Слово и книга

Б олее позднее представление выражено в словах Шил­лера: «Тело и голос даруют письмена немым мыслям» ⁵⁷. Согласно этому представлению, в письме воплощается не­посредственно «немая мысль», именно через это воплоще­ние и только через него обретая «голос». Античное вос­приятие, очевидно, расставляло акценты иначе: человече­ский голос, изначально выразивший мысль в слове и од­нажды разрешивший ее «немоту», немеет сам, застывая в «теле» книги, чтобы снова зазвучать при чтении книги.

Сакраментальность самого «тела» книги ощущалась слабо. Образ пророка, в час посвящения пожирающего сви­ток, неизвестен классической Греции. Греки рассказывали совсем иные легенды о любимцах богов: будущему царю Мидасу в его младенческом сне муравьи носили в рот пше­ничные зерна, будущему поэту Пиндару при таких же об­стоятельствах пчелы наполнили рот медом ⁵⁸. Для Мидаса это было посвящение в мистерию власти и богатства, для Пиндара— посвящение в таинства «медоточивого» поэти­ческого слова. Перед нами символика, которая не только очень прозрачна, но и очень естественна. Вкушать пшенич­ные зерна или тем паче мед совершенно естественно — столь же естественно, сколь неестественно вкушать испи­санный свиток. Мед съедобен — свиток несъедобен. Непри­нужденная пластика легенды о пчелах, питавших медом младенца Пиндара и младенца Платона, как-то связана с непринужденной пластикой воспеваемого или произноси­мого слова, с идеальным образом поэта как «певца» (не «писца») и философа как собеседника (не «книжника»). Напротив, вкушение книги невообразимо и постольку ли­шено пластической наглядности; не так ли чужд пластике человеческого образа вид самой книги?

Постепенно, однако, греческая культура принуждена была изменить свое отношение к книге.

Это было связано прежде всего с постепенным развити­ем интеллектуального типа «ученого», который постепенно потеснил интеллектуальный тип «мудреца». Мыслитель, принадлежавший к типу «мудреца», мог всю жизнь беседо­вать с людьми, с природой, с собственными мыслями, сов-

207

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

с ем редко беря в руки свиток; но умственный труженик, принадлежавший к типу «ученого», не мог уклониться от регулярного общения с книгами. Когда-то философы были «мудрецами», и облик Платона еще сохраняет в себе мно­гие черты «мудреца»; но его ученик Аристотель — первый великий «ученый» в истории греческой философии. Поэто­му весьма характерно сообщение, согласно которому Пла­тон прозвал Аристотеля «читателем» (av<xyv6<m|q)⁵⁹. Труд­но не согласиться с А. И. Доватуром, проницательно ус­мотревшим в этой частности красноречивое свидетельство встречи и спора двух эпох культуры, двух типов умствен­ной работы ⁶⁰.

Тот же контраст между поколениями прослеживается и в истории литературы. Когда-то поэты тоже были «мудре­цами»; слово это неоспоримо подходит к Солону, одному из «семи мудрецов», но также к Пиндару или к Эсхилу. Од­нако уже Еврипид — если еще не поэт как «ученый», то во всяком случае поэт как «софист» (в старом, почтенном смысле этого слова). Если Софокл обрисован своим совре­менником Ионом Хиосским в ситуации общительного праздничного благодушия^6I, то о Еврипиде сохранилась память как о нелюдимом любителе уединенного размыш­ления — и, конечно, чтения ⁶². Собирателей библиотек про­должали считать чудаками; но этих чудаков становилось все больше и больше.

И все же характерно, что настоящий культ книги при­ходит в эпоху эллинизма, когда греческая культура разви­вается на ближневосточной почве, и что первая библиотека невиданных доселе размеров, давшая образец коллекцио­нерству последующих веков, возникает в Александрии, на земле Египта. Греческие «ученые» встречаются с «книжни­ками» и «священнокнижниками»; а бюрократическая мо­нархия Птолемеев не меньше нуждается во всевозможной «писанине» и культе «писанины», чем государственность фараонов. Тогда и поэты окончательно становятся «учены­ми», библиотекарями и грамматиками, эрудитами и читате­лями, «книжной молью» (afjxei;), «тельхинами книг»

\