Мир как школа

д обны те, кто «угождает всякой возобладавшей власти» ^8б и кто заодно сравнивается со змеей и с волками в овечьей шкуре . Обстоятельно расписываются подробности уст­ройства пчелиных сот как образец для трудолюбца⁸⁸. Му­равей, собирающий пищу на зиму, должен научить хрис­тианина в этой жизни заботиться о том, что будет за гро­бом ⁸⁹. Мораль откровенно предпочитается конкретному образу: если льстецы — это сразу и полипы, и змеи, и вол­ки, это означает, что каждый образ сам по себе может быть заменен на другой и лишен всякой необходимости. Поэтика дидактической аллегории обнажается здесь не менее зна­менательно, чем в случае с ехидной и муреной, где, напро­тив, один образ эксплуатировался для трех различных мо­ральных тезисов. Василий вовсе не берет на себя ответ­ственности за «естественнонаучное» содержание своих рас­сказов. «Рассказывают о горлице, что она в разлуке с суп­ругом не терпит уже общения с другим, а ведет безбрачную жизнь в память о прежнем супруге и отказывается от ново­го союза»; так «рассказывают», и не важно, верен ли этот образ. Вывод, во всяком случае, сомнений не вызывает: «Пусть послушают женщины, как честное вдовство у нера­зумных животных предпочитается неприличному много­брачию» ⁹⁰.

Не раз может показаться, что мы слышим Элиана. Од­нако традиция позднеантичной беллетристики— не един­ственная традиция, стоящая за Василием; наряду с ней должен быть назван тысячелетний опыт ближневосточной дидактики, отложившийся в Ветхом Завете. Еще раз проци­тируем «Книгу притчей Соломоновых».

Пойди к муравью, ленивец, посмотри на дела его и вразумись! Нет у него ни начальника, ни надсмотрщика, ни повелителя, — но он с лета готовит хлеб свой, собирает в пору жатвы корм свой!⁹¹ ...Вот четыре малых на земле, но они мудрые мудрецы: муравьи — не сильный народ,

176

12— 1031

177

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

н о с лета готовят себе корм;

горные мыши — слабый народ,

но ставят домы свои на скале;

саранча не имеет царя,

но выступает вся, как боевой строй;

лапками цепляется геккон,

но обитает в чертогах царей⁹².

Умные животные похвалены за трудолюбие, дисципли­нированность и хитрую сообразительность — добродетели примерного ученика или усердного, осторожного писца. Так и Василий Кесарийский не забывает похвалить своих «бессловесных» персонажей за находчивость. «Никто да не сетует на свою нищету, хотя бы и ничего не оставалось у него в доме, и да не отчаивается в своей жизни, смотря на изобретательность ласточки» ⁹³.

Но христианская дидактика имеет один мотив, который не знала ни языческая, ни ветхозаветная дидактика. Речь идет об особом смысле ядовитых животных. Думая о них, человек не только проникается отвращением к «ядовитому» нраву; он обязан устыдиться своего маловерия. Ведь Хрис­тос обещал, что люди, имеющие веру, «будут брать змей, и если что смертоносное выпьют, не повредит им» ⁹⁴; это «знамение», по которому познается уверовавший. Тот, кому опасны змеи и скорпионы, не может явить подобного «зна­мения» и должен видеть в самой мысли о них укор себе. Евангельская этика требует от человека того, чего еще ник­то не требовал, — жить по законам чуда, и Василий, трак­туя о назначении ядовитых гадов, не зыбывает выставить этот императив со всей определенностью⁹⁵. Мы снова сто­им перед той же загадкой, с которой имели дело в начале главы: казалось бы, требование чудотворства, как к нему ни относиться, во всяком случае, принадлежит другому уров­ню вещей, чем «обывательские» заповеди житейского бла­горазумия, — но нет, проповедующий голос, как ни в чем не бывало, продолжает в том же тоне. Обязательный, с на­шей точки зрения, интонационный контраст, который отме­тил бы дистанцию между «низменным» и «возвышенным», между обыденной рассудительностью и высоким безумием,