Мир как школа

н ости вещей; человеческий лад есть мир, и потому мы встречаем в книге похвалу семейному миру. За домашним порядком стоит настроение бодрой выдержки, терпения, самообладания и самообуздания, и это есть опять-таки «премудрость» в своем качестве непомраченной, бодрст-венной, здоровой целости ума и воли. Сквозь все наставле­ния «Книги притч Соломоновых» проходит контраст двух воль — строящей и разрушающей, собирающей и расточаю­щей, воли к согласию и воли к раздору: образ первой — Премудрость, образ второй — «безумная жена». Когда мы читаем:

Мудрая жена устроит свой дом,

А безумная разрушит его своими руками,⁷ —

мы обязаны понимать эту сентенцию в самом буквальном житейском смысле, без всякого аллегоризирования, но внутри этого житейского смысла (а не рядом с ним, как это имеет место при иносказании) явственно дано космическое противоположение двух принципов — сплочения и распа­да. Ибо повсюду — в малой вселенной человеческого дома и в большом доме устроенной Богом вселенной, в быте лю­дей и в бытии мира — стоят друг против друга все те же Премудрость и «безумная жена». Присущее авторам книги очень серьезное, но совершенно не трагическое мировоз­зрение не знает гордого пафоса дистанции между высоким и мелочным. Бытие и быт не только не разделены, но прямо приравнены друг другу в религиозно-обрядовой модели сущего: строй бытия — от Бога, но уклад быта — тоже от Бога. Поэтому самые «домашние» и «семейные», если угод­но, самые «обывательские» уроки бытового благонравия лежат в той же плоскости, что высокое видение мирового порядка.

Приведем еще один пример, относящийся к эллинисти­ческой эпохе. Около 190 г. до н. э. в Палестине жил ученый книжник, страстный любитель благочестивых игр слова и мысли, почитатель древних мудрецов, к которому уместно приложить его же собственные слова: «Он будет искать мудрость всех древних и поучаться в пророчествах; он бу-

11 — 1031 ¹⁶1

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

д ет вникать со вниманием в рассказы о мужах именитых и следить за тонкими извитиями притчей; он будет испыты­вать сокровенный смысл притчей и прилежать к загадкам притчей». Книжника этого звали Йешуа бен-Сира (в сла­вянской традиции — Иисус, сын Сирахов); будучи усерд­ным читателем книг, он и сам написал книгу— сборник сентенций и афоризмов, который был переведен внуком ав­тора на греческий язык. Как книжники былых времен, соз­датели «Книги притч Соломоновых», Йешуа бен-Сира — резонер. Справедливости ради надо сказать, что это резонер на редкость восторженный и вдохновенный; проповедуе­мые им идеалы — духовная дисциплина, трезвенное само­обладание, умная и радостная скромность — внушают ему энтузиазм самого неподдельного свойства. Здравый смысл— как будто бы прозаичнейшая вещь на свете; но вот он, бен-Сира, любит эту прозаичнейшую вещь такой любовью, которая поэтична, как мир «Песни песней». Муд­рость здравого смысла, мудрость школьных прописей для него и расцветает, как роза Иерихона, и благоухает, как ла­дан в Скинии, и тает во рту слаще медового сота, и светит, как утренняя заря ⁸. Как это возможно? Почему буднич­ность назидательного урока может стать предметом пере­живаний, заставляющих вспомнить о платоновском Эросе? Бен-Сира сравнивает назидания здравого смысла с хлебом и водой («мудрость примет его к себе, как целомудренная супруга; напитает его хлебом разума, и водою мудрости на­поит его»); но разве от хлеба и воды пьянеют? Мудрость бен-Сиры буднична, но его отношение к ней празднично. Раз речь зашла о празднике, заметим, что наш книжник очень привержен к эстетике праздника и условная красота ритуала и Церемониала означает для него очень много. Вот как он описывает первосвященника Симона, священнодей­ствующего в храме: «Как величествен был он при собрании народа, при выходе своем из-за храмовой завесы! Как ут­ренняя звезда среди облаков, как луна в срок полноты сво­ей, как солнце, льющее свет на храм Всевышнего, и как ра­дуга, блистающая в облаках славы, как цветок розы в веш­ние дни, как лилия у источников вод, как ветвь Ливана во

162