«Структуралисты вне школ»

   Как уже неоднократно отмечалось, помимо «основных» и «неосновных» направлений структурализма, в 40—60-е годы XX в. в различных странах Европы работали лингвисты, причисляемые к представителям этого течения в целом, но не отождествляемые с какой-либо конкретной школой. В первую очередь такая ситуация оказалась характерной для Франции. Имена многих французских языковедов широко известны за пределами своей страны, на них, как на авторитетный источник, могли ссылаться и представители «собственно структурализма» (при всей условности этого термина), но понятие «Французская структуралистическая школа» (в отличие от Французской социологической школы) в истории языкознания не сложилось…    Рассмотрение таких «индивидуальных структуралистов» обычно начинают с Люсьена Теньера (1893–1954), по основной специальности слависта (ему принадлежат, в частности, грамматика и словарь русского языка, изданный уже посмертно). Однако основной работой Теньера стали «Основы структурного синтаксиса», также увидевшие свет уже после смерти автора – в 1959 г.    Своеобразие подхода Теньера состояло в том, что он ставил перед собой задачу изучить синтаксис с точки зрения его собственных закономерностей, причем в качестве главного понятия им постулируетсясинтаксическая связь: «Построить предложение – значит вдохнуть жизнь в аморфную массу слов, установив между ними совокупность синтаксических связей, и обратно, понять предложение – значит уяснить себе совокупность связей, которые объединяют входящие в него слова». Сама синтаксическая связь понимается как отношение зависимости между словами, в связи с чем различаются структурный и линейный порядок слов. Первый представляет собой порядок, в котором устанавливаются синтаксические связи (от главного члена предложения к зависимому), второй связан с последовательностью элементов. «Говорить на данном языке – значит уметь преобразовывать структурный порядок в линейный. Соответственно понимать язык – это быть в состоянии преобразовывать линейный порядок в структурный». Считая, что синтаксическая связь всегда определяет зависимость одного слова от другого, Теньер утверждал, что центром обычного предложения является «глагольный узел» (т. е. сказуемое вместе с зависимыми от него членами предложения). Таким образом, именно сказуемое (глагол) рассматривается как вершина предложения, которой подчинены актанты (существительные или их эквиваленты, первым из которых является подлежащее) и сирконстанты (наречия или их эквиваленты). Число актантов, которыми глагол способен управлять, составляет его валентность. В зависимости от направления, в котором действие переходит от одного актанта к другому, вводится понятие диатезы, соответствующей традиционному залогу (например, у двухвалентных глаголов наличествуют активная, пассивная, возвратная, взаимная диатезы, у трехвалентных также каузативная диатеза, где помимо деятеля и объекта имеется и инициатор действия, и т. д.).    Рассматриваются в книге Теньера и такие явления, как юнкции (сочинительные конструкции), трансляции(превращения одного элемента предложения в другой) и др. Определенное внимание уделял Теньер и типологическим проблемам, считая, что для синтаксической типологии главным параметром должно стать соотношение между структурным и линейным порядком слов. В связи с этим выделяются языкицентростремительные, где зависимое слово стоит перед главным, и центробежные, в которых оно находится после главного. При последовательном проведении какого-либо принципа язык является строгим, если же налицо лишь определенная тенденция – умеренным. Например, семитские языки можно считать строго центробежными, романские – умеренно центростремительными, славянские – умеренно центробежными, алтайские – строго центростремительными.    Идеи Л. Теньера, а также многие введенные им синтаксические термины («актант», «валентность», «диатеза», и др.) получили в 60—70-х гг. широкое распространение и активно разрабатывались, в том числе и учеными, принадлежащими к разным школам.    Если Теньер при жизни был известен относительно мало, а его основной труд стал доступен читателям уже посмертно (иногда здесь усматривают аналогию с судьбой Ф. де Соссюра), то Эмиль Бенвенист (1902–1976) обладал популярностью, сравнимой с той, которой пользовались в свое время А. Мейе и Ж. Вандриес (в частности, он также занимал пост секретаря Парижского лингвистического общества). Занимаясь главным образом индоевропеистикой, прежде всего исторической семантикой и этимологией, Бенвенист вместе с тем касался и проблем общелингвистического характера. Широкую известность получила написанная им еще до Второй мировой войны статья «О природе языкового знака», в которой анализируется учение Соссюра о произвольном характере языкового знака. Отмечая, что «существует противоречие между подходом Соссюра к определению языкового знака и существенными свойствами, которые он приписывает знаку» (поскольку, говоря, что понятие не имеет связи необходимой с означающим, Соссюр на самом деле имеет в виду действительность, соответствующие этому понятию), Бенвенист указывает: «Произвольность существует лишь по отношению к явлению, или объекту действительности, но ей нет места в самом строении знака… Что… касается связи между означающим и означаемым в составе знака, этого основного элемента языковой системы, то данную связь следует признавать необходимой, оба компонента знака в равной мере необходимы друг для друга».    