Письмо к Евстохии.

Я пишу это, госпожа моя Евстохия, ибо я должен называть госпожой невесту Господа моего, – чтобы с самого начала чтения ты знала: я не буду восхвалять девства, которое ты признала наилучшим состоянием и которому ты последовала, не буду перечислять тягот брака, не стану говорить о том, как полнеет чрево, кричит ребенок, сокрушает разлучница, тревожат домашние заботы и, наконец, смерть пресекает все, что казалось благом. Имеют и замужние свое достоинство, честный брак и ложе нескверное; но ты должна понять, что тебе, исходящей из Содома, следует страшиться примера жены Лотовой. В моем сочинении нет лести, ибо льстец – это угодливый враг. Не будет здесь и риторических преувеличений, которые бы поставили тебя в ряд ангелов и, показав красоту девства, повергли мир к твоим ногам.

Нет, я хочу внушить тебе не гордость своим девством, но страх. Ты идешь с грузом золота – тебе следует избегать разбойников. Здешняя жизнь – поприще подвигов для смертных: здесь мы прилагаем усилия, чтобы там увенчаться. Никто не ходит в безопасности среди змей и скорпионов.

Так как невозможно, чтобы врожденное сердечное влечение не врывалось в чувство человека, то восхваляется и называется блаженным тот, кто при самом начале страстных помыслов поражает их и разбивает о камень. Камень же есть Христос (I Кор., 10, 4).

О, сколько раз, уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, выжженной лучами солнца и служащей мрачным зрелищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима! Я пребывал в уединении потому что был преисполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем, и загрязненная кожа напоминала кожу эфиопов. Каждый день слезы, каждый день стенания, и всякий раз, когда сон, несмотря на мое сопротивление, сваливал меня, я слагал свои едва держащиеся в суставах кости на голую землю. О пище и питии умалчиваю, потому что даже больные употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь вареное было бы роскошью. И все-таки я – тот самый, который из страха перед геенной осудил себя на такое заточение в обществе только зверей и скорпионов, – я часто был мысленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер в своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Иисусовым, орошал их слезами, отирал власами и враждующую плоть укрощал воздержанием от пищи по целым неделям. Я не стыжусь передавать новость о моем бедственном положении, напротив, сокрушаюсь о том, что теперь я уже не таков. Я помню, что я часто день и ночь взывал к богу и не переставал ударять себя в грудь до тех пор, пока по гласу Господнему не восстанавливалась тишина. Я боялся самой кельи моей как сообщницы помышлений. В гневе и досаде на самого себя, я один блуждал по пустыням. Где бы я ни видел горные пещеры, крутые утесы, обрывистые скалы – там было место моей молитвы, острог для моей окаянной плоти. Господь свидетель – после многих слез, возведя глаза на небо, я иногда видел себя среди сонмов ангельских и в радостном восторге пел: «Влеки меня, мы побежим за тобою» (Песнь Песней, 1, 3).

Если же такие искушения терпят те, которые, изнурив тело, обуреваются одними помыслами, то что сказать о девице, которая наслаждается утехами? Остается повторить изречение апостола: «заживо умерла» (I Тим., 5, 5-6). Поэтому, если я могу давать советы, если моя опытность заслуживает доверия, то прежде всего напоминаю тебе и умоляю о том, чтобы невеста Христова избегала вина, как яда. Это первое оружие демонов против молодости. Не так сокрушает скупость, надувает спесью надменность, увлекает честолюбие. Мы легко лишаемся других пороков, но этот враг заключен в нас самих. Куда бы мы ни шли, он везде с нами. Вино и молодость – двойной огонь желания. Зачем же подливать масла в огонь? Зачем подносить трут к пылающему телу?

В Святом Писании есть бесчисленное множество изречений, осуждающих излишество и одобряющих простоту в пище. Но так как мы не намерены рассуждать о постах, либо рассматривать этот предмет всесторонне было бы делом особого трактата и отдельной книги, то достаточно и того, что сказано: малое из многого. В дополнение к изложенным выше примерам можешь и сама припомнить, как первый человек, служа более чреву, чем Богу, был низвергнут из рая в сию юдоль плачевную. И самого Господа сатана искушал в пустыне голодом. И апостол говорит: «Пища для чрева, и чрево для пищи; но бог уничтожит и то, и другое» (I Кор., 6, 13). О чревоугодниках же говорит он, что для них бог – чрево (Фил., 3, 19). Ибо, кто что любит, тот то и чтит. Поэтому должно тщательно заботиться, чтобы мы, изгнанные из рая невоздержанием, были возвращены туда постничеством.

Если же ты станешь возражать, что ты, происшедшая из знатного рода, всегда жившая в удовольствиях и неге, не можешь отказаться от вина и изысканной пищи и подчиниться суровым законам воздержания, то я скажу тебе: живи же по своему закону, если не хочешь жить по закону божьему. Для Бога, творца и владыки вселенной, не нужно ворчание во внутренностях, пустота в желудке и жар в легких; но без этого не может быть безопасно твое целомудрие.

