Nitsshe_Tom_1__M_Khaydegger

О чем рассказывает Заратустра? О том, как в сумерках он шел по тропе в горы — в сумерках, на которые он обращает внимание такими словами: „Уже не одно солнце закати лось для меня“. В этом рассказе о восхождении соединя ются две сферы образов, которыми вновь и вновь проника ется мышление Ницше: море и горы.

Во время этого восхождения постоянно приходится пре одолевать «дух тяжести»: он непрестанно влечет вниз и все таки для восходящего, который несет вверх этого «смер тельного врага», он всего навсего карлик.

Во время подъема нарастает и глубина, бездна становит ся бездной — не потому, что восходящий низвергается вниз, а потому, что он поднимается вверх. Высоте сопутст вует глубина, одно возрастает вместе с другим. Поэтому уже заранее, в первом отрывке третьей части, где соединя ются образы гор и моря, говорится:

«Откуда берутся высочайшие горы? — так спрашивал я однажды. Тогда я узнал, что они вырастают из моря.

Это начертано на их породе и на склонах их вершин. Из самого глубинного должно вознестись самое высокое к своей вершине».

Во время восхождения приходится совершать останов ки, когда можно сравнить между собой устремленность «вверх» и «вниз»: дух нарастающей высоты и дух влекущей вниз тропы должны столкнуться — Заратустра, восходя щий, против влекущего вниз карлика. Поэтому во время восхождения приходится решать: «Карлик! Ты! Или я!» По тому, как здесь выражено это решение, какое то время ка жется, что карлик (который назван первым, причем с боль шой буквы) имеет преимущество. Однако вскоре, во вто ром разделе, где происходит перестановка, говорится:

«Стой, карлик! — сказал я.— Я! Или ты! Я же сильнее из нас двоих: ты не знаешь бездонной мысли моей. Ее — ее бы ты не вынес!»

Поскольку Заратустра мыслит бездну, мысль мыслей, всерьез воспринимая глубину, он поднимается ввысь и ос тавляет карлика позади:

«Тут мне стало легче: назойливый карлик спрыгнул с моих плеч! Съежившись, он сел на камень против меня.

253

Как раз там, где мы остановились, лежал путь через воро та».

Теперь Заратустра описывает эти ворота и, описывая, рисует загадку.

В воротах сходятся две дороги: одна выходит из них, дру гая входит. Они сталкиваются друг с другом. Каждая не скончаемо устремляется в свою вечность. На воротах напи сано: «Мгновение».

Ворота под названием «Мгновение» с бесконечно разбе гающимися в разные стороны путями — это образ време ни, убегающего вперед и назад в вечность. Само время вос принимается с точки зрения «мгновения», с точки зрения «сейчас», от которого одна дорога ведет в еще не сейчас, то есть дальше в будущее, а другая — в уже не сейчас, в прошлое. Поскольку для карлика, сидящего неподалеку от Заратустры, бездоннейшая мысль последнего должна стать наглядной благодаря созерцанию ворот, поскольку в этом образе зримо символизируются время и вечность, вся кар тина в целом означает, что мысль о вечном возвращении того же самого теперь связывается с областью времени и вечности. Однако эта картина, эти ворота представляют собой лишь облик загадки, а не ее разрешение. Благодаря тому, что этот «образ» становится видимым, зримым, за гадка сразу же обрисовывается в поле зрения, та самая за гадка, которую предстоит разгадать.

Разгадывание начинается с вопроса: Заратустра сразу же спрашивает карлика о воротах и дорогах. Первый вопрос касается дороги — какой именно, не уточняется, посколь ку то, о чем теперь спрашивается, в равной мере можно от нести к обеим дорогам. Если бы кто нибудь пошел все дальше и дальше по одной из этих дорог, «то думаешь ли ты, карлик, что эти два пути противоречили бы себе веч но?» То есть вечно убегали бы друг от друга, постоянно рас ходились?

«Все прямое лжет,— презрительно пробормотал кар лик.— Всякая истина крива, само время — круг».

