[Эстетика]

[...] Для того, чтобы известная идея высказалась, нако­нец, литературным образом, нужно ей долго, незаметно и тихо созревать в умах людей, имеющих прямое, непо­средственное соотношение с практическою жизнью. На вопросы жизни отвечает литература тем, что находит в жизни же. Поэтому направление и содержание литерату­ры может служить довольно верным показателем того, к чему стремится общество, какие вопросы волнуют его, чему оно наиболее сочувствует. Разумеется, [все это мы говорим о тех случаях, когда голос литературы не сте­сняется разными посторонними обстоятельствами. [...]]

Сознательности и ясности стремлений в обществе литература много помогает, — в этом мы ей отдаем пол­ную справедливость. Чтобы не ходить далеко за приме­рами, укажем на то, чем полна теперь вся Россия, что отодвинуло далеко назад все остальные вопросы, — на изменение отношений между помещиками и крестьянами. Не литература пробудила вопрос о крепостном праве: она взялась за него, и то осторожно, непрямо, тогда только, когда он уже совершенно созрел в обществе; и только теперь, когда уже прямо поставлен правительством, литера­тура осмеливается прямо и серьезно рассматривать его. Но как ничтожно было участие литературы в возбужде­нии вопроса, столь же велико может быть ее значение в строгом и правильном его обсуждении (I, стр. 83—84).

Но дурно [вот что: между десятками различных пар­тий почти никогда нет партии народа в литературе]. Так, например, множество есть историй, написанных с боль­шим талантом и знанием дела, и с католической точки зрения, и с рационалистической, и с монархической, и с либеральной, — всех не перечтешь. Но много ли являлось в Европе историков народа, которые бы смотрели на события с точки зрения народных выгод, рассматривали, что выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где было добро и худо для массы, для людей вообще, а не

278

для нескольких титулованных личностей, завоевателей, полководцев и т. п.? Политическая экономия, гордо про­возглашающая себя наукою о народном богатстве, в сущ­ности заботится только о возможно выгоднейшем употреблении и возможно скорейшем увеличении капи­тала, следовательно, служит только классу капиталистов, весьма мало обращая внимания на массу людей бескапи­тальных, не имеющих ничего, кроме собственного труда (I, стр. 87).

Мы расходимся с приверженцами так называемого искусства для искусства, которые полагают, что превос­ходное изображение древесного листочка столь же важно, как, например, превосходное изображение характера чело­века. Может быть, субъективно это будет и справедливо: собственно сила таланта может быть одинакова у двух художников, и только сфера их деятельности различна. Но мы никогда не согласимся, чтобы поэт, тратящий свой талант на образцовые описания листочков и ручейков, мог иметь одинаковое значение с тем, кто с равною силою таланта умеет воспроизводить, например, явления общественной жизни. Нам кажется, что для критики, для литературы, для самого общества гораздо важнее вопрос о том, на что употребляется, в чем выражается талант художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет он в самом себе, в отвлечении, в возможности (I, стр. 355).

В произведениях талантливого художника, как бы они ни были разнообразны, всегда можно примечать нечто общее, характеризующее все их и отличающее их от произведений других писателей. На техническом языке искусства принято называть это миросозерцанием худож­ника. Но напрасно стали бы мы хлопотать о том, чтобы привести это миросозерцание в определенные логические построения, выразить его в отвлеченных формулах. Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в самом соз­нании художника; нередко даже в отвлеченных рас­суждениях он высказывает понятия, разительно противо­положные тому, что выражается в его художественной деятельности, — понятия, принятые им на веру или добы­тые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов. Собственный же взгляд его на мир, служащий ключом к характеристике его таланта, надо искать в живых образах, создаваемых им. Здесь-то и находится существенная разница между

