С.Аверинцев Поэтика ранневизантийской литературы

УНИЖЕНИЕ И ДОСТОИНСТВО ЧЕЛОВЕКА

В предыдущей главе речь уже шла о кризисе античного интереса к прекрасной форме, к самодовлеющему, покоя­щемуся в себе «эйдосу» — но лишь в связи с такой специ­фической темой, как пафос «нагого» и «безмолвного» бы­тия по ту сторону «эйдоса».

Теперь пора спуститься с небес онтологии на землю со­циального бытия людей и рассмотреть, как именно сдвиг в основаниях эстетики связан с изменившимся образом чело­века.

58

Две силы, внутренне чуждые миру классической древ­ности и в своем двуединстве составляющие формообразу­ющий принцип «византинизма», — императорская власть и христианская вера— возникают почти одновременно. Ви­зантийские авторы любили отмечать, что рождение Христа совпало с царствованием Августа. Поэтесса Кассия в своей рождественской стихире говорит об этом так:

Когда Август на земле воцарился, истребляется народов многовластие; когда Бог от Пречистой воплотился, упраздняется кумиров многобожие... '

Если христианство и цезаристская идея священной дер­жавы в эпоху Константина встретились, составив два полю­са византийского общественного сознания, необходимым образом дополняющих друг друга², то их сопряженность следует мыслить достаточно противоречивой. Христианст­во смогло стать духовным коррелятом самодержавного го­сударства именно — такова парадоксальная логика реально­сти — благодаря своей моральной обособленности от этого

59

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

г осударства. Конечно, после христианизации империи цер­ковь очень далеко пошла навстречу светской власти: хрис­тиане, когда-то умиравшие за отказ поклоняться обожест­вленному императору, стали применять к своим земным повелителям эпитеты Царя Небесного ³. И все же в Еванге­лии стояло: «Царство Мое не от мира сего» и «Воздайте ке­сарево кесарю, а Божие — Богу», — и слова эти уже не могли исчезнуть из памяти верующих. Мало того, как раз они и были нужны подданным священной ромейской дер­жавы. Маленький человек был почти без остатка включен в самодержавную государственную систему, он обязывался к послушанию не за страх, а за совесть, и притом от имени религии — «противящийся власти противится Божию уста­новлению» ⁴; он, этот маленький человек, искренне прекло­нялся перед магическим ореолом власти; и все же вера со­храняла ему сознание, что он покорен власти не ради нее самой, не только из преклонения перед силой, но ради сво­его Бога, который будет судить держателей власти наряду с ним самим. В том обстоятельстве, что новорожденный Иисус Христос был записан как подданный императора Ав­густа, византийские экзегеты усматривали принципиаль­ную отмену пафоса власти и подданства: «Как, претерпев обрезание, Он (т. е. Христос. — С. А.) упразднил обрезание, так, записавшись как раб, он упразднил рабство нашей при­роды. Ибо служащие Господу уже не суть рабы людей, как говорит апостол: "Не делайтесь рабами человеков"» ⁵.

Здесь мы переходим к тому процессу ориентализации Средиземноморья, внутри которого развивались и психоло­гия цезаризма, и психология христианства. Ибо установле­ние империи означало торжество такой системы отношений между властью и человеком, которая оказалась непривыч­ной для греко-римского мира, но была давно отработана в ближневосточных деспотиях. Недаром во времена Цезаря и Октавиана в Риме носились темные слухи о предстоящем переносе имперской столицы на восток (что через три сто­летия с лишним пришлось осуществить на деле). Античный мир стремился оттеснить теократические тенденции на пе­риферию общественной жизни и обезвредить их. Город-

60