутри взрослого порядка ве­щей, который в то же самое время переподтверждает и устанавливает размеры воли других, имеет институцио­нальную гарантию в принципе правопорядка. В повсед­невной жизни, так же как в высоких судебных инстанци­ях — государственных и международных — этот прин­цип определяет каждому его привилегии и ограничения, обязанности и права. Чувство справедливого достоинства и законной самостоятельности у окружающих его взрос­лых дают готовому к самодеятельности ребенку твердую надежду в том, что поощряемый в детстве вид автономии не приведет к излишнему сомнению или стыду в более позднем возрасте. Таким образом, чувство автономии, воспитываемое у малыша и видоизменяемое с ходом жиз­ни, служит сохранению в экономической и политичес­кой жизни чувства справедливости, равно как и само поддерживается последним.