[Философия]

Магия и кабалистика были естественным и неизбеж­ным результатом младенческого развития человеческого ума. На первых ступенях своего развития человеческий ум не в силах понять связи между явлениями внешнего мира, и потому для большей части их, особенно явлений сложных, он не может подыскать соответствующей естест­венной причины. Между тем естественная потребность хоть как-нибудь, да объяснить себе окружающий его мир, выйти из мучительного состояния незнания, недоумения заставляет его видеть причину явлений в самом явлении, разбивать явление на две части, из которых одна предпо­лагается производящею другую. Часть будто бы произво­дящая составляет то, что впоследствии получает назва­ние отвлеченной субстанции; часть производимая, види­мая, являющаяся органом наших чувств, образует так называемую материальную субстанцию. Таким образом, весь мир, вся Вселенная раздваивается и населяется мас­сою различных невидимых сил. Сперва каждому отдель­ному предмету соответствовала своя духовная сила, потом, по мере того как ум человеческий привыкал к более тща­тельным наблюдениям и научался подыскивать к види­мым явлениям видимые же причины, число невидимых сил сокращалось все более и более. Наконец, новейший идеализм свел все множество этих единичных сил к од­ной общей субстанции, нераздробляемой и нерасчленяе­мой. Эту идеальную субстанцию он резко отделил от ма­териальной субстанции; последняя, по его воззрениям, уп-

366

равляется своими особыми самостоятельными законами. Прогресс естествознания дал возможность большую часть видимых явлений объяснить естественным образом из дру­гих материальных же явлений, так что для понимания данного индивидуального предмета незачем было раздваи­вать его. Чем легче, чем доступнее был предмет для на­блюдений, чем менее сложности он представлял, тем удобнее устранялось из него присутствие невидимых ду­хов. Дуализм был мало-помалу изгнан, таким образом, из мира явлений неорганической и отчасти из мира явлений органической природы. Область метафизическая все бо­лее и более суживалась; вместе с этим авторитет магии и кабалистики падал все ниже и ниже. Магия была естест­венным, логическим последствием веры в существование невидимых, таинственных сил, населяющих какой-то осо­бенный чудесный мир. [...] Вера в чудесное, вера в дуа­лизм видимых явлений и форм материального мира, из­гнанная в настоящее время почти изо всех областей че­ловеческого знания, все еще довольно крепко держится в одной области — в области антропологических наук. Прав­да, и здесь уже трезвый, естественно-научный взгляд на человека начинает пробивать себе дорогу; однако здесь более, чем где-нибудь, он встречает решительный отпор со стороны мистической рутины, которая, пользуясь слож­ностью и запутанностью явлений нравственного мира, спешит населить его фантастическими силами, супра-на-туральными существами. Борьба с этою мистическою ру­тиною становится тем более затруднительною, что рутина постоянно лицемерит, старательно скрывая свои кабали­стические верования под покровом туманной и неоп­ределенной фразеологии. Эта-то скрытность, эта-то бояз­ливая увертливость и дает возможность мистической ру­тине отстаивать свое право даже при ярком свете совре­менной науки. Невидимые духи магов у современных мистиков называются силами или прирожденными свой­ствами. Грубые воззрения невежественного суеверия они стараются приспособить к более развитому пониманию современников; от такого приспособления они становятся действительно менее грубыми, но ничуть не менее суевер­ными и нелепыми (5, стр. 58—60).

По мнению Гегеля, философия природы есть наука о логических законах (т. е. о законах чистой, отвлеченной логики), осуществляющихся в материальных предметах.

367

А так как все материальные предметы относятся или во времени, или в пространстве к другим внешним предме­там, то философия природы, по определению Гегеля, есть наука о логических законах, осуществляющихся в про­странственных и временных формах бытия. Чистый дух, развиваясь самостоятельно и независимо в отвлеченных формах мышления, создает целый ряд логически разви­вающихся категорий: категория внешности, количества и т. п. Эти бесполезные, отвлеченные категории, реали­зуясь вовне, образуют внешнюю природу, материальный, объективный мир. Таким образом, все богатое разнообра­зие природы втискивается в узкие рамки фантастической системы; законы природы не изучаются, а выводятся a priori из законов человеческой логики; природе навя­зываются цели, совершенно чуждые ей, и вместо того, чтобы изобразить нам ее действительное развитие, с роко­вою, механическою необходимостью определяемое взаи­модействием, он пишет какую-то поэму, в которой обсто­ятельно рассказывает о подвигах и похождениях своего отвлеченного духа в области объективного, материального мира (6, стр. 74).

Что может иметь общего фантастическая поэма с на­учным знанием? Какое другое значение можно придавать ей в настоящее время, кроме значения исторического курьеза? И что станется с нею, если мы отнимем от нее ее метафизическую закваску? То же, что со всякою вол­шебною сказкою, если вы выбросите из нее волшебное и сверхъестественное. Сказка разрушится и потеряет вся­кий смысл, — точно так же разрушится и потеряет всякий смысл и гегелевская поэма о природе (6, стр. 76).

Беда только в том, что уверения Митрофана всегда следует принимать с большою осторожностью. Он уве­ряет, напр., будто читал статью г. Никитина «О пользе философии» и будто в этой статье г. Никитин отрицает всякую философию, как «пустое, филистерское времяпре­провождение», предлагает наплевать на нее и заняться исключительно «жгучими вопросами жизни». А между тем г. Никитин и не думает в своей статье отрицать фи­лософию вообще. Он устанавливает строгое различие меж­ду философиею, как «совокупностью наших научных по­знаний о природе», так называемою философиею природы (или наукою о природе), и философиею, понимаемою в смысле абстрактного «миросозерцания», философиею

368

гг. Лесевича и Козлова, одним словом, философиею, ко­торою можно заниматься, по меткому выражению послед­него, только стоя «на краю зияющей пропасти», отделяю­щей здравый смысл «от фантастики и бессмыслия». Вот к этой-то, и только к этой, философии г. Никитин и отно­сится вполне отрицательно; вот эту, и только эту, фило­софию он и считает «более или менее» бесполезным (и с чисто научной, и с общественной точки зрения) время­препровождением. Но нашему профану нет дела до этих «тонкостей». Г. Никитин, рассуждает он, отрицает пользу философии гг. Козлова и Лесевича, следоват., он отрицает пользу всякой философии вообще. Презабавная логика у наших Митрофанов! (7, стр. 45).