279

талантом художника и мыслителя. В сущности, мыслящая сила и творческая способность обе равно присущи и равно необходимы и философу, и поэту. Величие фило­софствующего ума и величие поэтического гения равно состоят в том, чтобы при взгляде на предмет тотчас уметь отличить его существенные черты от случайных, затем правильно организовать их в своем сознании и уметь овладеть ими так, чтобы иметь возможность свободно вызывать их для всевозможных комбинаций. Но разница между мыслителем и художником та, что у последнего восприимчивость гораздо живее и сильнее. Оба они по­черпают свой взгляд на мир из фактов, успевших дойти до их сознания. Но человек с более живой восприимчи­востью, «художническая натура», сильно поражается самым первым фактом известного рода, представившим­ся ему в окружающей действительности. У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе все суще­ственные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником. Мыслитель, напротив, не так скоро и не так сильно поражается. Первый факт нового рода не производит на него живого впечатления; он большею частию едва примечает этот факт и проходит мимо него, как мимо странной случайности, даже не тру­дясь его усвоить себе. (Не говорим, разумеется, о личных отношениях: влюбиться, рассердиться, опечалиться — вся­кий философ может столь же быстро, при первом же появлении факта, как и поэт.) Только уже потом, когда много однородных фактов наберется в сознании, человек с слабой восприимчивостью обратит на них, наконец, свое внимание. Но тут обилие частных представлений, собран­ных прежде и неприметно покоившихся в его сознании, дает ему возможность тотчас же составить из них общее понятие и, таким образом, немедленно перенести новый факт из живой действительности в отвлеченную сферу рассудка. А здесь уже приискивается для нового понятия надлежащее место в ряду других идей, объясняется его значение, делаются из него выводы и т. д. При этом

280

мыслитель, — или, говоря проще, человек рассуждаю­щий, — пользуется как действительными фактами и те­ми образами, которые воспроизведены из жизни искус­ством художника. Иногда даже эти самые образы наво­дят рассуждающего человека на составление правильных понятий о некоторых из явлений действительной жизни. Таким образом, совершенно ясным становится значение художнической деятельности в ряду других отправлений общественной жизни: образы, созданные художником, собирая в себе, как в фокусе, факты действительной жизни, весьма много способствуют составлению и рас­пространению между людьми правильных понятий о вещах.

Отсюда ясно, что главное достоинство писателя-худож­ника состоит в правде его изображений; иначе из них будут ложные выводы, составятся по их милости ложные понятия. Но как понимать правду художественных изо­бражений? Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых рома­нах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны, даже как уродливая случайность. Но не­правда подобных романов и мелодрам именно в том и состоит, что в них берутся случайные, ложные черты действительной жизни, не составляющие ее сущности, ее характерных особенностей. Они представляются и в том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти к идеям совершенно ложным. [...] Таким образом, всякая односторонность и исключи­тельность уже мешает полному соблюдению правды художником. Следовательно, художник должен или в пол­ной неприкосновенности сохранить свой простой, младен­чески непосредственный взгляд на весь мир, или (так как это совершенно невозможно в жизни) спасаться от одно­сторонности возможным расширением своего взгляда по­средством усвоения себе тех общих понятий, которые вы­работаны людьми рассуждающими. В этом может выра­зиться связь знания с искусством. Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы и вместе с тем полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном факте жизни — это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый. Но художн-ик,

281

руководимый правильными началами в своих общих поня­тиях, имеет все-таки ту выгоду перед неразвитым или лож­но развитым писателем, что может свободнее предаваться внушениям своей художнической натуры. Его непосред­ственное чувство всегда верно указывает ему на пред­меты; но когда его общие понятия ложны, то в нем не­избежно начинается борьба, сомнения, нерешительность, и если произведение его и не делается оттого оконча­тельно фальшивым, то все-таки выходит слабым, бесцвет­ным и нестройным. Напротив, когда общие понятия художника правильны и вполне гармонируют с его нату­рой, тогда эта гармония и единство отражаются и в произведении. Тогда действительность отражается в про-· изведении ярче и живее, и оно легче может привести рассуждающего человека к правильным выводам и, следовательно, иметь более значения для жизни (II, стр. 15—17).

Мерою достоинства писателя или отдельного произ­ведения мы принимаем то, насколько служат они выраже­нием [естественных] стремлений известного времени и народа (II, стр. 329).

Признавая за литературою главное значение разъяс­нения жизненных явлений, мы требуем от нее одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно — правды. Надо, чтобы -факты, из которых исходит автор и которые он представляет нам, были представлены верно. Как скоро этого нет, литератур­ное произведение теряет всякое значение, оно становится даже вредным, потому что служит не к просветлению человеческого сознания, а, напротив, еще к большему помраченью. И тут уже напрасно стали бы мы отыски­вать в авторе какой-нибудь талант, кроме разве таланта враля. В произведениях исторического характера правда должна быть фактическая; в беллетристике, где проис­шествия вымышлены, она заменяется логическою прав­дою, то есть разумной вероятностью и сообразностью с су­ществующим ходом дел.

