Унижение и достоинство человека

н ести, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит он молитву, чтобы сохранились и очистились; а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу» ³².

Обнимающая весь мир слезная жалость, которая понята не как временный аффект, но как непреходящее состояние души и притом как путь одухотворения, «уподобления Бо­гу», — этот идеал вполне чужд античной культуре. В пре­делах языческого мировоззрения такая жалость явно бес­смысленна: о ком и о чем стоит так сокрушенно убиваться, если, как гласит мудрость Гераклита, «путь вверх и путь вниз один и тот же» ? Ибо деяние героя по существу ли­шено сообразной и соразмерной ему цели: его случайная цель уничтожается перед ним, как конечная величина, срав­ненная с бесконечной. Подвиги Геракла совершены, как из­вестно, для Эврисфея, и результат их так относится к ним самим, как трус Эврисфей к герою Гераклу. Конечно, ахей­цы хотят разграбить Трою и притом отомстить за честь Ме-нелая — но разве этим оправдана гибель Ахилла? (Что-то вроде абсолютной цели есть разве что у Гектора, чей под­виг направлен на спасение отечества, т. е. на нечто большее самого подвига, но как раз поэтому его образ отмечен для Гомера явственной чертой неполноценности: нельзя же ге­рою принимать свою надежду и крушение надежды до та­кой степени всерьез!) В мире героической этики привыч­ный распорядок перевернут: уже не цель освящает сред­ства, но только средство — подвиг — может освятить лю­бую цель. Действование героя в своих высших моментах становится бескорыстным или, что в данном случае то же самое, бесцельным: недаром греки возвели в ранг религиоз­ного священнодействия атлетические игры и усмотрели в них прямое подражание богам ³⁴. Соответственно и круше­ние героя должно вызывать не простодушные аффекты страха или жалости, но сублимацию этих аффектов, их вы­ведение из равенства себе и пресуществление во что-то

69

С. С. Аверинцсв. Поэтика раннсвизантийской литературы

и ное, — их «катарсис» ³⁵. Герой действует и гибнет, поэт изображает его действие и гибель, философ дает смысло­вую схему того и другого, но все трое преподают один и тот же урок — урок свободы. Свободы от чего? Конечно, прежде всего от страха; но страх за другого называется жа­лостью, а оборотная сторона страха называется надеждой.

Логический предел такой свободы может быть симво­лизирован двояким образом: в акте смеха и в акте само­убийства. Смеясь, человек разделывается со страхом, а уби­вая себя, разделывается с надеждой ³⁶. Есть ли надобность напоминать, что логический предел не есть жизненная нор­ма, но как раз то, что не может и не должно становиться жизненной нормой? Как раз греки со своим «ничего через меру» (изречение одного из «семи мудрецов»), со своим культом меры и осуждением йРрц как греха против меры особенно хорошо это понимали. Самоочевидно, что грече­ская цивилизация, греческая демократия, скромная прелесть общительного греческого быта создана отнюдь не претен­циозными кандидатами в самоубийцы и не смеющимися циниками (но ведь циник, Kuviicoq— недаром греческое слово³⁷). Как бы то ни было, символы смеха и самоубий­ства, по-видимому вовсе не характерные для греческого «национального темперамента» (если такое словосочетание что-нибудь значит), по логике античного мировоззрения получали значение духовного ориентира, неприменимого в быту, но властно определявшего какую-то иную реаль­ность. Если диадохи и цезари, порожденные ситуацией упадка, пытались в жизни копировать своих богов, то в лучшие времена эллин никоим образом этого не делал и считал это нечестивым, почему и оставался много симпа­тичнее олимпийцев; но ведь это недаром были именно его боги.