Хочешь ли убедиться в истине моих слов? Обрати внимание на примеры. Самсон, который был храбрее льва и тверже камня, который один безоружный преследовал тысячи вооруженных, потерял силу в объятьях Далилы. Давид, избранник сердца господнего, часто воспевавший грядущего святого Христа, после того, как, прогуливаясь по кровле дома своего, пленился обнаженной Вирсавией, вслед за прелюбодеянием совершил убийство. Заметь, кстати, при этом, что ни один человек, имеющий зрение, не безопасен от обольщения даже у себя дома. Поэтому Давид, раскаиваясь, говорит Господу: «Тебе, тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами твоими сделал» (Пс.50, 6). Ибо, кроме Господа, царь никого не боялся. Соломон, устами которого гласила сама мудрость, познавший все – от кедра ливанского до иссопа, исходящего из стены, – отступил от Господа, поскольку был женолюбив. И чтобы никто не надеялся на себя при сношениях с кровными родственниками, пусть придет ему на память Амнион, воспылавший преступной страстью к сестре Фамари.

Быть может, кто-нибудь скажет: «И ты осмеливаешься говорить против брака, благословенного богом?» Но предпочитать девство браку – не значит еще порицать брак. Никто не сравнивает худое с добрым. Да будут досточтимы и вышедшие замуж, хотя они и уступают первенство девам. Сказано: плодитесь и размножайтесь, и наполните землю (Быт., I, 28). Пусть растет и множится тот, кто желает наполнить землю. А твое воинство – на небесах!...

Расскажу тебе свою несчастную историю. Много лет назад, когда я хотел ради царства небесного отказаться от дома, от родителей, сестры, знакомых и, что еще труднее, от привычки к роскошной жизни и собирался отправиться в Иерусалим, – я не мог вовсе оставить библиотеку, с таким старанием и трудом составленную мною в Риме. И таким образом я, несчастный, постился, стремясь вместо с тем читать Туллия. После многих бессонных ночей, после слез, исторгнутых из самой глубины души воспоминанием о прежних прегрешеньях, рука моя все-таки тянулась к Плавту. Иногда же я приходил в себя и начинал читать пророков, – меня ужасала необработанность их речи; слепыми глазами, не видя света, я думал, что виною этому не глаза, а солнце. Пока таким образом играл мною древний змий, приблизительно в середине Великого поста, на мое истощенное тело напала, разливаясь по внутренностям, лихорадка, и, не давая отдыха, – невероятно сказать, – она так пожирала мое несчастное тело, что от меня остались почти одни кости. Уже близка была могила: в моем уже совершенно остывшем теле дыхание жизни билось в одной только едва теплевшей груди; как вдруг внезапно, восхищенный духом, я был представлен к престолу Судии. Там было столько света, столько сияния от блеска его окружающих, что, пав ниц, я не осмелился взаглянуть наверх. Спрошенный о том, кто я такой, я назвал себя христианином. Но тот, кто восседал, ответил: «Лжешь! ты цицеронианин, а не христианин; ибо где сокровище твое, там и сердце твое» (Матф., 6, 21). Я замолк, и под бичами (ибо он велел бить меня), еще больше мучимый огнем совести, я мысленно повторял стих: «Во гробе кто будет славить тебя?» (Пс., 6, 6). Потом я начал кричать и, рыдая, говорить: «Помилуй меня, Господи, помилую меня!» Звуки эти раздавались среди ударов бичей. Наконец, присутствующие, припав к коленям Восседавшего, умолили, чтобы он простил грех юности и взамен заблуждения дал место раскаянию, с тем, чтобы наказать меня впоследствии, если я когда-нибудь стану читать сочинения языческих писателей. Я же в отчаянном моем положении готов был обещать гораздо больше и, призывая имя Божие, начал каяться и говорить: «Господи, если когда-нибудь я буду иметь светские книги, если я буду читать их, – значит, я отрекся от тебя». Отпущенный после этих клятвенных слов, я возвращаюсь на землю, к удивлению всех раскрываю глаза, так обильно наполненные слезами, что даже люди недоверчивые, видя мою печаль, должны были поверить всему рассказу. Это был не обморок, не пустой сон, подобный тем, над которыми мы часто смеемся. Свидетель – тот престол, пред которым я был распростерт, свидетель – суд, которого я испугался; да не случится мне более никогда подвергнуться такому испытанию! Плечи мои были покрыты синяками, я чувствовал после сна боль от уларов. И с тех я с таким усердием стал читать божественное, с каким не читал прежде светского.