Карлик разрешает затруднение, причем специально ого варивается, что он разрешает его, «презрительно» бормоча. Для него эта трудность вовсе не такова, чтобы тратить на

254

нее силы и слова, ибо если обе дороги убегают в вечность, они стремятся к одному и тому же и, следовательно, где то там они встречаются и смыкаются в непрерывный путь. То, что нам кажется двумя расходящимися прямыми дорога ми, на самом деле лишь видимый отрезок большого круга, который никогда не размыкается. Прямое — это види мость. На самом деле течение представляет собой круг, то есть сама истина (сущее как оно протекает в истине) есть нечто кривое. Круговращение времени и тем самым непре станное возвращение во времени того же самого, свойст венного всякому сущему, есть способ существования суще го в целом. Оно существует как вечное возвращение. Кар лик разгадал загадку так.

Однако рассказ Заратустры получает интересное разви тие:

«Дух тяжести,— гневно сказал я,— не притворяйся, что это так легко! Или я оставлю тебя сидеть, где ты сидишь, хромой уродец,— а ведь я нес тебя наверх!»

Вместо того, чтобы обрадоваться, что карлик продумал его мысль, Заратустра говорит «гневно». Таким образом, карлик все таки не уловил смысл загадки; он слишком лег ко нашел ответ. Следовательно, когда мы просто говорим: «Все движется по кругу», мы еще не постигаем до конца мысль о вечном возвращении того же самого. В том месте, где Э. Бертрам называет учение о возвращении «дразнящим иллюзионом», он приводит слова Гете в качестве предосте режения, то есть как некое более высокое понимание, кото рое должно властвовать над мыслью о вечном возвраще нии: «Чем больше поддаешься познания недугу, тем больше понимаешь: все движется по кругу». Это как раз и есть мысль о круговращении, как ее понимает карлик, который, по словам Заратустры, обошелся с этим слишком легко, как следует не вникнув в огромную мысль Ницше.

Того, кто понимает эту разящую мысль так, как ее пони мает карлик, мыслитель оставляет сидеть, как хромого уродца, там, где он сидит. Заратустра оставляет карлика, хотя он нес его «наверх», то есть поднял на такую высоту, с которой тому открылся бы иной обзор, если бы он дейст вительно мог видеть, то есть не оставаться карликом.

255

И все же Заратустра задает карлику второй вопрос. Те перь он относится не к дорогам, а к самим воротам, к «мгновению»: «Взгляни,— продолжал я,— на это Мгнове ние!»

Всю картину вновь надо осмыслить с точки зрения «Мгновения» и в связи с ним. «От этих врат Мгновения уходит долгий вечный путь назад: позади нас лежит веч ность». Все конечные вещи, которые могут совершать свое движение и которым поэтому нужен лишь какой то конеч ный промежуток, чтобы завершить свой бег, должны тем самым проходить через эту вечность, то есть через эту до рогу. Здесь в форме вопроса Ницше так скупо резюмирует существенно важную мысль своего учения, что сама по себе она едва ли понятна, тем более что основные предпо сылки не очевидны, хотя и обозначаются.

1) Бесконечность времени в направлении будущего и прошлого. 2) Действительность времени, которое не явля ется «субъективной» формой восприятия. 3) Конечность вещей и их движения.

Исходя из этих предпосылок можно сказать, что все, что вообще может быть, как сущее уже когда то было в про шлом, ибо в бесконечном времени ход конечного мира с необходимостью уже совершился.

Итак, если «все уже было, что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не должны ли были и эти ворота уже — быть однажды?» Но если все вещи связаны между собой так тесно, что мгновение влечет их за собой, не должно ли тогда оно влечь и самое себя? И если мгновение всегда на чинается на этом пути, не должны ли тогда и все вещи еще раз пройти по этой дороге? Медлительный паук, лунный свет (ср. «Веселая наука», отрывок 431), я и ты, стоящие в воротах,— «не должны ли мы вечно возвращаться?». Ка жется, что в своем втором вопросе Заратустра говорит то же самое, что содержалось в ответе карлика на первый во прос. Так кажется, но на второй вопрос карлик уже не отве чает. Вопрос задан так возвышенно, что от карлика Зарату стра уже не ждет ответа. Эта возвышенность состоит в том, что отныне надо соблюдать условия, необходимые для по нимания загадки, условия, которым карлик не соответст

256

вует — потому что он карлик. Эти новые условия заключе ны в том, о чем теперь вопрошается в контексте «мгнове ния». Однако такое вопрошание требует определения собственной позиции в самом «мгновении», то есть во вре мени и его временении.

