Мир как школа

с вятое и пустое, важное и праздное — только не «возвы­шенное» и «низменное»: последняя антитеза полагается лишь культурой греческого типа и вне ее может быть ли­шена смысла. Не понимая этого, мы не поймем поэтику ближневосточной дидактической литературы, и нам пока­жется курьезом то, что на деле было нормой — и притом очень долговечной нормой, сохранявшей силу от началь­ных времен древнеегипетской письменности до исламского средневековья.

Поучение Птахотепа, восходящее к эпохе Древнего цар­ства, содержит, например, такие сентенции: «Гни спину пе­ред начальником твоим... и дом твой будет процветать» . Мы улыбаемся простодушному практицизму египетского чиновника и уже не ждем от него ничего духовно значи­тельного. Но там же написано: «Сокрыто речение прекрас­ное более, чем драгоценный камень, и находят его у рабынь при жерновах». Это прекрасный афоризм, в котором есть и глубина мысли, и сила слова, и высокая поэзия тайной ду­ховной ценности, ярче горящей на темном фоне внешнего унижения. Как то и другое может уживаться в одном лите­ратурном памятнике?

Канон древнееврейской дидактической поэзии в соста­ве Ветхого Завета имеет название «Книга притч Соломоно­вых». Слово «машал», по традиции передаваемое по-сла­вянски и по-русски как «притча», означает всякое «хитрое» сочетание слов, для создания и восприятия которого требу­ется тонкая работа ума: это «афоризм», «сентенция», «при­сказка», «игра слов», наконец, «загадка» и «иносказание». Если мы спустимся пониже, присказка может обернуться дразнилкой, как это имеет в виду вошедшее в русский язык библейское выражение «стать притчей во языцех». Так или иначе, эти «притчи» — любимое занятие досужих книжни­ков и царских чиновников на всем Ближнем Востоке биб­лейских времен. Во времена Соломона египетские культур­ные стандарты впервые оказались доступными для иеруса­лимской придворной элиты; этим исторически оправдано более или менее условное соотнесение сборника с именем «премудрого» царя. «Книга притч Соломоновых» задает

159

С. С. Аверинцев. Поэтика раннсвизантийской литературы

нам те же загадки, что и «Поучение Птахотепа»; ее общее свойство— неразмежеванность житейской прозы и высо­кого восторга мысли. Книга эта содержит очень много ути­литарных советов — держи ухо востро за столом властели­на, не растрачивай денег в обществе нехороших женщин, и так далее, — будничности которых, казалось бы, достаточ­но, чтобы расхолодить воображение и отвадить его от поэ­тических взлетов; ничего подобного! Во всей древнееврей­ской литературе немного таких красивых и значительных мест, как речь Премудрости, описывающей себя самое как соучастницу устроения мира, сотрудницу Бога:

Когда Он утверждал небеса — я была там,

Когда Он по лику бездны чертил черту,

Когда утверждал в высях облака,

Когда источники бездны укреплял,

Когда полагал морю свой закон,

Чтобы не преступала берегов хлябь,

Когда утверждал основания земли, —

Я была художницею при Нем,

И была веселием каждый день,

Всегда радуясь пред Его лицом,

Радуясь на обитаемой, земле Его;

И с сынами человеческими — радость моя!⁶

Здесь содержательно все: и подчеркивание мотивов ме­ры, закона и равновесия, и описание Премудрости как «ху­дожницы», по правилам божественного рукомесла строя­щей мир, и присущее этой космогонической художнице це­ломудренно-бодрое «веселье». По отношению к Богу Пре­мудрость представляет собой как бы воплощение его воли; по отношению к миру это строительница, созидающая мир, как плотник или зодчий складывают дом, и действующая в мире, как благоразумная хозяйка в доме. Дом, самая проза­ичная и самая поэтическая вещь на свете, — один из глав­ных ее символов. «Премудрость построила себе дом», — та­кими словами начинается IX глава книги. Дом — это образ обжитого и упорядоченного мира, огражденного стенами от безбрежных пространств хаоса. Но порядок дома есть ду­ховный и душевный лад, выражающий себя в упорядочен-

160