Язык и речь в интерпретации л. Ельмслева
В глоссематической теории подверглась определенному пересмотру и соссюровская дихотомия языка и речи, являвшаяся одним из краеугольных камней структурной лингвистики. Сам Л. Ельмслев в специальной статье, посвященной данному вопросу, отмечал, что термины «язык» и «речь» допускают несколько толкований. Так, язык можно определять: 1) Как чистую форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и материальных манифестаций. Язык в данном понимании можно назвать схемой. Например, французское «г» при такой дефиниции представляет собой единицу, принадлежащую к категории согласных (и, следовательно, противопоставляемую гласным), подкатегории согласных, встречающихся в начальной и конечной позициях, стоящую в начальных группах на втором месте, а в конечных – на первом и обладающую способностью вступать в коммутацию с другими элементами той же категории. «Таким образом, – заключает Ельмслев, – французское “г” определяется как чисто оппозитивная, релятивная и негативная сущность: определение не приписывает ему никаких позитивных свойств. Если аналогичным образом определить все необходимые элементы, их совокупность будет представлять собой французский язык, рассматриваемый как схема. С этой точки зрения французский язык всегда остается идентичен сам себе, независимо от манифестации элементов. Если бы даже совершенно изменилось французское произношение, все равно сам французский язык, рассматриваемый как схема, не изменился бы – при условии, что сохраняются различия и сходства, определяющие его элементы». 2) Как материальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимо от деталей манифестации. С этой точки зрения язык представляет собой норму. Так, французское «г» определяется с указанной точки зрения как вибрант, допускающий два произношения: раскатистое и грассирующее. «Данное определение предполагает определенную звуковую манифестацию, обязательно связанную с органами речи. Однако позитивные свойства элемента в этом определении сведены к дифференциальному минимуму: так, в этом определении не говорится о конкретной точке артикуляции. Если бы французское произношение изменилось, но в пределах, предписанных данным определением, французский язык, рассматриваемый как норма, не изменился бы». 3) Как совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе и определяемых фактах наблюдаемых манифестацией. В указанном плане язык представляет собой узус. Французское “г” определяется здесь как альвеолярный раскатистый вибрант или как щелевой увулярный плавный. Как отмечает Ельмслев, подобная дефиниция «перечисляет все позитивные свойства, характерные для данного узуса. На этом оно и останавливается, оставив открытым вопрос о возможности варьировать произношение в пределах, указанных определением. Однако если произношение варьируется именно в этих пределах, язык, рассматриваемый как узус, остается тем же самым. С другой стороны, всякое изменение данного определения приводит к изменению языка…» К этим трем понятиям добавляется четвертое – акт речи, представляющий собой индивидуальное говорение. Между выделенными четырьмя членами устанавливаются следующие виды зависимостей: норма детерминирует узус и акт речи, между узусом и актом речи наличествует интердепеденция, а схема детерминируется нормой, узусом и актом речи, что можно представить в виде следующей схемы:
Соотнося последнюю с понятиями языка и речи у Соссюра, и отмечая, что швейцарский лингвист различает их по трем параметрам (речь – реализация, а не установление, индивидуальна, а не социальна, свободна, а не фиксирована), Ельмслев оста навливается именно на первом аспекте. «Тогда схемаоказывается установлением, а все остальное – реализацией… Именно здесь и проходит основная граница – между чистой формой и субстанцией, между мысленным и материальным. Теория установления – это теория схемы, а теория реализации включает в себя всю теорию субстанции и имеет в качестве объекта норму, узус и акт речи. Норма, узус и акт речи тесно связаны и составляют по сути дела один объект: узус, по отношению к которому норма является абстракцией, а акт речи – конкретизацией. Именно узус и выступает в качестве подлинного объекта теории реализации: норма – это искусственное построение[92], а акт речи – преходящий факт». Отсюда Ельмслев делает вывод, что основным «семиологическим