Мир как школа

н ичуть не нужен ни для автора, ни для его слушателей и читателей. Одна заповедь — скажем, не сходиться с чужой женой или выбиваться из нужды честным трудом, и другая заповедь — жить по законам чуда, могут быть противопо­ставлены чисто теологически, как «закон» и «благодать» ⁹⁶; они не подлежат противопоставлению по эстетическому признаку, как «прозаическое» и «поэтическое».

Проповеди Василия Кесарийского о днях творения бы­ли знамением времени. Они отмечают собой наступление очень долгой эпохи. И все же сам Василий еще не до конца принадлежит тому миру средневековой дидактики, в кото­рый вводит своими естественнонаучными экскурсами. Ос­таваясь аристократом духа, он относится к тем, кого зовет на «пир слова» ⁷, как взрослый к детям — конечно, без вы­сокомерия, но с изрядной дозой снисходительности. Басен­ная образность — для него орудие, которым он пользуется в нужных случаях, а не дом, в котором живет его душа. Игра его ума подтверждает его свободу по отношению к этой образности. Куда простодушнее автор знаменитого «Фисиолога» («Естествослова») — продукта низовой сло­весности, возникшего в наиболее раннем из доступных нам изводов едва ли не близко к временам Василия⁹⁸, припи­санного Епифанию Кипрскому и положившего начало неи­стощимому варьированию мотивов животной и раститель­ной аллегорезы, наполнившему собою все средневековье ". Здесь между жанровой формой и авторской установкой не остается никакого «зазора».

Если весь мир— школа, кто в этом мире человек? Прежде всего школяр, с детской доверчивостью и детской старательностью принимающий уроки своего Учителя, а порой и терпящий удары розги; сверх того, он и сам может соучаствовать в учительстве Бога, представая перед людь­ми в ореоле старческой мудрости. Каков бы ни был его реальный возраст, душою он всегда дитя, а порой — дитя и старец одновременно.

Дитя и старец — фигуры, полные таинственного значе­ния для мифологической архаики ^|0°. Но античную класси-

178

12*

179

Мир как школа

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

к у нормально интересует муж, воин и гражданин, находя­щийся в поре «акмэ», в возрасте, когда совершают «дея­ния». Место стариков, почитаемых за прежние «деяния» и накопленный в этих «деяниях» опыт, — на периферии мира мужей. Старик — уже не воин, как ребенок — еще не воин. Об этом поют старцы у Эсхила:

На бесславный покой обрекли нас года

И, на посох склонив, повелели влачить

Одряхлевшую плоть,

Возвратили нам давнее детство.

Ведь младенец — он старцу подобен. Еще

Не вселился Арес

В неповинное сердце, и сок молодой

Не успел забродить. А на старых дубах

Иссыхает листва... ""

Но если классическая греческая поэзия все же предла­гает целую галерею старческих образов, наделенных неос­поримой значительностью, то детство оставалось вне ее кругозора. Ребенок мал, ребенок слаб, ребенок боязлив и трогателен; он не «героичен» и не «трагичен». Его место в бытии— не деятельное, а страдательное. Только с распа­дом классического образа человека наступает время для то­го влечения к сентиментальному и забавному, колоритному и незначительному, которое характерно для эллинизма. Старушка Гекала из эпиллия Каллимаха, не по летам до­гадливый маленький Зопирион из XV идиллии Феокрита — образы, порожденные этим влечением. Все это картинки быта, не символы бытия. Слово «идиллия» и значит по-гречески «картинка».

Совсем иной смысл придает фигуре дитяти христиан­ская этика, эстетика, символика.

