Мир как школа

м астерство сирийских поэтов IV—V вв. О стихотворениях Ефрема Сирина, так успешно выдержавших конкуренцию со стихотворениями Вардесана, только что говорилось. Вот как могут звучать его пятисложники:

Ktibat bgalyata Sbihat bkasyata 'mlrat bkaryata tmlhat bsetlata '".

Из сирийской поэзии в византийскую пришла тониче­ская метрика, соответствовавшая живому звучанию языка и весьма помогавшая памяти. Вероятно, лучше всего выпол­няли эту функцию равностишные одиннадцатисложники, столь характерные для круга Романа Сладкопевца, а позд­нее, когда императив торжественного «благолепия» оттес­нил на задний план интересы педагогической целесообраз­ности, вышедшие из обихода. Чтобы дать читателю поня­тие о силе внушения, исходившей от их четкого, доходчи­вого ритма, подкрепленного интенсивными аллитерациями, повторами и рифмоидными созвучиями, приводим в латин­ской транскрипции несколько строк из обильного дидакти­кой погребального гимна VI в., принадлежащего некоему Анастасию:

Hesychasate de hesychasate,

toi keimenoi loipon me ochlesete;

heremesate, thorybon lysate

kai to mega mysterion blepete... ¹⁵⁴

Приемы, рассматриваемые в главе «Рождение рифмы из духа греческой "диалектики"», разумеется, тоже не в последнюю очередь стимулировались мнемотехническими нуждами. Но в заключение этой главы необходимо сказать о другой стороне дела. Чтобы сказанное поразило вообра­жение и прямо-таки насильно врезалось в память, полезно, чтобы фигуральные выражения были странными, гротеск­ными, рискованными. Из педагогических соображений ранневизантийские писатели решались на такую практику, как авторы Талмуда за несколько веков до них и проповед-

189

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

Мир как школа

ники эпохи барокко через тысячелетие после них. Скажем, немецкий августинский монах XVII в. Абрахам а Санта Клара посвящает целую проповедь теме благочестивого подражания... дьяволу: неутомимости, неусыпной энергии, тонкой догадливости, которую дьявол проявляет в злых де­лах, христианин должен противопоставить ту же энергию и ту же инициативу в добрых делах. В ранневизантийских текстах можно встретить не меньшую резкость образа. Ко­щунственной шуткой представляется эпиграмма:

Давно усопших мертвых извергает Ад. В Господней плоти обретая рвотное! ^|55.

Однако думать так было бы ошибкой против историз­ма. Та же метафора появляется у столь серьезного автора, как Кирилл Александрийский: «Наживкой для Смерти ста­ло Тело, дабы Змий, уповая поглотить, отрыгнул бы и прежде поточенных» ' ⁶. Вкус эпохи не находил в ней ни­чего недопустимого ¹⁵⁷.

На потребу больших детей, неспособных к «твердой пище», но желавших поучения, служили образы, заимство­ванные из легкомысленной жизни ипподрома. Аскет Мар-келл, разъясняя, как мучат бесов псалмы, приводит в при­мер цирковую «партию», которая после победы хором сла­вословит царя и донимает издевками побежденных сопер­ников ¹⁵⁸. В другом поучении представлено, как мужи в бе­лых одеяниях (ангелы) состязаются в цирке с «партией» черных эфиопов (бесов) — совсем так, как состязались на глазах у зрителей прасины и венеты ¹⁵⁹. Описывая чудо, ранневизантийская литература не стесняется апеллировать к тем аффектам и эмоциям, которые обычно возбуждались появлением на константинопольской улице заморского фо-

160

кусника . Иоанн Златоуст говорит о «чудотворстве Бога, из искусников искусника» ¹⁶¹, называет Бога «обильным хитростями» (ег>ц,т|хауо<;)¹⁶² и спрашивает: «Видишь ли хитроумие Божие? Видишь ли мудрость Его? Видишь ли,

163

сколь Он изумителен?» . Все это происходит на фоне изображения мученичества в метафорах атлетики и в обра­зах театрального зрелища ¹⁶⁴, одновременно до конца серь-

190

езных и до конца игровых. В XX в. Аполлинер сравнил возносящегося Христа с авиатором, побивающим рекорды высоты ; византиец не знал, что такое авиация и что та­кое рекорды, но подобный тип метафоры был ему отлично известен. Только в его руках игра метафор имела строго утилитарное назначение, в то время как для французского поэта она оправдана исключительно эстетической задачей.

Поэтому изощренность ранневизантийской литературы нимало не противоречит ее наивности, а наивность в каж­дое мгновение готова обернуться изощренностью. Но и хитроумное простодушие, и простодушное хитроумие — неотъемлемые черты хорошего школяра.

191

Слово и книга

СЛОВО И КНИГА

Наше слово «литература» недаром одного корня со сло­вом «литера». Римляне называли литературу попросту «lit— terae» «буквы» (в этом за латинским языком следует фран­цузский со своим «belles-lettres»).