Потом карлик исчезает и причиной тому — мрачное, тя желое событие. Заратустра рассказывает:

«Я увидел молодого пастуха, корчившегося, задыхавше гося, с перекошенным лицом; изо рта у него висела черная тяжелая змея».

Она впилась ему в горло. Заратустра попытался вырвать змею, но безуспешно.

«Тогда во мне что то закричало: „Откуси! Откуси! Отку си ей голову!“»

Это событие и образ тяжело осмыслить, однако они очень тесно связаны с попыткой продумать упомянутую тяжелейшую мысль. Пока мы отметим только одно: после того как Заратустра задал свой второй вопрос, для карлика не осталось места; он больше не принадлежит к сфере это го вопроса, потому что больше не может его слышать, ибо по мере того как дело все больше касается содержания за гадки, само вопрошание, отгадывание и раздумье стано вятся все загадочнее, все огромнее и превосходят самого вопрошающего. Таким образом, не каждый имеет право спрашивать о чем угодно. Не ожидая ответа от карлика и сам не давая никакого приглаженного, заранее выверенно го ответа, Заратустра продолжает свой рассказ: «Так гово рил я и говорил все тише, ибо страшился своих собствен ных мыслей и умыслов». Тяжелейшая мысль становится для него страшной, потому что за тем, как мыслят себя в круговращении, он усматривает нечто совсем иное, он продумывает эту мысль не так, как ее понимают карлики.

Звери Заратустры

Здесь мы прервем толкование отрывка «О призраке и за гадке», чтобы вернуться к нему позднее, когда, рассмотрев сущность нигилизма как той сферы, где присутствует

257

мысль о возвращении, мы лучше подготовимся к понима нию дальнейшего. Мы пропустим остальные отрывки третьей части и коснемся лишь немногого из отрывка под названием «Выздоравливающий».

После своего морского путешествия Заратустра снова возвращается в одиночество гор, к своей пещере и живот ным. Эти животные — орел и змея. Оба — его животные, они принадлежат ему в его одиночестве, и когда это одино чество говорит, это говорят его животные. Однажды (в сен тября 1888 года, в Сильс Мария, в заключении утерянного предисловия к «Сумеркам идолов», в котором в ретроспек тивном плане речь шла о «Заратустре» и о «По ту сторону добра и зла») Ницше записал: «Любовь к животным — во все времена по этому узнавали отшельников…» (XIV, 417). Однако животные Заратустры — не первые попавшиеся, они образно представляют сущность самого Заратустры, то есть его призвания: быть учителем вечного возвращения. Потому эти животные — орел и змея — появляются не во всякое время. Впервые Заратустра видит их в самый пол день, который во всем произведении также является ис точником важной символизирующей силы.

Когда в полуденное время Заратустра говорит в сердце своем, он внезапно слышит резкий крик птицы и вопроси тельно смотрит в небо:

«И он увидел орла: описывая широкие круги, он несся по воздуху, а с ним — змея, но не как добыча, а как подруга, ибо она обвивала своими кольцами шею его» (Vorrede, n. 10).

Этот высокий образ сияет тому, кто может видеть! Чем глубже мы постигаем произведение «Так говорил Заратуст ра», тем проще и неисчерпаемее становится этот образ.

Орел описывает широкие круги в вышине. Кружение — это символ вечного возвращения, но то кружение, которое набирает высоту и остается в ней.

