Унижение и достоинство человека

д остоинстве тела включало другой, «престижный» смысл, оно предполагало известный недостаток интимности, глу­бины, окончательной конкретности. Древняя Греция срав­нительно мало культивировала пафос инсигний и регалий, но зато она превратила само гармонически развитое тело полноправного гражданина, не оскверненное ни рабской пыткой, ни рабским трудом, в род инсигний и регалии, в знак общественного ранга. Гордость господ стала, как ни­когда, телесной, но через это телесность стала слишком публичной и зрелищной, чуть-чуть отвлеченной, духовно отчужденной от своего носителя в пользу гражданского коллектива. Она сделалась аристократической «калокага-тией» и дожидалась лишь упадка социальной структуры полиса, чтобы превратиться в «прекрасную форму». Напро­тив, библейская литературная традиция укоренена в совер­шенно ином общественном опыте — а именно таком, кото­рый никогда не знал ни завоеваний, ни иллюзий полисной свободы. В этой перспективе должно быть оценено все зна­чение того обстоятельства, что народы Средиземноморья, принимая христианство, получали в руки Библию.

65

Вполне последовательно, что чуткость к сокровенной жизни человеческого «нутра» перенимается византийским христианством, резко отграничивая стиль его мистики от традиций языческого платонизма и неоплатонизма. «В то время, как христианство разработало подробнейшую и сложнейшую физиологию молитвы, — отмечает А. Ф. Ло­сев, — платонизм на тысячах страниц, посвященных экста­зу, не пророняет об этом ни слова... Платоник воспринима­ет свое божество всем телом и всею душою, не различая физиологических моментов восхождения; исихасты же вос­принимают своего Бога дыханием и сердцем; они "сводят ум" в грудь и сердце» ²⁴. Эта черта связана именно с ветхо­заветным влиянием: дыхание, которое замирает от сильно­го чувства² и может славословить Бога²⁶, и тем паче серд­це, которое дрожит от ужаса и веселья, а иногда делается как мягкий, плавкий воск²⁷, сердце, упоминаемое на про­тяжении книг Ветхого Завета 851 раз, — это важнейшие символы библейского представления о человеке. Среди

5— 1031

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

этих символов должна быть названа еще и «утроба»; преж­де всего, конечно, это в муках рожающая материнская ут­роба (rehem), которая представляет собой в библейской се­мантике синоним всяческой милости и жалости («благо-утробш», ewnXayxvia, как у Библии научились выра­жаться византийцы и затем крещенные византийцами сла­вяне): символика «теплой» и «чревной» материнской люб­ви, столь же характерная для греко-славянской православ­ной культуры, сколь чуждая античности, идет от Ветхого Завета, хотя очень существенно трансформирована в образе девственного материнства Богородицы. Материнская утро­ба — в числе других своих значений — также выразитель­ный символ сокровенности, в связи с чем стоит заметить, что в византийских легендах и апокрифах часто выплывает мотив потаенного укрома, тихой безопасности в святом мраке чрева матери-земли (семь спящих отроков Эфесских в пещере; Елисавета, мать Иоанна Предтечи, уходящая от преследователей вовнутрь скалы; то же со святой Феклой; слухи о подземном женском монастыре в Иерусалиме). Но помимо всего этого, утроба вообще— образ мягкой, чув­ствительной, болезненной незащищенности перед ударом. «Книга притчей Соломоновых» говорит об ударах, которые проникают в «потаенности недр» ²⁸.

Да, в слове ветхозаветных и новозаветных текстов вы­говаривает себя уязвимость и уязвленность, но такая, кото­рая для слова есть одновременно возможность совершенно особой остроты и проникновенности (наши слова «острота» и «проницание» недаром связаны с представлением о чем-то ранящем и прободающем). Вспомним, что ближневос­точные ваятели первых веков нашей эры, нащупавшие в пределах античного искусства скульптуры новые, неантич­ные возможности экспрессии, начали просверливать бура­вом зрачки своих изваяний, глубокие и открытые, как рана: если резец лелеет выпукло-пластичную поверхность камня, то бурав ранит и взрывает эту поверхность, чтобы разверз­нуть путь в глубину. Эрмитажный бюст Забдибола из Паль­миры (середина II в.) — отличный тому пример. Этот бюст по своей внешней форме — еще изваяние, по своей внут-

66