подразделением» следует считать именно различия между схемой и узусом. «Думается, – резюмирует свою мысль датский лингвист, – что это подразделение могло бы заменить противопоставление языка и речи, которое, по нашему мнению, является лишь первым приближением, исторически очень важным, но теоретически еще несовершенным». Развивая аналогию с шахматами, столь любимую Соссюром, Ельмслев подчеркивает: «Язык – схема, в конечном счете, это игра и ничего больше». Отсюда следует столь часто повторявшееся им утверждение, согласно которому звуковая субстанция человеческого языка может быть заменена любой другой. «Кто бы ни пользовался… языком – глухонемые с помощью жестов, моряки с помощью флажков, телеграфист с помощью азбуки Морзе или просто люди с помощью обычной речи, – с указанной точки зрения этот язык остается самим собой». Отсюда же стремление анализировать такие структуры, как световые сигналы для регулирования движения, бой часов, отбивающих часы и четверти, стуковая азбука заключенных и т. п. «…Было бы чрезвычайно интересно, – подчеркивает основоположник глоссематики, – изучить именно такие структуры с помощью чисто лингвистического метода первым долгом потому, что такие структуры дали бы нам простые образчики-модели, показывающие элементарную языковую структуру без всех тех осложнений, которые характерны для высокоразвитой структуры обыкновенных языков». Как не без гордости отмечал сам Ельмслев, его концепция в наиболее полной форме воплотила тезис о необходимости изучать язык «в себе самом и для себя», о чем, по его словам, ему писал один из фактических создателей «Курса общей лингвистики» Шарль Балли (правда, датский языковед оговаривал, что его воззрения формировались еще до знакомства со взглядами швейцарского коллеги). Однако несмотря на широкую известность, которую получила глоссематика в 40—60-х гг. XX в., большинство лингвистов оценивало ее достаточно критически, а слова французского ученого А. Мартине, определившего глоссематику как «башню из слоновой кости, ответом на которую может быть лишь построение новых башен из слоновой кости», стали крылатыми, хотя последовательность, логичность и систематичность ельмслевской «имманентной алгебры языка» почти никем под сомнение не ставились.
Другие концепции европейского языкознания XX века
Как уже отмечалось, наряду с основными течениями европейского структурализма – пражским и копенгагенским – в европейском языкознании XX в. существовали и другие лингвистические концепции (как примыкавшие к структурализму, так и не относившиеся к нему), оказавшие заметное влияние на развитие нашей науки. В предлагаемом разделе кратко рассматриваются некоторые из них, хотя, естественно, сколько-нибудь полный обзор в данном случае невозможен и потребовал бы специального исследования.
Женевская лингвистическая школа
Из всех существовавших в первой половине XX в. лингвистических течений наиболее тесной преемственной связью с концепцией Ф. де Соссюра несомненно обладала именно Женевская школа, представленная в первую очередь именами Шарля Балли (1865–1947) и Альберта Сеше (1870–1946). Хотя в историю языкознания названные ученые вошли прежде всего как издатели (фактически воссоздатели) знаменитого труда своего старшего коллеги, однако вклад женевских лингвистов в развитие нашей науки не исчерпывается указанным фактом. Среди трудов Ш. Балли выделяются теоретическая работа «Общая лингвистика и французская лингвистика»[93] (1932, второе переработанное издание —1944) и написанная еще до публикации «Курса» «Французская стилистика» (1909). Разделяя положения Соссюра о системном характере языка в синхронии и отсутствии системности в диахронии, разграничении языка и речи и др., Ш. Балли вместе с тем много занимался проблемами речевой деятельности, главным образом теорией предложения. Возрождая в какой-то степени терминологическую традицию средневековых авторов, он выделяет в предложении две части –диктум, при помощи которого выражается суждение о факте, и модус, выражающий различные оттенки чувства и воли. К первому относится большинство членов предложения, второй сосредоточен в основном в модальном глаголе и может выражаться как лексически, так и грамматически (посредством наклонения). Отмечая, что языковая система и ее единицы существуют лишь потенциально, Балли указывает, что для перевода языка в речь они должны быть