Слово и книга

н ичего сакраментального в самих буквах; но тогда судили иначе. Еще в одном иудейском мистическом трактате «Книга Творения» («Сейфер Йецира») обсуждается вопрос о простейших первоосновах всего сущего: мир сотворен из чисел — здесь автор следует за пифагорейцами, — но он сотворен также из букв!

Оба упомянутых трактата в сохранившихся изводах — сравнительно позднее выражение определенной традиции; но сама традиция восходит к самым первым векам нашего летосчисления, если не к более раннему времени. Во вся­ком случае, иудейская доктрина о сокровенном смысле букв предполагается (и принимается) раннехристианским апокрифом едва ли не II в., в котором изображено, как ма­лолетний Иисус озадачивает и посрамляет своим знанием

105

этой доктрины школьного учителя

Греческие «оккультисты» поздней античности не отста­вали от своих восточных собратьев. Алхимик Зосим учит: «буква омега, извитая, двучастная, соответствует седьмому, или Кроносову, поясу, согласно речению воплощенному (фр&оц ёустооцо^); ибо согласно речению бесплотному она есть нечто неизрекаемое, что ведает единый Никофей Та­инственный» ' . За невозможностью получить консульта­цию у Никофея Таинственного, смысл этой фразы остается несколько неясным; но зато ее тон говорит сам за себя. Впрочем, Зосим — все же «чернокнижник», адепт темного, «отреченного», эзотерического знания; однако Исидор Се-вильский, представитель благоразумной школьной ученос­ти, тоже полагает, что по крайней мере пять букв греческо­го алфавита (альфа, тэта, тау, ипсилон, омега) наделены мистическим смыслом ^|07. Ранневизантийские неоплатони­ки равным образом выделяли для своих созерцаний отдель­ные, «привилегированные» буквы — например, эпсилон («весы справедливости» ^|08) или тот же ипсилон «букву фи­лософов» ^|09). Но не все были такими умеренными. Гностик Марк дал каждой из двадцати четырех букв греческого ал­фавита свое место в построении мистического тела боже­ственной Истины. Тело это состоит не из чего иного, как из букв, из самой субстанции букв. Ее голову составляют аль-

217

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

Слово и книга

фа и омега, ее шею — бета и пси, ее плечи и руки — гамма и хи, ее грудь— дельта и фи, ее грудобрюшную прегра­ду — эпсилон и ипсилон, и так идет до конца, до самых ступней. Каждая из двенадцати пар букв (подобранных, как видит читатель, таким образом, что 1-я буква от начала ал­фавита сопряжена с 1-й от конца, 2-я от начала — со 2-й от конца и т. п.) соотнесена с одной из двенадцати магических «зон», на которые разделила человеческое тело позднеан-тичная астрология °. «Целокупность» алфавита от альфы до омеги — эквивалент целости и завершенности телесного «микрокосма» от темени до пят.

Более традиционно было соотносить буквы с планета­ми, знаками Зодиака и прочими фигурами звездного не­ба ^1И. Тогда «целокупность» алфавита выступала как экви­валент округленной, сферической целости астрального «макрокосма».

В поэзии появляется образ небес как текста, читаемо­го астрологом. Клавдиан обещает в своей поэме «О кон­сульстве Стилихбна»:

«Впишется сан Стилихона звездами в небесные фас-ты» . Вот образ мира в воображении придворного: и не­беса становятся «фастами», официальным и официозным документом, удостоверяющим права Стилихона на сан кон­сула. Вот образ мира в уме «писца»: и звезды оказываются письменами. Небо Клавдиана — канцелярское небо.

Карл Моор у Шиллера не может энергичнее выбранить свой век, как назвав его «чернильным» веком. Средние века и впрямь были — в одной из граней своей сути — «чер­нильными» веками. Это времена «писцов» как хранителей культуры и «Писания» как ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пергамента и букв. В озорную минуту хочется применить к людям средневеко­вья ехидные слова старинного сатирика, сказанные по сов­сем иному поводу:

... А им

Печатный всякий лист быть кажется святым "\ —

заменив, разумеется, слово «печатный» словом «исписан-

218

ный». Известно же, что такому человеку, как Франциск Ас­сизский, всякий исписанный лист всерьез «быть казался святым» — на том основании, что из означенных на нем букв можно сложить имя Христа "⁴. Лист свят потому, что святы буквы. Веря в это, «Беднячок» из Ассизи был на­следником многовековой традиции.

Надо различать историю грамотности как практическо­го навыка и судьбы грамотности как символа. Афиняне V в. до н. э. были в большинстве своем грамотны; но созда­ется впечатление, что они сами как-то не замечали этого. Пропасть разделяла не грамотея и неграмотного, а «ора­тора» и «неискусного в речах». В поговорку вошло неуме­ние Фемистокла играть на лире ¹¹⁵. В средние века распрос­транение грамотности идет в разных местах по-разному: на Западе грамотность становится кастовой привилегией кли­ра, в Византии, вообще говоря, остается скорее доступной для различных слоев населения "⁶. Но вот психологическая атмосфера вокруг грамотности, пафос грамотности, умона­строение прилежного «писца», грамотея-переписчика, про­являющееся вдруг и в самом вдохновенном поэте, и в са­мом глубоком мыслителе, — это общие черты всего средне­вековья.

Вспомним, что О. Мендельштам сумел угадать «писца», даже «переписчика» в самом позднем и наименее средне­вековом из гениев средневековья— в творце «Божест­венной Комедии». Его слова стоят того, чтобы привести их здесь.

«...Стыдитесь, французские романтики, несчастные in-croyables'n в красных жилетах, оболгавшие Алигьери! Ка­кая у него фантазия? Он пишет под диктовку, он перепис­чик, он переводчик... Он весь изогнулся в позе писца, ис­пуганно косящегося на иллюминованный подлинник, одол­женный ему из библиотеки приора.

Я, кажется, забыл сказать, что "Комедия" имела пред­посылкой как бы гипнотический сеанс. Это верно, но, по­жалуй, слишком громко. Если взять это изумительное про­изведение под углом письменности, под углом самостоя­тельного искусства письма, которое в 1300 году было впол-

219

С. С. Авсринцев. Поэтика ранневизантийской литературы

н е равноправно с живописью, с музыкой и стояло в ряду самых уважаемых профессий, то ко всем уже предложен­ным аналогиям прибавится еще новая — письмо под дик­товку, списыванье, копированье.

Иногда, очень редко, он показывает нам свой письмен­ный прибор. (...) Чернило называется "inchiostro", то есть монастырская принадлежность; стихи называются тоже "in-chiostri", или обозначаются латинским школьным "versi", или же, еще скорее, — "carte", то есть изумительная под­становка вместо стихов страницы.

И когда уже все написано и готово, на этом еще не ста­вится точка, но необходимо куда-то понести, кому-то пока­зать, чтобы проверили и похвалили.

Тут мало сказать списыванье — тут чистописанье под диктовку самых грозных и нетерпеливых дикторов. Дик­тор-указчик гораздо важнее так называемого поэта.

...Вот еще немного потружусь, а потом надо показать тетрадь, облитую слезами бородатого школьника, строжай­шей Беатриче, которая сияет не только славой, но и грамот­ностью» ^п.

22