Наше восприятие притуплено двухтысячелетней при­вычкой, и нам нелегко восчувствовать неслыханность еван­гельских слов о детях. «В то время ученики приступили к Иисусу и спросили: "кто больше в царстве небесном?" Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: "истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное. Итак, кто умалится,

180

как это дитя, тот и больше в царстве небесном"» ¹⁰². Все привычные ценности перевернуты: единственный путь к тому, чтобы стать большим, — сделаться маленьким. Не ре­бенок должен учиться у взрослых— взрослые должны учиться у детей, уподобиться детям, «обратиться», повер­нуться к тому, от чего они отвернулись, выходя из детства. Образ дитяти— норма человеческого существования как такового. Не презрительное «величие души» )

рр ду (цу

<ppoai)vTi) классического героя, но трепетность страха и на­дежды ' ³, готовность все принимать как подарок и ми­лость, ничего не считая своим, — таков новый идеал.

В церкви, в христианской общине каждый человек — послушное, поучающееся дитя: это представление, развива­емое во множестве метафор «Педагога» Климента Алек­сандрийского. Особую роль играет метафорический образ молока, уже упомянутый выше в связи с Павловыми посла­ниями. Целая глава «Педагога», можно сказать, плавает в этом молоке ¹⁰⁴; питательность молока, его непорочная бе­лизна, невинность и незлобие вскармливаемых им младен­цев— все эти представления сливаются в единый образ. Комментарием к этому образу могут служить новозаветные слова: «итак, отложив всякую злобу, и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, как новорожден­ные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко» ¹⁰⁵. Учение— молоко для тех, кто впитывает его в детской простоте: эта метафора господствует и над гимном, кото­рым завершается «Педагог».

...О млеко небес

От сладких сосцов Девы красот,

Твою источающих мудрость,

Твоих немудрых детей собери,

Чтоб свято хвалить, бесхитростно петь

Устами незлобными

Водителя чад, Христа ^|06.

Итак, христианин видит себя младенцем. Важно, что и

Христос, этот «педагог», сам предстает как младенец — в

евангельских рассказах о его рождении, в песнопениях на

) рождественские сюжеты, в легендах о его явлениях верую-

181

С. С. Аверинцсв. Поэтика ранневизантийской литературы

щ им, в памятниках изобразительного искусства. Но этот младенец — предвечный Логос, существовавший до начала времен, а потому как бы старец («Ветхий днями», как име­нует Бога ветхозаветная Книга Даниила): он древнее неба и земли. «Чадо младое, предвечный Бог», — гласит рефрен кондака Романа Сладкопевца на Рождество ¹⁰⁷. Но вырази­тельнее всего таинственное тождество младенчества и стар­чества сформулировано в гекзаметрической \строке неиз­вестного поэта:

Отроча, Старче, совечный Отцу, прежде века рожденный!¹⁰⁸

Образ младенца Христа с печатью таинственной и строгой старческой мудрости на высоком, выпуклом лбу входит в византийскую иконографию рано; пример— эн­каустическая икона с Синая, которая изображает Богома­терь с младенцем на престоле в окружении двух святых во­инов и двух ангелов и которую такой специалист, как К. Вейцман, находит возможным датировать VI веком ¹⁰⁹. Если он прав, икона может быть сопоставлена с рождест­венским кондаком Романа, как явление той же эпохи ^ио. Вневременный, бесконечно древний младенец переходит в византийское искусство послеиконоборческой поры, а за­тем и в древнерусскую живопись, где с наибольшей выра­зительностью выявляет свой старческий аспект на иконах Одигитрии и Спаса-Еммануила; его огромный лоб порой даже прорезан морщинами.

Тождество младенца и старца— мотив, важный для ранневизантийской литературы и тогда, когда она изобра­жает не Христа, а «христоименитого» человека. В идеале всякий старец должен быть младенцем по незлобию, но за­то всякий младенец должен быть старцем по мудрости, се­рьезности, истовости. Младенчество и старчество меняются местами: жизнь святого, каким его изображает агиография той эпохи, начинается еще в детские годы со старческой аскезы, а завершается младенческой простотой. В житии Симеона Столпника собеседник дитяти Симеона восклица­ет: «Ведь я вижу, что ты, хотя и молод годами, по разуму уже старец» ^|И. О Николае Мирликийском агиографы рас-

182