актуализованы. В роли актуализаторов выступают показатели времени и наклонения, артикли, указательные местоимения и т. п., а также внеязыковые средства – мимика, жесты и др. При этом характер актуализаторов тесно связан со строем языка – при аналитизме актуализаторы слова являются внешними по отношению к нему, тогда как в языках синтетического строя они содержатся уже в самой форме слова. При рассмотрении понятия самого слова Балли различаетсемантему и семантическую молекулу. Первое определяется как «знак, выражающий чисто лексическое простое или сложное понятие независимо от его формы» (прежде всего это основы, которые в аналитических языках, не имеющих развитой системы словоизменения, часто совпадают с самим словом, а также фразеологические сочетания, составляющие один знак). Семантическая молекула представляет собой «всякий актуализированный комплекс, состоящий из семантемы и одного или нескольких грамматических знаков, актуализаторов или связей, необходимых и достаточных для того, чтобы она функционировала в предложении». Признавая – в соответствии с соссюровским учением – необходимость выделять и анализировать состояние языка в определенную эпоху («Идея состояния – это абстракция, но абстракция необходимая и естественная, так как говорящие на языке не осознают его эволюции»), Балли резюмирует: «Связывать современный… язык с его различными предшествующими стадиями и пытаться истолковывать каждое языковое явление фактом или фактами, которые привели к тому, что оно представляет собой в настоящее время, – наиболее верный способ исказить перспективу и дать вместо картины нынешнего состояния языка его карикатуру». Вместе с тем он стремится выявить и тенденции, «толкающие язык в определенном направлении», уделяя в этой связи большое внимание фактам языковой патологии или аномалии (т. е. отклонений от нормы), которые «принадлежат живому языку и косвенным путем освещают его природу и функционирование, а также направление изменений, которые он претерпевает», поскольку часто являются проявлением «скрытого стремления восполнить недочеты правильного языка». При освещении проблем языкового сравнения Ш. Балли (как и составители пражских «Тезисов») также считает необходимым не ограничиваться исключительно компаративистской методикой. «Сравнивать два языка, – пишет он, – можно с двух совершенно различных точек зрения: исторической и статической. В одном случае интересуются фактами, которые доказывают общее происхождение или аналогии, возникающие в процессе эволюции, в другом – открывают в двух языках, взятых в какой-нибудь определенный момент их истории (без намерения доказать их генеалогическое родство), их характерные черты, которые особенно легко позволяют выявлять оригинальность каждого из них и общий тип, который каждый из них представляет… Для сравнения двух языковых систем теоретически безразлично, принадлежат или не принадлежат они к одной и той же исторической семье языков. Однако для характеристики нельзя пренебрегать общностью происхождения: как уже было признано, несмотря на значительные расхождения, языки индоевропейской группы имеют аналогии в основных чертах их эволюции; разница заключается в большей или меньшей степени продвижения их по пути конвергентных изменений». Говоря о стилистической концепции Ш. Балли, обращают внимание прежде всего на ее полемическую противопоставленность воззрениям К. Фосслера. Если последний сводил задачи стилистики прежде всего к изучению индивидуальных стилей отдельных мастеров слова, то его женевский оппонент – как и подобало социологисту – считал, что «основывать свою аргументацию на… языке и стиле крупных писателей – начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями». Отделяя стилистику общенародного языка от изучения индивидуальных стилей отдельных писателей, Балли акцентировал внимание на необходимости исследовать общие для всех носителей данного языка явления, в первую очередь связанные с выражением эмоциональной стороны языка. Одним из первых он занялся изучением фразеологии как особой лингвистической дисциплины. Им была предложена и классификация фразеологических единиц, не потерявшая своего значения вплоть до настоящего времени (Балли выделял – в порядке возрастающей степени спаянности компонентов – фразеологические группы и фразеологические единицы, подразделяя их, в свою очередь, на подгруппы). Альберт