Слово и книга

р онних, «непосвященных» ³⁸. Только на фоне других фак­тов греческой культуры приведенные выше рассуждения Платона приобретают более общий смысл.

Для нас само собой разумеется, что книга— главный символ образованности; носитель образованности, «интел­лектуал» — прежде всего читатель книг. Но вот Аристофан в «Облаках» со всей пристальностью злобного любопыт­ства описывает приметы новомодных афинских «интеллек­туалов» 20-х годов V в. до н. э. Эти «жрецы тончайших пу­стословий», «мыслилыцики», запершиеся в своей «мысли-льне», эти неопрятные чудаки бледны, тощи, страшатся све­жего воздуха. Мы почти готовы подсказать Аристофану: понятно, у нас это называется «книжные черви». Не тут-то было! Оказывается, среди ученого реквизита «мыслильни» (астрономических и землемерных инструментов, географи­ческой карты) книги не фигурируют вовсе³⁹. Нам трудно представить себе, но это так: «у Аристофана и его совре­менников место, где занимаются умственной деятельнос­тью, не ассоциируется с представлением о коллекции книг, о библиотеке»⁴ .

Собирание книг связывалось в уме афинянина тех вре­мен не столько со «свободной» общей образованностью, сколько с «низменной», «ремесленнической», «рабской» специализацией. Сократ у Ксенофонта дразнит юношу Ев-тидема, собравшего себе библиотеку, спрашивая молодого честолюбца, уж не вздумал ли тот сделаться врачом, архи­тектором, землемером или рапсодом⁴¹. Если у афинянина хранится дома список поэм Гомера, это уже как-то странно и подает повод к остротам; список поэм Гомера свойствен­но иметь только рапсоду, но как раз от рапсода никто не ждет умственной культуры. «Рапсоды, как мне известно, знают наизусть поэмы, а сами — круглые дураки» ⁴².

Как в мире людей, так и в мире богов. На греческом Олимпе нет места для божественного писца и книжника, божественного канцеляриста вроде Тота. Аполлон, бог поэ­тов, и Гермес Логий («Словесный»), бог ораторов, — боже­ства устного слова. Именно Гермеса впоследствии отожде­ствили с Тотом («Гермес Трисмегист»); тогда ему готовы

203

С. С. Аверияцев. Поэтика ранневизантийской литературы

б ыли приписать славу его египетского двойника — изобре­тение письмен⁴³. Но этот мотив проходит совсем глухо и невыразительно, ибо традиционному облику Гермеса он чужд. В составе подлинного мифологического предания греков мифы об изобретателе письмен практически отсут­ствуют ⁴⁴; обычно греки довольствовались указанием на то, что к ним буквы были занесены с Востока финикийцем Кадмом⁴⁵. Что касается Гермеса, то его мифы рисуют отнюдь не изобретателем письмен, но изобретателем лиры (которую он подарил Аполлону), покровителем рынка (и потому ораторского искусства) и учредителем гимнасти­ческих упражнений. Есть статуи Гермеса в позе оратора, но ни один античный ваятель или живописец не изображал Гермеса с писчими принадлежностями ⁴⁶. Приводя к четкой формуле исконные греческие представления, римлянин Гораций назовет два дара, при помощи которых Меркурий-Гермес, этот «красноречивый» (facundus) внук Атланта» и «отец округленной лиры», цивилизовал дикие нравы первобытных людей: дар культивируемого голоса и дар «чинной палестры». Дары эллинских богов— вокально-ораторская культура и физическая культура, хорошая по­становка голоса и хорошая тренировка мышц — это глав­ные символы классической «калокагатии» ⁴⁷. Грамотность была необходимым подспорьем этой «калокагатии», но не могла войти в ряд ее символов. Ее и не причисляли к дарам богов.

Почему, собственно? Мы уже видели, что специфиче­ский строй греческой полисной гражданственности требо­вал ставить свободную речь гражданина бесконечно выше всякой «канцелярщины» и «писанины» («табличек» и «свитков», как говорит Пеласг у Эсхила). Того же требовал склад греческого гуманизма. Это был гуманизм, тяготев­ший к возможно более наглядному, конкретно-осязаемому образу человека. Когда мы сказали бы «личность», греки говорили «тело» (или еще «голова»)⁴⁸. «Твое тело», то ctov 0шцос — это значит «ты». «Флотоводительное царственное тело» — назван Агамемнон у Эсхила⁴⁹. «О родная сестрин­ская глава Исмены!» — восклицает Антигона у Софокла⁵⁰.

204