Шею орла кольцами обвивает змея, и здесь снова эти кольца — символ кольца вечного возвращения. Но не толь ко: змея кольцами обвивает шею того, кто описывает широ кие круги в вышине — самобытная и важная, но для нас пока что темная связь, благодаря которой этот образ раскрывает

258

все свое богатство. Змея не удерживается как добыча, в ког тях, но, как подруга, свободно обвивает шею орла и вместе с ним кругами возносится ввысь! Осмысляя это образное представление вечного возвращения того же самого (круже ние в кольце и замыкание колец в кружении), мы должны учесть и то, что представляют собой сами животные.

Орел — самое гордое животное. Гордость — это зрелая решимость удерживать себя в своем собственном сущност ном достоинстве, которое берет начало в поставленной за даче, это уверенность в том, что больше не смешаешь себя с другими (Sich nicht mehr verwechseln). Гордость есть пре бывание наверху (Obenbleiben), определяющее себя из этой высоты, из верховного бытия (Obensein), есть нечто прин ципиально иное, чем высокомерие и самомнение. Послед нему необходимо иметь связь с низшим как с тем, от чего можно отталкиваться и от чего, следовательно, неизбежно приходится зависеть, потому что высокомерие и самомне ние в самих себе не имеют ничего, что позволяло бы им представлять это верховное бытие. Они могут вознестись, лишь отталкиваясь от того, что находится ниже их, они мо гут вознестись только к чему то такому, что на самом деле не есть наверху, но скорее лишь воображается таковым. Иное дело — гордость.

Орел — самое гордое животное, он живет в самой выши не и из нее, и даже тогда, когда спускается в глубины, они все равно всегда остаются высотами гор и их ущелий, ни когда они не становятся равниной, где все уравнивается и ничто не выделяется.

Змея — самое умное животное. Ум означает власть над действительным знанием, над тем, как это знание снова и снова заявляет о себе, как удерживается в себе, что являет собой поначалу и как пополняется потом, как не замыка ется в себе. Этот ум имеет силу перемещать и преобразовы вать, а не просто опускаться до низменной лжи, он власт вует над личиной, остается верен себе, умеет видеть задний план в игре с тем, что находится на переднем плане, власт вует над игрой бытия и видимости.

Итак, у Заратустры два животных — самое гордое и са мое умное. Они объединяются и отправляются на разведку.

259

Это значит, что они ищут того, кто соответствует их складу и уровню, того, кто вместе с ними может жить в одиночест ве. Они отправляются в путь, чтобы узнать, жив ли еще За ратустра, жив ли он в своей готовности к своему закату. Тем самым подчеркивается, что орел и змея — не домашние животные, которых берут в дом и приучают ко всему во круг. Они чужды всему привычному, обыденному и хорошо знакомому в расхожем смысле слова. Эти животные преж де всего определяют то уединеннейшее одиночество, кото рое отличается от обычного представления о нем, посколь ку обычно считают, что одиночество от всего нас освобож дает и делает независимыми; обычно принято думать, что в одиночестве «больше ничто не мешает». Однако в уединен нейшем одиночестве над нашей задачей и над нами сами ми как раз и начинает тяготеть все самое скверное и опас ное, что не может коснуться других вещей и людей; оно должно пройти сквозь нас, но не для того, чтобы упразд ниться, а для того, чтобы мы на основе подлинного знания, свойственного высшему уму, осознали его как принадле жащее нам. Именно это знание — самое тяжелое; слишком легко можно убежать от него и раствориться в отговорках и уловках, в обычной глупости.

Это высокое понимание одиночества надо иметь в виду для того, чтобы правильно понять символизирующую роль обоих животных отшельника Заратустры и его самого и не исказить ее каким нибудь романтическим пониманием. Выносить уединеннейшее одиночество не значит держать при себе этих животных для общения и времяпрепровож дения; это значит иметь силу, находясь рядом с ними, оста ваться верным самому себе и не давать им покинуть тебя. Поэтому в завершении предисловия к «Заратустре» гово рится:

«„Попрошу же я свою гордость всегда сопутствовать мо ему уму! И если однажды мой ум покинет меня — ах, он любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!“

Так начался закат Заратустры».

