Унижение и достоинство человека

и здеваются слуги, между тем как родители и нетронутая молодая жена томятся по нему, думая, что он далеко; толь­ко когда он умирает, близкие для вящей сердечной растра­вы опознают его тело . Легенда, конечно, чужда социаль­ному протесту, но она вовсе не чужда социальному смыслу. Семья святого (изображенная с полным сочувствием) наде­ляется всеми атрибутами знатности и богатства, да еще в сказочно гиперболизированном виде; но вся эта роскошь оказывается ненужной, предметом горестной улыбки сквозь слезы, — ив этом вся суть. Изобильный дом — пол­ная чаша, почет и знатность, благополучие хотя бы и пра­ведных богачей неистинны; и только бедный странник Алексий, терзая самых близких людей и себя самого, живя в скудости и поругании, тем самым живет в истине, в сти­хии истины. Если поведение Алексия — жестокий абсурд, то это ответ на абсурд самой жизни. Нимб вокруг головы «человека Божьего» спасал честь бедности. Поруганный и униженный бедняк, оставаясь на самом дне общества, на какое-то время переставал видеть блеск верхов общества нависающим над головой, как небосвод; он мог «в духе» взглянуть на богатых и властных сверху вниз, мог сделать еще больше — пожалеть их.

Легенда об Алексии, суровость которой так часто пред­ставляется современному читателю бессмысленной и бес­человечной, отвечала очень глубоким душевным потребно­стям огромной эпохи и как раз у простых людей разных стран получила неимоверный успех. Этот успех длился бо­лее тысячелетия — вплоть до описанных Радищевым бла­годарных слушателей нищего старика, поющего им старую песнь русских слепцов:

Как было во городе во Риме,

там жил да был Евфимиан князь...⁹³

86

Мир как школа

Еще со времен романтизма престиж дидактической поэ­зии пал — по всей видимости, окончательно и бесповорот­но. «Дидактическая поэзия — для меня мерзость»,— зая­вил Шелли. В самом деле: розга школьного педанта и под­нятый перст докучливого резонера — что общего имеет все это с поэзией? Что более чуждо самому ее духу, чем само­довольное благоразумие шекспировского Полония или рас­четливое благоразумие граждан города Гаммельна из цве­таевского «Крысолова»? В наше время даже педагогика, и та отвергает чересчур прямое и голое назидание; что уж го­ворить об эстетике?

Так обстоит дело для нас. Однако историзм понуждает нас принять к сведению, что так было не всегда.

Если мы начнем с античной литературы, то в ее жанро­вой системе стихи «из дидактического рода» имели свое неоспоримое место. Правда, сейчас же следует оговорить­ся: место это было скорее подчиненным. Царь Панэд из греческой легенды, своим приговором поставивший Гесио-да как полезного поэта сельских трудов выше Гомера', нашел себе немного единомышленников; превосходство «Илиады» над «Трудами и днями» было слишком очевидно. Страстную Сапфо ценили не в пример больше, чем наста­вительного Фокилида. Еще важнее вторая оговорка: антич­ность знала более «возвышенные» и более «низменные» типы дидактической поэзии, и отношение к ним было тог­да — и остается в наше время — отнюдь не одинаковым. Ведь вдохновенные поэмы Парменида, Эмпедокла и Лук­реция — тоже дидактический, «учительный» эпос; но это не житейски-моралистическая, а философская дидактика, не постылая обыденная мудрость, а восторг ума, дерзновенно проникающего в тайну бытия. Поэтическое величие «Геор-гик» Вергилия — не в полезной мысли о важности трудо­любия, но в грандиозном видении природы, в ладу с рит-

157

С. С. Авсринцев. Поэтика раннсвизантийской литературы

м ом которой живет земледелец. И все же Аристотель в свое время готов был принципиально отказать философско-ди-дактическому эпосу в праве называться поэзией². Что каса­ется моральных сентенций, так щедро рассыпанных в тра­гедиях, особенно в хоровых частях, или в одах Пиндара и Горация, то они уже могут быть названы нравоучением; но это такое нравоучение, которое все еще не вмещается в уз­кие границы житейской прозы и причастно эстетической категории «возвышенного» (то йуо<;). Величавое раздумие над общей участью смертных поколений и плач над брен­ностью всех дел человеческих в четвертом стасиме «Царя Эдипа» нельзя, конечно, и сравнивать с каким-нибудь резо­нерством об опасностях легкомысленного времяпрепро­вождения. Глубокомысленный совет Пиндара Гиерону Си-ракузскому «стань, каков ты еси» ³—совсем не то, что, скажем, предостережение против дурных женщин. Увеща­ние не щадить своей жизни в бою за отечество у Тиртея или у Горация лежит в иной плоскости, чем чьи-либо рекомен­дации щадить свои-деньги в торговой сделке. Одному есть место в пределах «высокой поэзии», другому— нет. Для дидактики невысокого полета были пригодны другие жан­ры — например, басня⁴ или заключенные в стихотворный размер сентенции вроде позднеантичных «Катоновых ди­стихов». Жанры эти имели свое прочное место в жизни, особенно в школе, но они были отгорожены от других жан­ров. Моральные изречения в комедии или миме (например, у Публилия Сира) отличались от моральных изречений в трагедии, как сами комедия и мим отличались от трагедии: что уместно здесь, неуместно там. Гораций мог позволить себе в сатирах и посланиях такие дидактические темы, обыденности которых погнушался бы в оде.

Так античный литературный вкус различил высокую дидактику и низменную дидактику, подчинив дело словес­ного учительства эстетическим категориям «уместного» (то яреяоу) и «возвышенного» (то bxyoq). Но это различение имело силу не всегда и не везде. Культуры древнего Ближ­него Востока жили антитезами «жизни» и «смерти», «муд­рости» и «суеты», «закона» и «беззакония», они различали

158