Мир как школа

В се это отнюдь не означает, будто искусство слова, хо­тя бы и в самом средоточии сакрально-дидактической сфе­ры, лишалось всякой связи с чувственностью. Предполо­жить это было бы в высшей степени нереалистично, ибо сколь угодно «уцеломудренная» эстетика остается эстети­кой. Но вопрос стоит так: какой характер приобретает чув­ственный блеск художественной формы в контексте аске­тической «учительности»?

Ответ гласит: характер мнемотехнической помощи по­учающемуся, вообще педагогической «рекреации», и, не в последнюю очередь— специфический характер «утеше­ния», в котором нуждается воспитанное аскетизмом «серд­це болезнующее».

Нам трудно сейчас представить себе, в какой мере игра образов, слов и звуков стимулировалась чисто утилитарным моментом. Перед сочинителем проповеди, или поучения, или гимна стояла житейская проблема, и проблема эта была нешуточной: как помешать слушателю отвлекаться и как помочь ему возможно больше запомнить с голоса? Книги были роскошью, рядовой человек жил тем, что вытвердил наизусть. Способность внимательно слушать протяженный текст и способность цепко удерживать его в памяти были вытренированы несравнимо лучше, чем у нашего совре­менника, однако требовали помощи. Тот, кто способен был помочь вниманию игрой образов, а памяти — игрой слов и сцеплением звуков, получал лишний шанс в борьбе с враждебными учениями. «Фалия», сочиненная знаменитым ересиархом Арием, была так опасна ортодоксии именно по­тому, что взятые из нее стихи запомнились народу ¹⁴⁴. В си­рийской среде такую же опасность представляли еретиче­ские псалмы Вардесана; лишь отлично запоминавшиеся стихотворные поучения Ефрема Сирина, выдержанные в православном духе, смогли их вытеснить ¹⁴⁵.

Уже ближневосточная дидактика знала эту проблему. Описанный в начале главы феномен ветхозаветной «прит­чи» («машал») сводится к игре мысли и слова, которая без остатка поставлена на службу поучению. Всякий, кто читал Талмуд, знает, какими неожиданными и до гротеска фанта-

186

187

С. С. Аверинцев. Поэтика раннсвизантийской литературы

с тическими образными примерами перебиваются там время от времени скучные материи; это педагогический прием, выросший из школьной практики ¹⁴⁶. Когда семитологи принялись за опыты по реконструкции первозданной ара­мейской формы евангельских изречений¹⁴⁷, результаты превзошли все ожидания: под медлительным ритмом гре­ческого текста Евангелий проступила сжатая, упругая речь, более похожая на энергичные стихи, чем на прозу, играю­щая каламбурами, ассонансами, аллитерациями и рифмои-дами, сама собой ложащаяся на память, как народная при­сказка. Например, афоризм «всякий, делающий грех, есть раб греха» ¹⁴⁸ основан на игре слов: «делать» — "abed, «раб» — 'abd. В Нагорной проповеди задан вопрос: «Кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту?..» ¹⁴⁹. «Забо­тясь» — yaseph, «прибавить» — 'oseph. В прологе Еванге-лия от Иоанна сказано о Сыне, «сущем в недрах Отца» ; несомненно, эта теологическая формула имеет палестин­ское происхождение, ибо по-арамейски «недро» — 'ubba, «отец» — 'abba'. Рассматривается случай, «если у кого-либо из вас сын или вол упадет в колодезь» ¹⁵¹; здесь все три ключевых слова созвучны до неразличимости — b^era' («сын»), b^eira' («вол»), Ьёга' («колодезь»). Последнее время пробивает себе дорогу убедительное представление, со­гласно которому тексты Евангелий — в основе своей пись­менная комбинация «блоков» устного предания, в течение нескольких десятилетий разучивавшихся носителями этого предания с голоса и передававшихся из уст в уста. Библей­ская критика отметила, в частности, что различный порядок нанизывания одних и тех же афоризмов в различных Еван­гелиях связан с выбором одного или другого ключевого слова как мнемотехнической опоры' . Конечно, при взгляде на греческий текст (не говоря уже о синодальном и прочих переводах) такое вытверживание с голоса нелегко представить себе; совсем другое дело— арамейские тек­сты, держащиеся на твердом ритме и жестком сцеплении согласных.

Соединительное звено между палестинско-арамейской традицией и «учительной» византийской литературой —

188