Казанская лингвистическая школа

   Характеризуя личность Бодуэна де Куртенэ, один из его бывших студентов, ставший впоследствии видным языковедом, – В.И. Чернышев отмечал в качестве отличительной особенности своего учителя гармоничный синтез научного и педагогического начала: «И.А. Бодуэн де Куртенэ был ученым по природным дарованиям, по призванию. Я думаю, что также по призванию он был и педагог: профессор, научный руководитель, учитель. Он с редкой охотой делился своими научными знаниями; он любил учить и по большому опыту, по привычке, по убеждению».    Действительно, с именем Бодуэна де Куртенэ традиционно связывают формирование двух школ отечественной лингвистики – Казанской, возникновение которой относят к 70-м – началу 80-х гг. XIX в., когда Бодуэн де Куртенэ занимал кафедру сравнительного языкознания в местном университете, иПетербургской, возникновение которой относится уже к началу XX в. Поскольку наиболее крупные труды ее виднейших представителей (Л.B. Щербы, Е.Д. Поливанова, В.В. Виноградова и др.) были созданы в основном после Октябрьской революции, их рассматривают обычно в разделах, посвященных советскому языкознанию. Что касается Казанской школы (само существование которой, кстати, порой ставилось под сомнение и самим Бодуэном, чьи отношения с учениками не всегда носили безоблачный характер, и некоторыми позднейшими историками нашей науки), то в ее рядах наиболее заметными фигурами являлись Н.В. Крушевский и В.А. Богородицкий, судьбы которых во многом оказались контрастными.    Николай Владиславович (Николай Хабданк) Крушевский (1851–1887) прожил очень короткую жизнь, причем активной лингвистической работой он мог заниматься всего семь лет. Поляк по происхождению, вынужденный работать школьным учителем в глухом городе Троицке (ныне Челябинской области), переехавший в Казань, защитивший там две диссертации, но в 34 года вынужденный уйти в отставку из-за психического заболевания, активно общавшийся с Бодуэном, но оказавшийся с ним в напряженных личных отношениях (что, несомненно, сказалось на тоне написанного последним некролога о своем бывшем ученике), Крушевский прежде всего стремился к созданию общей теории языка. Характерно, что тема его докторской диссертации, защищенной в 1883 г., звучала весьма широко: «Очерк науки о языке»; да и в первой – магистерской диссертации, посвященной проблемам чередований^[71], он утверждал, что целью лингвистики в конечном итоге должно быть раскрытие законов, управляющих явлениями языка. В дальнейшем, развивая это положение, Крушевский неоднократно подчеркивал, что основная задача нашей науки – это «исследовать естественный процесс развития языка, т. е. раскрыть законы, по которым он развивается с формальной и функциональной стороны», «исследовать всевозможные явления языка, а равно и законы и условия их изменений».    Причем это должны быть законы, «не допускающие никаких исключений и уклонений» и действующие, подобно законам природы, «для всех времен и всех языков» (в связи с чем и само языкознание отнесено не к историческим, а к естественным наукам). Наилучшим источником сведений о законах языка должны быть именно живые языки, поскольку «в прошлом и мертвом или весьма трудно бывает раскрыть какие-нибудь законы, или совсем невозможно». Выделяются законы статические, определяющие общие свойства языка, идинамические, определяющие закономерности звуковых изменений. Законы также могут быть физико-физиологические и психологические («законы ассоциаций одинаково важны для понимания как психических, так и языковых явлений»). Ассоциации могут быть по сходству (веду – ведешь, ведет – ведение, ведет – возит и т. п.) и по смежности (внести – деньги, собака – лаять и др.), что в современной терминологии соответствует парадигматическим и синтагматическим отношениям между языковыми единицами. Сами изменения могут быть постепенными и непрерывными (в результате бессознательного стремления к упрощению артикуляции, а также приспособления к соседним артикуляциям) и такие, в которых «трудно допустить постепенности». К последним относятся прежде всего изменения по аналогии, т. е. ассоциация по сходству, тогда как ассоциация по смежности обеспечивает воспроизведение уже существующих единиц. Поэтому первая, согласно Крушевскому, представляет собой прогрессивную силу, ведущую к упорядочению системы, тогда как вторая – силу консервативную; антагонизм между ними, с определенной точки зрения, и обеспечивает постоянное развитие языка, у которого, однако есть определенная цель: «…Если язык есть не что иное, как система знаков, то идеальное состояние языка будет то, при котором между системой знаков и тем, что она обозначает, будет полное соответствие… Развиваясь, язык стремится к совершенному всеобщему и частичному соответствию мира слов миру понятий».    