Проблемы описательной грамматики

   Как отмечалось в соответствующем разделе, уже для дореволюционного русского языкознания было характерно обостренное внимание к разработке научной методики описания языка, противопоставлявшейся традиционной школьной грамматике. Для большинства представителей лингвистической и педагогической мысли 20-х – начала 30-х гг. XX в. наиболее подходящей основой для осуществления поставленной задачи представлялась восходящая к Ф.Ф. Фортунатову и развитая его учениками концепция, базировавшаяся на формальном подходе в выделению основных грамматических понятий (частей речи), вследствие чего данное течение известно в истории нашей науки под именем «грамматического формализма». Хотя уже состоявшийся перед революцией Первый всероссийский съезд преподавателей русского языка признал «формальное направление» наиболее соответствующим современному состоянию грамматической науки, однако противоречия внутри него, дававшие о себе знать еще в начале XX в., стали проявляться все отчетливее. Причем основная граница раскола прошла уже внутри тех лингвистов, которые причисляли себя к последователям фортунатовской школы, где все более четко противопоставлялись друг другу два крыла: умеренное («просто формалисты»), персонифицировавшееся в первую очередь в фигуре А.М. Пешковского, и крайнее («ультраформалисты», предпочитавшие именовать себя «последовательными формалистами»), лидером которых считался Михаил Николаевич Петерсон (1885–1962).    Дискуссия между двумя названными течениями велась по широкому кругу проблем, охватывая почти все основные положения грамматической теории. Однако основным стал вопрос о месте и роли значения при грамматическом анализе языковых фактов. Если «ультрафармалисты» утверждали, что учет семантического фактора объективно ведет к реставрации старой логической грамматики, бывшей синонимом «ненаучности», и что подлинно научная грамматическая система должна базироваться исключительно на формальной основе, то «умеренные формалисты» отстаивали тезис, согласно которому смысловая сторона речи составляет самую сущность грамматики и пытаться ее игнорировать – значит окружать последнюю, по выражению Пешковского, «своеобразным ореолом бессмыслия».    Следует сказать, что как та, так и другая группировка стремилась провозгласить себя «подлинной продолжательницей» дела Фортунатова, квалифицируя позицию оппонентов как отход от заветов Московской школы. Тем не менее представители каждой партии считали необходимым находить друг у друга и положительные стороны и даже свести расхождения к своего рода терминологическому недоразумению.    Однако попытки придать дискуссии между «умеренными» и «крайними», по замечанию Пешковского, «домашний характер» оказались безуспешными, поскольку в спор между последователями Фортунатова стали все активнее вмешиваться и ученые, к ним не относившиеся. Правда, поскольку к началу 20-х гг. термин «формальный» применительно к грамматическому описанию часто понимался как своего рода синоним понятию «научный», постольку «формалистами» называли и таких лингвистов, которые не только не имели отношения к фортунатовской традиции, но и довольно скоро начали выступать против фортунатовского «формализма».    Во-первых, среди них был Л.B. Щерба, в начале века активно боровшийся за «научную грамматику». Отрицательно относясь к самому фортунатовскому определению формы слова^[116] («Называть «способность к чему-либо» формой кажется мне противоестественным») и обвиняя последователей основоположника Московской школы «в забвении смысла за формой», он в докладе «Новая грамматика», прочитанном в 1933 г., призывал «диалектическую грамматику» бороться с «формализмом» «всеми силами, ища в первую голову смысла данного выражения». В связи с этим в известной статье «О частях речи в русском языке» (1928) ученый выдвигает положение о том, что следует исходить прежде всего из того, «под какую общую категорию подводится то или иное лексическое значение в каждом отдельном случае, или еще иначе, какие общие категории различаются в данной языковой системе» (например, значение предметности у существительных, действия – у глаголов и т. п.). Поэтому, если для представителей «формальной грамматики» существительные – это «склоняемые слова», то, согласно Щербе, дело обстоит как раз наоборот: слова стол и медведь являются существительными не потому, что они склоняются, а они потому склоняются, что являются существительными. Разумеется, слова, входящие в ту или иную часть речи, должны, помимо общности категориального значения, обладать и определенными формальными признаками. Однако в каждом отдельном случае решающую роль играет значение: например, у слова какаду нет падежных окончаний, но значение определяет его как существительное, потому что в системе русского языка в целом существительные, как слова, обозначающие «предметы», характеризуются рядом определенных признаков.    