Языковое строительство и социолингвистическая проблематика

   Понятие языкового строительства, широко использовавшееся в советском языкознании 20—30-х гг., тесно связано с более широким понятием языковой политики. Если последняя представляет собой систему мер, осуществляемых и проводимых государством для решения языковых задач, то под первой понимают систему мер, осуществляемых для ее практической реализации.    Придя к власти под лозунгом равноправия всех наций и народностей, населявших Россию, большевики провозгласили развитие национальных языков и культур (естественно, в «социалистическом» духе) одной из наиболее приоритетных задач (что нашло отражение в решениях X съезда РКП(б), состоявшегося в 1921 г.). В связи с этим была развернута работа по созданию (и реформированию) письменностей народов СССР, для чего был образован действовавший в 1925–1937 гг. Всесоюзный центральный комитет нового алфавита, фактическим научным руководителем которого был Н.Ф. Яковлев, занимавший должность председателя Технографической комиссии. К деятельности по составлению и реформированию алфавитов^[119] были привлечены Е.Д. Поливанов, создавший проект латинизированной узбекской письменности и выступивший по поводу диалектной основы узбекского литературного языка, тюркологи Николай Константинович Дмитриев (1898–1954) и Константин Кузьмич Юдахин (1890–1975), финно-угровед Дмитрий Владимирович Бубрих (1890–1949), монголист Николай Николаевич Поппе (1897–1991), кавказовед и иранист Лев Иванович Жирков (1885–1963). Было создано около 80 алфавитов на латинской основе; однако уже в конце 30-х гг. в связи с изменившейся политической конъюнктурой они были заменены системами письма, составленными на основе русской графики (ни первая, ни вторая реформы не коснулись армянского и грузинского языков, обладающих собственными древними алфавитами; сохранили латиницу и языки прибалтийских народов, включенных в состав СССР в 1940 г.).    В связи с языковым строительством рассматривался и теоретический вопрос о соотношении в языковом развитии сознательного и бессознательного элементов. Для подавляющего большинства европейских лингвистов XIX в. тезис о бессознательном характере языковых изменений был своего рода аксиомой. В этом смысле вряд ли можно усмотреть принципиальную разницу между позицией натуралиста Макса Мюллера, писавшего, что старания отдельных грамматиков и пуристов направлять язык совершенно бесполезны, и словами Ф. де Соссюра, отмечавшего: «Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т. д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успеха не имели». Отсюда же и столь распространенное в науке этого периода противопоставление «искусственного» литературного языка «естественным» народным говорам с подчеркиванием большей ценности для языковеда именно вторых.    Разумеется, представителю лингвистической науки отнюдь не запрещалось заниматься проблемами нормирования, «чистоты языка» и т. п., но последние рассматривались обычно как лежащие вне сферы собственно научного изучения языка. В названной выше статье А.М. Пешковского «Объективная и нормативная точка зрения на язык» эта мысль формулируется следующим образом: «Лингвист не как лингвист, а как участник языкового процесса, как член данной языковой общины» (выделено нами. – Л.H., Г.Х.), конечно, расценивает языковые факты наравне со всеми прочими образованными людьми, с той лишь разницей, что у него для этой расценки гораздо больше специальных знаний. И не только расценивает, но сплошь и рядом активной проповедью вмешивается в процесс языковой эволюции (хотя… стихийность языковых явлений плохо мирится с индивидуальным вмешательством и придает ему вид донкихотства)».    Естественно, что в период пика языкового строительства подобного рода позиция вызывала серьезные возражения. «Для каждого из нас, – писал Л.П. Якубинский в статье с характерным названием “Ф. де Соссюр о невозможности языковой политики”, опубликованной в 1931 г., – представляется нелепым самый вопрос: возможна ли языковая политика? Невозможность языковой политики обозначала бы для нас ненужность и методологическую невозможность самой науки о языке… факты показывают, что язык в действительности преобразуется говорящими, что он для них вполне досягаем. Попытка Соссюра доказать невозможность языковой политики не удается».    Не разделял абсолютного отрицания возможности сознательного воздействия на язык и Е.Д. Поливанов, продолжавший в этом отношении идеи своего учителя И.А. Бодуэна де Куртенэ. С одной стороны, он неоднократно отмечал «бессознательный, помимовольный характер внесения языковых новшеств», которые «незаметны для тех, кто фактически осуществляет их», подчеркивая: «Для того чтобы в языке произошло то или иное фонетическое… или морфологическое изменение… совершенно недостаточно декретировать это изменение, т. е. опубликовать соответствующий декрет или циркуляр. Можно, наоборот, даже утверждать, что если бы подобные декреты или циркуляры даже и опубликовывались бы… ни один из них не имел бы буквально никакого результата… и именно потому, что родной язык выучивается (в основных своих элементах) в том возрасте, для которого не существует декретов и циркуляров». С другой стороны, указывал ученый и на необходимость сознательного вмешательства в языковые процессы (графика и орфография, обозначение новых явлений и понятий, формирование литературной нормы и т. п.). В связи с этим обращал он внимание и на необходимость прогнозировать вероятные тенденции языкового развития.    Что же касается собственно социолингвистической проблематики^[120], то она была представлена рядом работ, авторы которых находились на довольно различных позициях. Помимо уже упоминавшихся идей Е.Д. Поливанова, здесь называют в первую очередь, труды Розалии Осиповны Шор (1894–1939), среди которых чаще всего фигурирует книга «Язык и общество» (1926). Для лингвистического мировоззрения P.O. Шор характерно было своеобразное сочетание ряда идей зарубежной лингвистики рассматриваемого периода (прежде всего имевших в той или иной степени «социологическую» направленность, причем последнюю она отмечала даже у декларировавшего свой индивидуализм К. Фосслера)^[121] с некоторыми положениями «нового учения о языке», что отразилось и в последнем изданном в 1945 г. учебнике «Введение в языкознание», составленном на основе ее лекций и статей Николаем Сергеевичем Чемодановым(1904–1986).    Вопросы социолингвистического характера рассматривались также в статье М.Н. Петерсона «Язык как социальное явление» (1927), работах Бориса Александровича Ларина (1893–1964) «О лингвистическом изучении города» и «К лингвистической характеристике города» (1928), книге В.М. Жирмунского «Национальный язык и социальные диалекты» (1936) и др., в которых много внимания уделялось проблемам социальной дифференциации языка, в частности, отражению в нем классовых различий. Своеобразной оказалась судьба книги А.М. Селищева «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет» (1928), где прослеживались те изменения, которые произошли в языке (прежде всего в лексике) после Октябрьской революции: вначале она была подвергнута резкой критике как «антисоветская» (сам автор некоторое время находился в заключении), а затем доступ к ней для широкого читателя был надолго закрыт, поскольку многие деятели советского государства, речь которых анализировал Селищев, в 30-х гг. были репрессированы.    После лингвистической дискуссии 1950 г., когда тезис о «классовом характере» языка был отвергнут, социолингвистическая проблематика на некоторое время отошла в тень, хотя определенный спад в этой области констатировался и в более ранний период.