Так как я упомянул о монахах и знаю, что ты охотно слушаешь о том, что касается святости, то останови ненадолго свое внимание. В Египте три рода монахов. Первый – киновиты, называемые у туземцев «саузы»; мы можем назвать их совместно живущими. Второй – анахореты, живущие по одному в пустыне и называемые так потому, что уходят далеко от людей. Третий – так называемые ремоботы, угрюмые, неопрятные; они исключительно, или преимущественно, находятся в нашей стране. Они живут по два, по три вместе, но не более, и живут по своему усмотрению и своими средствами; а из того, что они зарабатывают, вносят часть в складчину, чтобы иметь общий стол. Живут же они по большей части в городах и замках; и как будто должно быть священным их ремесло, а не жизнь, – что бы они ни продавали, все стоит дорого. Между ними часто бывают ссоры, потому что, живя на своем иждивении, они не терпят подчинения кому бы то ни было. Именно они чаще всего спорят из-за постов, дела домашние делают предметом тяжб. Все у них вычурное: рукава широкие, как кузнечные меха, сапоги, грубейшая одежда, непрерывные вздохи; они часто посещает девиц, поносят священнослужителей; а когда настает праздничный день, то пресыщаются до рвоты...

Оставим же их, как какую-нибудь заразу, и перейдем к тем, которые во множестве живут общинами и называются, как мы уже сказали, киновитами. Первое условие у них – повиноваться старшим и исполнять все, что бы они ни приказали. Они делятся на десятки и сотни, так что у десяти человек десятый – начальник; а сотый имеет под собою десять начальников. Живут они отдельно, но в соединенных между собою кельях. До девяти часов, как положено, никто ни к кому не ходит, исключая упомянутых выше начальников; так что если кого-нибудь обуревают мысли, то он утешается их советами. После девяти часов сходятся вместе, по обыкновению поют псалмы, читают Писание. По окончании молитв, когда все сядут, тот, кого они называют отцом, встав посередине, начинает беседу. Во время его речи бывает такая тишина, что никто не смеет взглянуть на другого, никто не смеет кашлянуть: плач слушателей служит похвалой говорящему. Тихо катятся по щекам слезы, и скорбь не прорывается даже стоном. Когда же он начинает вещать о царстве Христовом, о будущем блаженстве и о славе, ты увидишь, как все слушающие сдерживают дыхание и поднятые к небу глаза их как бы говорят про себя: «Кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился!» (Пс., 54, 7). Затем собрание оканчивается, и каждый десяток со своим старшим отправляется к столу, за которым и прислуживает, чередуясь по неделям. Во время еды нет никакого шума; никто не разговаривает. Питаются хлебом и овощами, которые приправлены одной солью. Вино пьют только старики; для них обед готовят общий с отроками, чтобы поддерживать преклонный возраст одних и не препятствовать раннему росту других. Затем встают разом и, пропев гимн, расходятся по кельям.

Хотя в письме моем о девах я заговорил теперь почти без нужды о монахах, все же продолжаю рассказ о третьем роде их, называемым анахоретами. Выходя из киновии, они, кроме хлеба и соли, ничего больше не выносят с собой в пустыню, основатель этого образа жизни – Павел, учредитель – Антоний, а если пойти еще выше, то первым в нем был Иоанн Креститель. Их подвиги и образ жизни, не плотский во плоти, я опишу, если захочешь, в другое время. Теперь же возвращусь к своему предмету, так как от рассуждений о любостяжании я перешел к монахам. Представив их тебе в пример, я говорю: презирай не только золото, серебро и прочие богатства, но даже самую землю и небо, и тогда в единении только со Христом ты воспоешь! «Часть моя – Господь».

Все рассуждения наши покажутся тягостными, для той, которая не любит Христа. Но кто всю пышность мирскую считает прахом, все, что под солнцем, – суетою, кто умер со своим Господом и воскрес с ним, кто распял плоть свою со страстями и похотью, тот охотно воскликнет: «Кто отлучит нос от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?» (Римл., 8, 35).

Ничто не тяжело для любящих. Никакой труд не труден для благорасположенного. Посмотри, какую участь принял Иаков из-за своей жены Рахили. «И служил, – говорит Писание, – Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее» (Быт., 29, 20). Затем и сам он упоминает: «Я томился днем от жара, а ночью – от стужи» (Быт., 31, 40). Станем же и мы любить Христа, станем искать постоянно его объятий – и нам все трудное покажется легким, все долгое – коротким; и, уязвленные копием его, будем говорить каждую минуту: «Увы мне, яко пришествие мое продолжится»... (Пс., 119, 2).

Всякий раз, как будет прельщать тебя мирское тщеславие, сколько бы ни казалось тебе что-нибудь славным в мире, – переносись умом в рай; начинай быть тем, чем намерена быть в будущем, и ты услышишь от своего Жениха: «Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руну твою» (Песнь Песней, 8, 6), – и, огражденная телесно и духовно, ты воскликнешь, и скажешь: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее» (там же, 7).