Необычайный закат, начинающийся тем, что Заратустра вверяет себя высшим возможностям становления и бытия,

260

которые соединяются в воле к власти, то есть образуют

единство.

Нам было необходимо указать, что олицетворяют собой оба животных — орел и змея — как животные Заратустры: 1) их кружение и кольца — круг и кольцо вечного возвра щения; 2) их сущность, гордость и ум — основная позиция и вид знания, характерные для учителя вечного возвраще ния; 3) животные его одиночества — высшие требования, предъявленные самому Заратустре, требования, которые становятся тем неумолимее, чем меньше они предъявля ются как некая норма, правило и предостережение и чем отчетливее они говорят о главном в непосредственном присутствии их символов. Символы говорят только для того, кто обладает творческой силой к оформлению чувст ва. Как только поэтическая, то есть высшая творческая сила угасает, символы умолкают: они низводятся до уровня «фасада» и «бутафории».

«Выздоравливающий»

Выяснив, что собой представляют животные Заратуст ры, мы теперь лучше готовы к тому, чтобы понять отрывок, в котором, в сравнении с уже проанализированным нами отрывком «О призраке и загадке», яснее говорится о веч ном возвращении и который таинственным образом этому отрывку соответствует. Речь идет об отрывке, который в третьей части занимает четвертое место от ее конца и оза главлен как «Выздоравливающий». В этом отрывке звери Заратустры говорят ему о том, что они сами символизиру ют: говорят о вечном возвращении. Они обращаются к За ратустре, вокруг которого собрались, и остаются в его оди ночестве до определенного момента, когда оставляют его одного и осторожно удаляются. Их пребывание с ним оз начает, что они все еще пытаются что то узнать о нем, пы таются узнать, действительно ли он стал тем, каков он есть, на самом ли деле в своем становлении он отыскал свое бы тие. Однако становление Заратустры начинается вместе с его закатом. Сам же закат приходит к своему завершению

261

вместе с выздоровлением Заратустры. Налицо отношения глубочайшего противоборства, и только тогда, когда мы уловим их, мы приблизимся к тяжелейшей мысли.

В соответствии с предварительным разъяснением, на стадии которого мы находимся, основное внимание уделя ется характеристике учения о возвращении. Однако и тут мы должны держаться стиля произведения, все осмыслять на основании того, что происходит и как происходит. Кро ме того, учение, как оно излагается, мы должны понимать в связи с тем, кто есть Заратустра, как учитель предстает по отношению к учению и как учение определяет учителя. Это значит, что именно там, где учение в самом чистом виде выражается в своих тезисах, нельзя забывать об учите ле, о том, кто учит и говорит.

Как обстоят дела с Заратустрой в начале отрывка «Вы здоравливающий» и что здесь происходит? После упомя нутого морского путешествия он возвращается в свою пе щеру и однажды утром, вскоре после возвращения, вска кивает со своего ложа и, как безумный, начинает кричать и махать руками, «как будто кто то лежал на ложе и не хотел подыматься с него». Заратустра говорит ужасным голосом, чтобы пробудить этого «кого то» и заставить его бодрство вать в будущем. Этот другой — его бездоннейшая мысль, которая хотя и находится рядом с ним, но остается ему са мому еще как бы чуждой, его собственная последняя глу бина, которую он еще не вознес на свою высочайшую высь. Эта мысль еще рядом с ним на ложе — она еще не стала единой с ним, еще не вошла в его плоть и поэтому не стала подлинно продуманной. Тем самым показывается, что теперь должно произойти: все содержание и вся мощь этой тяжелейшей мысли должны теперь подняться и вы явиться. Заратустра приступает к ней и называет ее «за спавшимся червем». Смысл образа вполне прозрачный: за спавшийся червь, лежащий на земле как что то чужое, яв ляет собой противоположность свившейся кольцами змее, которая в бодрствовании дружбы широкими кругами «вы рывается» ввысь. Когда начинается это вызывание (Heraufrufen) бездоннейшей мысли, звери Заратустры при ходят в ужас, но не разбегаются, они подходят ближе, в то

262