Слово и книга

К огда Ксенофонт хочет обозначить «свободных» в проти­воположность рабам, он говорит: «свободные тела» ^5|.

За этими словами стоит целое мироощущение. Для гре­ка быть свободным и впрямь значит иметь «свободное те­ло», не оскверненное пыткой и побоями, не обезображен­ное неестественными позами, какие заставляет надолго принимать всякий «рабский» труд (в том числе, увы, и труд переписчика...). От культуры грек прежде всего требует, чтобы она развивала, облагораживала, одухотворяла само это тело и непосредственно присущие телу голос и дар ре­чи. Устное слово — это все еще телесная «самость» челове­ка, написанное слово— нет. Присутствие автора в книге лишь заочно, лишь бестелесно. И у книги есть зримое, ве­щественное «тело», но это тело чуждо человеческому обра­зу и не являет наглядной соприродности создавшему ее че­ловеку. Книга не «антропоморфна»; это сближает ее, пожа­луй, со звериными обличиями божеств Египта, которые то­же не «антропоморфны», тоже предлагают воображению странный образ, который не то выше, не то ниже челове­ческого. Недаром Тот, бог египетского писца, имел лик па­виана. Единственные териоморфные образы христианской иконографии⁵² — это символы евангелистов (или, если угодно написанных евангелистами книг): телец, лев, орел; только один из этих символов, восходящих к ветхозаветно­му видению Иезекииля, имеет человеческое лицо. Харак­терно также, что две абсолютные «религии Писания» — иудаизм и ислам — вполне последовательно отменяют воз­можность изображать и даже представлять себе Бога в че­ловеческом обличий; запрет в обоих случаях уравновешен гипертрофированной выразительностью и гипнотизирую­щей таинственностью «квадратных» литер или угловатого «куфического» алфавита. Абстрактная, «нефигуративная» пластика письменного знака противостоит конкретной, «фигуративной» пластике человеческого тела. Но греческая культура слишком дорожила второй, чтобы дать много мес­та первой: надписи на вазах и строки древнейшего папиру­са с текстом Тимофеева дифирамба (IV в. до н. э.) имеют весьма'скромный зрительный облик, эпиграфические па-

205

С. С. Аверинцев. Поэтика раннсвизантийской литературы

мятники могут быть изящны, импозантны — но не больше. Что это сравнительно с роскошью египетского иероглифи­ческого письма, сирийских, арабских, византийских руко­писей! Очевидно, изустность греческой культуры, ее прин­ципиальная некнижность строго соответствует «антропо­морфности» греческих богов. Олимпийцы не расхаживали с письменными принадлежностями и, как правило, не зани­мались письменным трудом ⁵³ по той же причине, по кото­рой они не имели звериного образа и не заменяли свой че­ловеческий образ абстрактными символами.

Классическая греческая литература не столько «написа­на», сколько «записана». Она условно зафиксирована в письменном тексте, но требует реализации в изустном ис­полнении; ей необходимо вернуться из отчужденного мира букв и строк в мир человеческого голоса и человеческого жеста. Эпическую поэму поет аэд и читает рапсод; дифи­рамбы, пэаны, эпиникии воспеваются хорами под ритми­ческие телодвижения, так что их «слушатель» — одновре­менно «зритель» некоего «зрелища» и «действа»; о драма­тических жанрах нечего и говорить. Художественная про­за — это прежде всего риторическая проза; речь подлежит публичному произнесению наизусть, и ее письменный текст — лишь подсобный набросок, нечто вроде партитуры. Вероятно, греки тех времен примерно так и относились к записанному слову, как мы относимся к записанной музы­ке, к нотному письму; как бы ни была важна утилитарная роль музыкальной нотации, реальна музыка лишь как зву­чание (хотя бы воображаемое звучание в уме знатока, чи­тающего партитуру). Эстетическому восприятию предлага­ет себя не рисунок нот, а вычитываемый из нотного шифра «рисунок» мелодии. Исключения — от попыток старинных композиторов писать музыку «для глаз» ⁵⁴ до попыток О. Мандельштама найти выразительность в графическом облике партитуры⁵⁵ — только подтверждают норму. Не больше самоценности классическая греческая культура предоставляла книге: книгу надо было читать вслух — пуб­лично или наедине с собой ⁵⁶. Лишь зазвучав, текст осуще­ствлял себя.

206