Сеше, в свое время, в отличие от своего более старшего коллеги, слушавший лекции самого Соссюра, также начал свою научную деятельность еще до публикации «Курса общей лингвистики», занимаясь, в частности, проблемой взаимодействия социального и индивидуального в языке (известна его работа «Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка», вышедшая в свет в 1908 г.). Интересовался он и проблемами соотношения языка и мышления, а также вопросами синтаксиса («Очерк логической структуры предложения», 1926 г.). Однако наиболее значимой с общелингвистической точки зрения признается относящаяся к 1940 г. статья «Три соссюровские лингвистики», где наряду со статической и эволюционной лингвистикой выделяется также лингвистика организованной речи,являющаяся «дисциплиной, изучающей функционирование языка в условиях жизни человеческого общества». Она занимает своего рода промежуточное место между синхронической и диахронической лингвистикой, поскольку «речь имеет отношение одновременно и к синхронии, так как она базируется на определенном языковом состоянии, и к диахронии, так как речь уже содержит в зародыше все возможные изменения». В отличие от синхронической лингвистики, имеющей дело с абстрактными отношениями, лингвистика организованной речи занимается конкретными фактами (выбор языковых единиц, стилистические проблемы и т. п.). Аналогично обстоит дело и с диахронической лингвистикой: «Так же как невозможно точно зафиксировать языковое состояние во всей его сложности, нельзя описать и историю языка, учитывая все бесконечно разнообразные особенности речи… Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную связь с реальной действительностью». При этом Сеше, с одной стороны, продолжает считать, что сравнение языковых состояний «затрагивает лишь те элементы языка, которые подверглись изменению», а с другой – подчеркивает необходимость «учитывать влияние этого изменения на другие части системы». В рамках Женевской лингвистической школы рассматривают обычно и деятельность Сергея Осиповича Карцевского (1884–1955), бывшего, как отмечалось выше, одним из создателей «Тезисов ПЛК». Он занимался, в частности, проблемами русистики (наиболее известны его работы «Система русского глагола», 1927 г., и «Повторительный курс русского языка», 1928 г.). Однако в области теоретического языкознания особенно важна небольшая статья, относящаяся к 1929 г., «Об асимметричном дуализме языкового знака». Отмечая вслед за Соссюром, что «природа лингвистического знака должна быть неизменной и подвижной одновременно», Карцевский указывает, что один и тот же знак может служить для передачи разных значимостей (например, морфема – а в словах стола, паруса, жена), а одна и та же значимость может быть представлена разными знаками (например, множественное число в словах столы, паруса, крестьяне), что потенциально делает каждый знак омонимом и синонимом одновременно. Отсюда делается следующий вывод: «Обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по наклонной плоскости реальности. Каждое “выходит” из рамок, назначенных для него его партнером: обозначающее стремится обладать иными функциями, нежели его собственная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его собственный знак. Они асимметричны; будучи парными, они оказываются в состоянии неустойчивого равновесия. Именно благодаря этому асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эволюционировать: “адекватная” позиция знака постоянно перемещается вследствие приспособления к требованиям конкретной ситуации». Например, если форму повелительного наклонения «молчи!» можно рассматривать как «адекватный знак», то его «симметрия» нарушается, с одной стороны, омонимичными формами типа «смолчи он» (значение условного наклонения), а с другой – синонимичными формами типа «молчать!». Как уже отмечалось, идеи С. Карцевского оказали определенное воздействие на лингвистов Пражской лингвистической школы, например, В. Скаличку. Традиции Женевской лингвистической школы были продолжены и во второй половине XX в. учеными, принадлежавшими к более младшим поколениям ее представителей (А. Фрей, Р. Годель и др.). Особую известность получило вышедшее в 1967–1968 гг. критическое издание «Курса общей лингвистики», включающее источники, не использованные Ш. Балли и А. Сеше, которое было подготовлено Рудольфом Энглером (р. в 1930).