В дальнейших трудах Бенвенист, соглашаясь с тем, что необходимо отвергнуть «все априорные взгляды на язык» и исходить «непосредственно из своего объекта», вместе с тем подчеркивал, что «язык наделен значением… именно благодаря этому он и есть структура и… это – основное условие функционирования языка среди других знаковых систем». Критически относясь к глоссематике и дескриптивизму, Бенвенист проявляет определенную близость к Пражской школе, указывая: «Форма получает характер структуры именно потому, что все компоненты целого выполняют ту или иную функцию». Отмечая в этой связи, что язык представляет собой высшую форму способности к символизации, под которой понимается «способность представлять объективную действительность с помощью “знака” и понимать “знак” как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавливать отношение “значения” между какой-то одной и какой-то другой вещью», – французский ученый обратился и к проблеме взаимоотношения языка и мышления, посвятив ей во второй половине 50-х гг. специальную статью «Категории мысли и категории языка».    Указывая, что «мыслительные операции… всегда получают выражение в языке», Бенвенист формулирует положение о том, что мышление невозможно без языка в следующих словах: «Языковая форма является… не только условием передачи мысли, но и прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками». Вместе с тем нельзя признавать мышление первичным по отношению к языку, как это считал еще Аристотель, выделявший такие универсальные мыслительные категории, отличные от специфических языковых, как субстанция, количество, время и т. д. Как утверждает Бенвенист, на деле они представляют собой категории древнегреческого языка, которые могут быть и в родственных ему (в том числе и отдаленно) индоевропейских языках, но отнюдь не обязательны, например, для языков африканских. Отсюда делается вывод о том, что «возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык – это структура, несущая значение, и мыслить – значит оперировать знаками языка», хотя при этом и оговаривается, что поскольку в процессе научного познания мышление «идет одинаковыми путями», постольку «в этом смысле оно становится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры». В связи с этим обстоятельством ученый в другой работе («Новые тенденции в общей лингвистике») отмечал, что «язык как человеческая способность, как универсальная и неизменная характеристика человека не то же самое, что отдельные изменяющиеся языки, в которых он реализуется». Поэтому «лингвистика имеет два объекта: она является наукой о языке и наукой о языках», поскольку «бесконечно разнообразные проблемы, связанные с отдельными языками, объединяются тем, что на определенной ступени обобщения всегда приводит к проблеме языка вообще».    Среди других вопросов, которыми занимался французский языковед, упоминают обычно и разработку проблематики, связанной с выделением и описанием уровней (ярусов) языка. Идеи Бенвениста нашли широкий отклик в мировом языкознании, а многие из них считаются актуальными и поныне.    Рядом с именем Э. Бенвениста часто ставят имя Андре Мартине (1908–1999). Основной сферой деятельности названного лингвиста являлись проблемы общего языкознания, диахронической фонологии (работа «Принцип экономии в фонетических изменениях», 1955). Указывая на необходимость объяснить звуковые изменения и выявить их причины, Мартине выдвигает понятие языковой экономии (интересовавшей в свое время Бодуэна де Куртенэ и его последователей): «Можно считать, что языковая эволюция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку потребностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность». Отсюда вытекает необходимость найти равновесие между потребностями выражения, требующими новых, специальных и более редких единиц, и инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и часто употребляемых единиц. Однако если инерция постоянна, то потребности общения и выражения в разные эпохи различны, что приводит к изменению характера равновесия. «Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую коллектив считает в данной ситуации оправданной. Такое расширение является неэкономным и обязательно будет остановлено. С другой стороны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».    Среди общетеоретических идей Мартине, изложенных прежде всего в книге «Основы общей лингвистики» (1960), обращает на себя внимание принцип двойного членения языка, согласно которому «любой результат общественного опыта, сообщение о котором представляется желательным, любая необходимость, о которой хотят поставить в известность других», членится, во-первых, на единицы, обладающие формой и значением (монемы, соответствующие в традиционной терминологии морфеме)^[95], а во-вторых, звуковая форма может быть расчленена «на последовательные единицы, каждая из которых способна отличать одно слово», т. е. на фонемы (просодические явления – ударение и интонация лежат вне двойного членения).    Касаясь проблемы языка и речи, Мартине в отличие от большинства структуралистов отвергает идею о том, что «речь и язык обладают независимыми организациями, в связи с чем можно, например, предположить существование лингвистики речи наряду с лингвистикой языка». Как утверждает французский лингвист, «нетрудно убедиться в том, что речь представляет собой лишь конкретизацию языковой организации. Только в результате изучения фактов речи, как и существующей реакции слушателей, мы можем изучать язык».    