Во-вторых, среди активных противников фортунатовского «формализма» оказался и связанный в 20-е гг. с отечественным языкознанием С.И. Карцевский, выступавший как бы от имени «наиболее передового» – соссюровского учения и утверждавший, что «линия Фортунатова» в грамматических исследованиях идет вразрез с основными тенденциями развития мировой науки.    В-третьих, посмертное издание «Синтаксиса русского языка» А.А. Шахматова (1925–1927) наглядно показало, сколь далеко отошел от основоположника Московской школы крупнейший и любимейший его ученик. А третье издание «Русского синтаксиса в научном освещении» (1928) А.М. Пешковского, испытавшее на себе сильное внимание шахматовского труда, демонстрировало, что и признанный вождь «умеренных формалистов» существенно меняет свои позиции.    Разочаровались в «формальной грамматике» и многие педагоги, указывавшие, что споры между «умеренными», «крайними» и прочими ее представителями не дают возможности создать стабильную учебную литературу и, следовательно, негативно отражаются на учебном процессе в школе.    Что же касается последователей «нового учения о языке», для которых само слово «формализм» являлось бранным, то они, естественно, занимали по отношению к «формальной грамматике» весьма отрицательную позицию и требовали изучать «не форму, а содержание», «курс начинать именно с синтаксиса, построив программу на основе изучения содержания языка, семантически». Впрочем, сам Н.Я. Марр ставил вопрос еще более радикально: «Нужна ли… вообще грамматика, чтобы заниматься ее реформированием или переформированием?»    Так или иначе, но к началу 30-х гг. критика «формальной грамматики» достигла своего апогея, а принятая в 1933 г. программа по русскому языку знаменовала окончательное поражение этого течения. Основой новой теоретической системы стали труды Л.B. Щербы и А.А. Шахматова, а наиболее полное воплощение она нашла в работах Виктора Владимировича Виноградова (1895–1969). Ученик А.А. Шахматова, близкий в 20—30-е гг. к «бодуэновскому крылу» русской лингвистической традиции, испытавший серьезные превратности судьбы (включая репрессии), он занял лидирующее место в отечественной русистике, несмотря на периодические нападки со стороны адептов «нового учения», еще до дискуссии 1950 г. благодаря своим трудам «Современный русский язык» (выпуски 1–2, 1938 г.), «Русский язык. Грамматическое учение о слове» (1947 г.) и др., а после упомянутого события занимал должность директора Института языкознания, а затем директора Института русского языка АН СССР, академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР, главного редактора журнала «Вопросы языкознания». Именно его концепция была определяющей при составлении академической грамматики русского языка, издававшейся в 1952–1954 и 1960 гг. (хотя и не все идеи ученого нашли в ней отражение).    При выделении частей речи Виноградовым принимались во внимание различные свойства слова (семантические, морфологические, синтаксические); в синтаксисе он выделял учение о словосочетании (определяя последнее как строительный материал для предложения) и учение о предложении, отводя последнему центральную роль.    Разумеется, традиции восходящей к фортунатовской школе «формальной грамматики» отнюдь не были окончательно забыты, однако их печатная пропаганда сталкивалась со значительными сложностями (характерно, что статья Г.О. Винокура «Форма слова и части речи в русском языке», развивавшая идеи Московской школы, смогла выйти в свет лишь двенадцать лет спустя после смерти автора). Однако уже в 60-е гг. о классификации Фортунатова высоко отзывались представители отечественного структурализма (напомним, что идеи основоположника Московской лингвистической школы нашли весьма положительный отклик и у Л. Ельмслева).