Унижение и достоинство человека

г ам ¹² и который был воспринят и переосмыслен в визан­тийской аскетической практике земных поклонов на мо­литве ¹³); в случае опалы этот приближенный мог быть по­сажен на кол. Пророк Исайя, если верить иудейскому пре­данию, был заживо перепилен деревянной пилой. Такая казнь, как распятие, применялась в греко-римском мире к рабам и прочим неполноправным людям ¹⁴, но на Ближнем Востоке хасмонейский монарх Александр Яннай мог сот­нями отдавать на распятие почитаемых наставников своего народа из числа фарисеев ¹⁵. Восточный книжник, мудрец или пророк, восточный вельможа, даже восточный царь (вспомним выколотые глаза Седекии, чья судьба была про­тотипом стольких судеб в византийские века!)— все они хорошо знали, что их тела не гарантированы от таких над­ругательств, которые попросту не оставляют места для сок­ратовской невозмутимости. Постепенно подобные нравы становились характерными и для Средиземноморья. Разгул пыток во времена Тиберия и Нерона, выразительно описан­ный Светонием и Тацитом, — только прелюдия. Поздняя античность уже знала укоренившуюся практику увечащих наказаний, особенно в армии ¹⁶; новеллы Юстиниана не­сколько ограничивают эту практику, но тем самым оконча­тельно узаконивают ее ¹⁷. Затем процесс идет дальше: путь от Юстинианова законодательства к Эклоге Льва III (726 г.) ознаменован и смягчением— по линии замены смертной казни другими наказаниями, и ужесточением — по линии возросшего применения разнообразных телесных увечий и пыток ^|8. Перенят древний восточный обычай ринокопии (усечения носа), хорошо известный читателям Геродота ¹⁹; в лице Юстиниана II увечный безносый (ргубтцтуто^) воссе­дал на ромейском престоле.

В социальных условиях ближневосточной или визан­тийской деспотии классическое античное представление о человеческом достоинстве оборачивается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластичном образе, который только возможен, — в потрясающем образе «Раба Яхве» из 53-й главы ветхозаветной «Книги Исайи», явившем собой для

63

С. С. Аверинцев. Поэтика раннсвизантийской литературы

20

х ристиан подобие Христа: «Нет в нем ни вида, ни величия; и мы видели его, и не было в нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; он был презираем, и мы ни во что не ставили

его»

Ветхий Завет — это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли. Никакой плач в греческой трагедии не знает таких телесных, таких «чревных» образов и метафор страдания: у человека в груди тает сердце и вы­ливается в его утробу, его кости сотрясены, и плоть прили­пает к кости²¹. Это конкретнейшая телесность родовых мук и смертных мук, пахнущая кровью, потом и слезами, телес­ность обид унижаемой плоти; вспомним «наготу срама» («'erjah Seth») пленников и будущих рабов, о которой гово­рит Михей²². Вообще выявленное в Библии восприятие че­ловека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело— не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые «потаенности недр» ²³; это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано извнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого «нутра». Это образ страждуще­го тела, терзаемого тела, в котором, однако, живет такая «кровная», «чревная», «сердечная» теплота интимности, ко­торая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета. Прекрасная и спокойная «олимпийская» нагота, никогда не воспринимаемая как «нагота срама», как оголенность и беззащитность, великолепна постольку, по­скольку это нагота свободного и полноправного человека, наперед огражденная от унижающей боли, от пытки. Одна­ко в рабовладельческом мире, где права полноправных бы­ли обусловлены чьим-то бесправием и телесное достоин­ство свободных обеспечивалось телесным унижением нес­вободных, блеск «олимпийской» наготы таил в себе некую неправду. Эта неправда постоянно компенсируется, но од­новременно усугубляется и обостряется* избытком репре­зентативно-зрелищного момента. Именно потому, что в плане социальной семиотики эллинское представление о

64