Кстати об олимпийцах: им дана предельная свобода от страха, жалости и, разумеется, от надежды, но, поскольку они ограниченнее героя в том отношении, что никак не мо­гут убить себя, им только и остается практиковать свой в пословицу вошедший «гомерический» смех, описанный в конце I песни «Илиады». Если «Илиада» открывает для нас

70

Унижение и достоинство человека

д уховную историю языческого эллинства, то замыкает ее Прокл Диадох, последний античный философ, именно в этом «гомерическом» смехе усмотревший предельную глу­бину бытия и с презрением предоставивший слезы «людям и животным». «Всякое попечение о чувственно восприни­маемом космосе, — замечает он, — именуется забавой бо­гов; поэтому, думаю я, и Тимей называет внутрикосмичес-ких богов юными, ибо те поставлены над вещами, подвер­женными вечному становлению и постольку достойными забавы, — и эту особенность промысла воздействующих на космос богов мифотворцы нарекли смехом... Мифы пред­ставляют богов плачущими не всегда, а вот смеющимися — непрестанно, ибо слезы означают их промысел о вещах смертных и бренных, как бы о знаках, которые то суть, то не суть, между тем как смех относится к целокупным и не­изменно движущимся полнотам (яАлумЬцоста)... всеобъем­лющей энергии. Поэтому полагаю я, что если мы распреде­лим демиургические действия между людьми и богами, то смех достанется роду богов, а слезы — собранию людей и животных» ³⁸.

Итак, плач выражает несвободу, смех — свободу; плач относителен, смех абсолютен (в самом изначальном смысле слова «ab-solutum» — в смысле «отрешенности», ибо он от­решает от частного и соотносит с целым); слезы приличны животному, твари дрожащей, но только смех приличен бо­жеству. Для контраста можно было бы вспомнить часто повторяющееся утверждение христианского предания, что Христос плакал, но никогда не смеялся³⁹, или приведенные выше слова Исаака Ниневийского о сострадательном плаче как пути к «уподоблению Богу»-

v Олимпийцам можно было уподобиться через смех —

■ или, когда для смеха не остается места, через другой акт свободы, специально свойственный герою: через самоубий­ство, Диодор знает, что говорит, когда называет самоубий­ство «деянием, приличным герою», трсопсп гсра^ц⁴⁰. Атти­ческая пословица заостряет эти представления до мрачного юмора, предлагая удавиться, чтобы стать ритуально чти­мым «героем» в Фивах^4|. Впрочем, убив себя, можно стать

71

С. С. Авсринцев. Поэтика рзнневизантийской литературы

н е только героем, но при особо благоприятных условиях даже богом: путь Геракла на Олимп ведет через самосож­жение ⁴². К этому событию мифической древности есть весьма поздние параллели. Уже в эпоху Римской империи (когда упадок всех норм сделал возможной прямую стили­зацию самой жизни под миф) любимец Адриана по имени Антиной добровольно утопился в Ниле, принеся в жертву свою жизнь за здравие своего императора — и был причис­лен к богам; того же самого не без успеха добивался для себя странствующий философ и ренегат христианства Пе­регрин Протей, театрализованное самосожжение которого столь сатирически описано у Лукиана. Назвав Перегрина, мы вступили в область античной философии. Над этой об­ластью господствует один личностный образ, задававший мысли все новых поколений философов конкретно-жизнен­ную тему, — образ Сократа, иронического мудреца, выну­дившего афинян себя убить; ирония Сократа, как ее описал Платон, — отголосок смеха богов, его смерть — подобие самоубийства героев. К нему применимо обратное тому, что говорится о Христе: его можно представить себе смею­щимся и нельзя вообразить плачущим. Между учениками Сократа был Аристипп Киренский, основатель гедонизма, учивший наслаждаться всем и не связываться ни с чем; в его руках философия превращается в искусство непринуж­денного смеха, но последователь Аристиппа Гегесий по прозванию riEiCTtedvaxoi; («Убеждающий-умирать») сделал из жизнерадостной доктрины четкие выводы: цель жиз­ни — свобода от страдания, а наиболее полную свободу от страдания дает смерть. Рассказывают, будто слушатели лек­ций Гегесия спешили осуществить его учение на практике, так что лекции были прекращены по приказу Птолемея Фи-ладельфа⁴³; если это придумано, то неплохо придумано — проповедь смеха и впрямь очень органично переходит в проповедь самоубийства. Ирония и добровольная смерть — две возможности, составляющие привилегию челдвека и недоступные зверю, — в своей совокупности являют собой предельную гарантию человеческого достоинства, как его понимает античность. В особенности гражданская свобода

72