194 Тема 14. Развитие личности

ления в виде рождаемого определенным осмыслением опыта сознания или медитации. По словам Декарта, здесь имеет место нечто, соединяю­щее вместе и держащее одновременно и мудрость, и воображение, или мудрость и поэзию. Т.е. это ситуация напряжения всех сил существа, а не просто ума. <...> И сразу нее <...> перед глазами Декарта проходят поэтические книги, и глаз его падает на одну поэтическую строку: «est et non» — «есть или нет», или, точнее, «быть или не быть»¹. Итак, «est et поп». Ну, конечно, говорит Декарт, «нужно выбирать добро или бытие». Так мы вернулись к <...> чистой мысли, рождающей лоно других мыс­лей; не как — мысли о чем-то, а к мысли беспредметной. К пониманию, которое я определю так: «Тот, кто понял, уже понимал»; это и есть вы­бор самого себя — того или иного. <...>

Я уже как-то сказал, что если есть абсолютный смысл, то <...> в нем учтены все причины, в том числе и неизвестные нам. <...> Если есть та­кого рода абсолютные смыслы, то тогда есть пространство самопострое­ния и саморождения. <...> Т.е. мы в точку роста <...> помещаемся не просто умственным рассудочным усилием, а <...> приводящим в движе­ние всю полноту напряжения и сил нашего существа. Короче говоря, по­няв, мы выбрали себя живыми, а если нет, то выбрали себя хронически беременными непрожеванным и неизвлеченным смыслом.

<...> Говоря вам на примере Пушкина о воспитании историей, я при­водил этот пример как прозрачную притчу возможных выборов, которые могут стоять перед нами, современными интеллектуалами. <...> Попробу­ем перевести это на теоретический язык. Поскольку мы должны увидеть проблему воспитания историей как именно проблему: предшествовали ли нам навыки и умения людей, их способность и мощь разрешать свои состо­яния тем, что я условно назову историалами. Историалы — это такие акты, которые являются не состоянием времени или души, а состоянием истории и способны потом подталкивать человека в сторону его возвы­шения или участия в возвышении над своей собственной животной на­турой. Учитывая, что проблема истории как проблема философии состоит в том, что человек по-прежнему стоит перед древнейшей задачей и всегда будет стоять перед ней — возвышения над своей натурой, над своей врож­денной леностью, <...> принципиальным непониманием чего-либо (т.е. полной закрытостью окон души и глаз), <...> эгоизмом, <...> гонкой за си­юминутной выгодой и т.д. Именно это и есть хищная животная природа человека, она все время в нас, мы как бы постоянно распяты между двумя сторонами самих себя — одной, которой мы возвышаемся над собой, и дру­гой — когда мы, даже возвышенные, продолжаем жить в качестве конкрет-

¹ Позже, в XIX веке, это же вы услышите от Киркегора в виде «аут аут» — чем он очень удивит тогдашних философов и якобы произведет переворот в философии. Но это лишь потому, что философы забыли, что такое философия, так как то, о чем я расска­зываю, заложено просто в самой сути философского предприятия; не бывает иной филосо­фии, кроме как содержащей в себе именно экзистенциальный момент.

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 195

ных, реальных людей. Вот это накопление историалов за один раз и озна­чает, что, включаясь актом мысли в историю, мы тем самым предполагаем или постулируем, что в истории нет ничего предданного. Я выбираю est et поп, как во сне Декарта, и тогда последующее в истории пойдет в зависи­мости от этого выбора. Так как никакого механизма истории, который объективно сам по себе срабатывал бы, не существует. В действительности все, что есть в истории, — это только гипотезы, экспериментально испы­тываемые и предполагающие проявление в нас риска держания самих себя, мысли и времени. <...>

Я снова возвращаю вас к определению чистой мысли. Чистая мысль обладает свойством, общим многим другим вещам в человеке; целые категории вещей для нас остаются тайной, лежащей в самом человеке, но такой, разглядывание которой и позволяет нам быть людьми. Когда мы не разрешаем тайны, а именно вглядываемся в нее.

Приведу великолепные слова моего любимого философа Канта (ред­ко кто высказывался на эту тему с такой силой и в то же время с такой пластичной скромностью). Это изложено в одной из самых замечатель­ных его статей, написанной за восемь лет до смерти, в 1796 году, — «О недавно возникшем высокомерном тоне в философии»¹. Кант обращает в ней внимание на одну вещь, самому случанию которой и ее эмпиричес­кому восприятию должен предшествовать закон, <...> т.е. целая катего­рия явлений, которые мы считаем специфически человеческими, или, как выразился бы Кант, человечеством в человеке. Кант, как известно, снис­ходительно-презрительно относился к человеческому существу как тако­вому, но высоко ценил человеческое в нем. <...> Так вот, я процитирую вам <...> феномен <...> восприятия человеком идеи долга и то, как Кант описывает эту идею:

«Каждый человек носит в своем разуме идею долга и трепещет, вни­мая ее властному голосу, когда зашевелятся в нем вдруг чувства, побуж­дающие его к непослушанию ей (т.е. идее долга). Он убежден в том, что даже если все они вместе (т.е. чувства) объединятся в договоре против нас (против идеи долга), то величие закона, предписываемого ему его собствен­ным разумом, не колеблясь, возьмет верх над ними и что воля его способна на это».

Это только введение проблемы, а теперь те слова, которые меня потря­сают и вам, может быть, понравятся. Он говорит так:

«Все, что я сказал, может быть показано человеку ... но это все те­ория. И вот я воображаю человека, вопрошающего себя: что же это такое во мне, что заставляет меня приносить в жертву закону самые сокровен­ные соблазны моих инстинктов и все желания, диктуемые моей приро­дой, закону, не обещающему мне взамен никакой выгоды и не угрожаю-

¹ См.: Кантовский сборник. Калининград, 1985. Вып. 10. С. 98-114. Цитируемые да­лее положения из статьи Канта даны в переводе М.К. Мамардашвили, который сверен с переводом И.Д.Копцева и отличается лишь в акцентах. (Примечание Ю.П.Сенокосова.)