На современную ему науку работы Крушевского (хотя они были – в переводе на немецкий язык – известны и за пределами России) особого воздействия не оказали, да и сам Бодуэн позже отзывался о многих положениях своего коллеги по работе в Казани достаточно скептически. Посмертный «ренессанс» и посмертная слава пришли к его идеям лишь в середине XX в., когда их создателя – в чем основную роль сыграл Р. Якобсон – провозгласили, наряду с Соссюром и Бодуэном, предтечей новой лингвистики.    По-иному складывалась личная и научная судьба Василия Алексеевича Богородицкого (1857–1941), прожившего относительно долгую жизнь, всегда работавшего в Казани и создавшего ряд работ в различных областях (экспериментальная фонетика, диалектология, тюркология, индоевропеистика, романо-германская филология, теория художественной речи и др.), получившего определенное признание (он являлся членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, а в советские годы – членом-корреспондентом Академии наук СССР), но никогда не игравшего определяющей роли в лингвистике. Посмертная судьба наследия Богородицкого также не претерпела никаких-либо особых потрясений, и в истории отечественной науки о языке ему, если можно так выразиться, отведено прочное место среди классиков «второго ранга».    Среди проблем общелингвистического характера, которыми занимался Богородицкий, выделяют обычно развитие идей о морфологической абсорбции, т. е. изменении границ между морфемами слова в результате действия фонетических и психологических факторов, вследствие чего наблюдается смешение типов склонения, исчезновение прежних и появление новых основ и т. д. Об этих процессах писали как сам Бодуэн, так и Крушевский, однако именно Богородицкий детально разработал учение о видах морфологических процессов, среди которых им выделяются следующие:    – аналогия, при которой изменение в какой-либо форме возникает не фонетическим путем, а в результате выравнивания по другим формам (например, глагол чихать некогда имел в 1 лице единственного числа форму нишу, но под влиянием таких широко распространненых глаголов как читать – читаю, мечтать – мечтаю и др. утвердилась форма чихаю);    – дифференциация, причиной которой является выразительность языка. В результате этого процесса за каждым вновь возникающим оттенком значения закрепляется особое выражение (например, в формах родительного падежа единственного числа существительных мужского рода – а является общим окончанием, тогда как – у преимущественно употребляется у измеряемых слов, количество которых указывается: ср. снег-a и снег-у);    – опрощение, в результате которого «слово, в умах индивидуумов прежнего времени разлагавшееся на морфологические части, в умах индивидуумов последующего времени… не разлагается, становится простым» (например, подушк-а ранее состояло из под-ушк-о);    – переразложение, когда «слова в умах индивидуумов известного времени… ассоцируется не теми сходными частями, которыми они ассоциировались в умах индивидуумов прежнего времени». Сущность этого процесса (и называемого абсорбцией) состоит, как правило, в том, что происходит сокращение основ в пользу аффиксов (например, в формах женам, женами, женах а первоначально принадлежало основе, т. е. они членились на жена-м, жена-ми, жена-х; сейчас оно воспринимается как принадлежность флексии и членение выглядит уже как жен-ам, жен-ами, жен-ах).    Среди лингвистов, близких в этот период к воззрениям Бодуэна де Куртенэ, называют и не принадлежавшего в собственном смысле к Казанской школе Карла Аппеля опубликовавшего в 1886 г. рецензию^[72] на работы Курциуса и Шухардта, в которой содержится резкая критика младограмматического направления. В частности, Аппель упрекает представителей последнего в упрощении и схематичном понимании «звуковых законов», игнорировании морфологической стороны языковых изменений, отсутствии учета сознательного фактора и т. п., подчеркивая, что «причины явления следует искать не в анатомических и физиологических условиях артикуляции, но в психофизических условиях механизма языка, в известных отношениях (связях) психомоторных центров языка в мозге». В связи с этим Аппель отмечал роль Бодуэна в разработке и применении принципа аналогии, указывая, что она совершенно незаслуженно замалчивается. Однако эта статья осталась, по существу, единичным эпизодом, и о дальнейшей роли ее автора в развитии отечественной лингвистической мысли вряд ли можно говорить.