Грубоватая простота римского словоупотребления име­ет свои резоны. Литература и впрямь материализуется не в чем ином, как именно в «литерах», в «буквах» — в написан­ном и читаемом тексте. Вспомним, что Герман Гессе, кото­рый был не только одним из самых интересных писателей, но также одним из самых вдумчивых и благодарных чита­телей, каких дал XX век, посвятил свои поздние стихи единственной в своем роде реальности письменных знаков:

Ты пишешь на листе, и смысл, означен И закреплен блужданьями пера, Для знающего до конца прозрачен: На правилах покоится игра... '

Для самоосознания и самочувствия литературы не мо­жет быть безразличной психологическая атмосфера, кото­рая возникает вокруг атрибутов древней игры— вокруг начертаний иероглифов или букв, вокруг исписанного лис­та папируса или пергамента, вокруг вещественного тела свитка или кодекса. Эта психологическая атмосфера — воз­дух литературы. Она менее всего представляет собой кон­станту для всех времен и народов; напротив, она изменя­лась от эпохи к эпохе. Понятно, что ее колебания особенно глубоко затрагивали сущность литературы в «догуттенбер-говские» времена, когда печатный станок еще не пришел на смену писцу.

Посмотрим, что случилось с ней, этой психологической атмосферой, на переходе от одной великой «догуттенбер-говской» эпохи к другой — от античности к византийскому средневековью.

192

Начнем с общеизвестного.

В первой строке «Илиады» стоит слово «воспой» (deiSe):

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...

В первой строке «Одиссеи» стоит слово «скажи» (ev-vejie):

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который...²

Гомерова Муза— не премудрая богиня египетского дома писцов³; ей и ее людям — Демодоку, и Фемию, и са­мому автору — пристало губами и гортанью, живым голо­сом «петь» и «говорить» о предмете стихов. Нас сейчас не может занимать вопрос о реальности, стоявшей за этим способом выражаться, — о пении аэдов или рецитации рап­содов, о путях перехода от изустного эпоса к фиксирован­ному письменному тексту поэм. Для нас важно совсем дру­гое: внутри гомеровской традиции упоминание письменных принадлежностей и работы с ними может быть только дис­сонирующим, снижающим, пародийным — каким оно вы­ступает в «Батрахомиомахии» («Войне мышей и лягушек»):

Первой странице зачин положив, я хор с Геликона В сердце мое умоляю сойти ради песни — ее же, В писчие ныне таблички внеся, на колени кладу я...

О чем говорят эти начальные строки? Они выразитель­но обыгрывают «зазор», возникший между литературной условностью и литературным бытом, между метафорой и реальностью. «Песнь» (aoi6if|) на самом деле обретается «в писчих табличках» (ev SeXxotcnv) и начинается «с первой страницы» (яршттк; стеАлбо?⁴), как то свойственно письмен­ному труду; однако постоянная метафора этой реальнос­ти — поющий «хор» (xopoq) Муз, который должен сойти с Геликона «в сердце» к певцу, чтобы песнь была воспета. На одном полюсе — красивая осанка певца, на другом полю­се — деловитая поза сочинителя с писчими табличками на коленях. Говорится «песнь» — подразумевается «писчие

193

13 — 1031

С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы

таблички». Говорится «петь» — подразумевается «писать стихи». Одно действие становится непременным субститу­том другого, совсем другого действия ⁵. Неизвестный пе­ресмешник Гомерова эпоса, как и приличествует пародис­ту, «разоблачает» метафору, ставя ее на очную ставку с ре­альностью.

Мы не знаем достоверно, какому периоду древнегре­ческой литературы принадлежит «Батрахомиомахия» (дати­ровки колеблются между V и VI вв. до н. э. ). Сейчас это и не должно нас занимать. Ведь обыгранное в начальных строках поэмы обыкновение подставлять образ «пения» вместо «писания стихов»— это черта, характеризующая вовсе не ограниченный период, но всю традицию антич­ной «классики», закрепленную и продолженную как в ан­тичном, так и в позднейшем классицизме. Гомер прикреп­лял действие «пения» (или «говорения») к персоне Музы; его цивилизованный преемник Вергилий отнес это дей­ствие к самому поэту («Arma virumque cano...» — «Я пою брани и мужа...»). И в этом отношении, как в столь многих других, Вергилий дал окончательный и непререкаемый об­разец для классицистически ориентированного эпоса Евро­пы. Ни Ариосто, ни Тассо не могли обойтись в зачине сво­их поэм без непременного «canto» («пою»). Херасков не мог не начать свою «Россияду» все с той же вергилианской формулы:

Пою от варваров Россию свобожденну...

И так далее, и так далее, — вплоть до пародийного вступ­ления к «Евгению Онегину», шутки ради перемещенного в самый конец главы седьмой:

Пою приятеля младого И множество его причуд...

Для нас ничто не может быть таким привычным, таким само собой разумеющимся, как эта норма литературной ус­ловности, литературного «приличия», повелевающая ради высокого стиля именовать писание стихов — воспеванием песни.