Скептически относясь к построениям глоссематической теории (его слова о «башне из слоновой кости» были приведены в соответствующем разделе), Мартине был близок ко многим положениям, разделявшимся представителями Пражской школы. В частности, он не считал возможным сводить язык к системе чистых отношений, подчеркнув в своем докладе на IX Международном конгрессе лингвистов (1962): «Структуралист не может быть индифферентным к природе субстанциальных признаков, которые позволяют различать единицы одного и того же класса». Характерен для него и функциональный подход, близкий его пражским коллегам (в специальной литературе порой Мартине даже харатеризуется как «представитель французского ответвления Пражской школы»).    Среди функций языка Мартине выделял коммуникативную, определяя язык как «инструмент, посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей… Следует помнить, что именно коммуникация, т. е. всеобщее взаимопонимание, представляет собой главную функцию того орудия, которое называется языком». Именно ею объясняется и историческая эволюция языков, которые «постоянно приспосабливаются к тому, чтобы наиболее экономичным образом удовлетворить потребности общения данного языкового коллектива». Наряду с ней выделяется функция «основания для мысли», в связи с чем возникает вопрос, «заслуживает ли умственная деятельность, протекающая вне языка, право называться мышлением» (с оговоркой, что он относится к компетенции психолога, а не лингвиста). С другой стороны, можно говорить об экспрессивной функции, поскольку «человек часто обращается к языку с целью высказаться, выразить свое отношение к тому, что он ощущает, не особенно заботясь о реакции возможных слушателей», а также о функции эстетической, «представляющей значительные трудности для анализа ввиду ее тесной связи с коммуникативной и экспрессивной функциями». Касается Мартине и социальных («внешних») факторов языковой эволюции, причем, признавая, что «изменения в социальной структуре косвенно отражаются и на структуре языка», он вместе с тем подчеркивает: «Отнюдь не пренебрегая историческими данными различного толка, лингвист-диахронист должен рассматривать их в самую последнюю очередь, лишь исчерпав все средства объяснения языковых явлений, собранные в результате изучения эволюции структуры как таковой и исследования процессов взаимодействия».    К «структуралистам вне школ» причисляют и польского языковеда Ежи Куриловича (1895–1978). Занимаясь индоевропеистикой и подтвердив в определенной степени гипотезу де Соссюра о наличии ларингалов в индоевропейском праязыке, он разрабатывал и проблемы общей лингвистики, в частности знаковой теории (статья «Лингвистика и теория знака», 1949 г.). Е. Куриловичу принадлежит мысль о том, что «в системе языка и в звуковой, и в семантической области взаимные отношения между членами системы подчинены двойной иерархии. Одна иерархия идентична логическому закону подчинения частного целому. Вторая, до сих пор не рассматривавшаяся, но являющаяся точным аналогом первой, состоит в подчинении сокращенных структур изофункциональным полным структурам». Отсюда следует ошибочность мнения, будто предложение строится из отдельных слов, а безличные предложения типа латинского pluit (букв, «дождит») представляют собой те элементарные формы, от которых произошли полные предложения. «…В соответствии с указанной теоремой как раз сокращенные мотивированные формы являются производными от полных двучленных предложений типа подлежащее (группа подлежащего) + сказуемое (группа сказуемого)», – писал польский лингвист, оговаривая при этом: «Вопрос об историческом происхожденииразных типов предложений здесь нами не рассматривается».    В отличие от таких своих коллег, как Э. Бенвенист и А. Мартине, Е. Курилович, испытавший воздействие со стороны идей И.А. Бодуэна де Куртенэ и имевший связи с Пражским лингвистическим кружком, проявлял интерес и к глоссематической теории, прежде всего в плане построения науки о языке в виде системы аксиом по образцу математики. Разрабатывал он и проблему изоморфизма планов содержания и выражения, отмечая параллелизм структуры слога и предложения.    Однако одновременно польский ученый подчеркивал и общественный характер языка: «Социальныйфактор, который с первого взгляда кажется внешним по отношению к системе языка, в действительности органически связан с ней. Расширение употребления знака внутри системы является лишь отражением расширения его употребления в языковом коллективе. Это отношение характеризуется не только динамической стороной, но и статическим аспектом. Сфера употребления знака внутри системы соответствует сфере его употребления в языковом коллективе. Иначе говоря, чем обобщеннее (беднее) содержание знака, тем шире сфера его употребления говорящими; чем специальнее (богаче) содержание, тем уже сфера употребления не только внутреннего (= внутри системы), но и внешнего (в языковом коллективе)». Касаясь в этой связи явления аналогии (статья «О природе так называемых «аналогических процессов», 1949 г.), Курилович подчеркивал: «Конкретная грамматическая система позволяет увидеть, какие “аналогические” изменения в ней возможны… Однако лишь социальный фактор… определяет, осуществляются ли эти возможности и если да, то в какой мере».    Не оставив после себя законченного труда общелингвистического характера, Е. Курилович тем не менее в совокупности своих исследований предложил теоретическую концепцию, некоторые положения которой прочно вошли в арсенал современной науки о языке.