Но правда есть необходимое условие, а еще не досто­инство произведения. О достоинстве мы судим по широте взгляда автора, верности понимания и живости изображе­ния тех явлений, которых он коснулся. [И прежде всего, по принятому нами критерию, мы различаем авторов, служащих представителями естественных, правильных

282

стремлении народа, от авторов, служащих органами раз­ных искусственных тенденций и требований. Мы уже видели, что искусственные общественные комбинации, бывшие следствием первоначальной неумелости людей в устройстве своего благосостояния, во многих заглушили сознание естественных потребностей.] В литературах всех народов мы находим множество писателей, совершенно преданных искусственным интересам и нимало не забо­тящихся о нормальных [требованиях] человеческой при­роды. Эти писатели могут быть и не лжецы; но произве­дения их тем не менее ложны, и в них мы не можем при­знать достоинств, разве -только относительно формы. Все, например, певцы иллюминаций [,военных торжеств, резни и грабежа по приказу какого-нибудь честолюбца, сочини­тели льстивых дифирамбов, надписей [и мадригалов] — не могут иметь в наших глазах никакого значения, потому что они весьма далеки от естественных стремлений [и потребностей народных.] В литературе они то же в срав­нении с истинными писателями, что в науке астрологи и алхимики пред истинными натуралистами, что сонники пред курсом физиологии, гадательные книжки пред теорией вероятностей. [...] Самое главное для критики — определить, стоит ли автор в уровень с теми естествен­ными стремлениями, которые уже пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современ­ного порядка дел; затем — в какой мере умел он их понять и выразить, и взял ли он существо дел, корень его, или только внешность, обнял ли общность предмета или только некоторые его стороны].

Считаем излишним распространяться о том, что мы здесь разумеем не теоретическое обсуждение, а поэти­ческое представление фактов жизни. В прежних статьях об Островском мы достаточно говорили о различии отвле­ченного мышления от художественного способа представ­ления. Повторим здесь только одно замечание, необходи­мое для того, чтобы поборники чистого искусства не об­винили нас опять в навязываньи художнику «утилитар­ных тем». Мы нисколько не думаем, чтобы всякий автор должен был создавать свои произведения под влиянием известной теории; он может быть каких угодно мнений, лишь бы талант его был чуток к жизненной правде. Художественное произведение может быть выражением известной идеи не потому, что автор задался этой идеей

283

при его создании, а потому, что автора его поразили такие факты действительности, из которых эта идея вытекает сама собою. Таким образом, напр., философия Сократа и комедии Аристофана в отношении к религиозному уче­нию греков, служат выражением одной и той же общей идеи — несостоятельности древних верований.

[...] Но существенной разницы между истинным зна­нием и истинной поэзией быть не может: талант есть при­надлежность натуры человека, и потому он, несомненно, гарантирует нам известную силу и широту естественных стремлений в том, кого мы признаем талантливым. Сле­довательно и произведения его должны создаваться под влиянием этих естественных, правильных потребностей натуры; сознание [нормального порядка вещей] должно быть в нем ясно и живо, идеал его прост и разумен, и он не отдаст себя на служение неправде и бессмыслице не

потому, чтобы не хотел, а про­сто потому, что не может, — не выйдет у него ничего хо­рошего, если он и вздумает понасиловать свой талант (И, стр. 331-334).

ПИСАРЕВ

Дмитрий Иванович Писарев (1840—1868) — яркий представи­тель материалистической филосо­фии и революционного демокра­тизма в России, выдающийся со­циолог, публицист и литератур­ный критик, видный пропаган­дист естествознания. Родился в дворянской семье. Учился в Пе­тербургском университете, кото­рый окончил в ,1861 г. Вскоре стал фактическим идейным руко­водителем журнала «Русское сло­во» — органа демократических сил

России, близкого по направлению «Современнику». Широкую из­вестность в 1861 г. принесли ему первые крупные философские труды — «Идеализм Платона», «Схоластика XIX века», «Физиолв' гические этюды Молешотта» и другие, поставившие его в ряд крупнейших передовых мыслителей России 60-х годов XIX в.

Закрыв в 1862 г. «Современник» и «Русское слово», власти летом арестовывают Писарева за антиправительственный памфлет

284

«Русское правительство под покровительством Шедо-Ферроти». Просидев в Петропавловской крепости четыре с половиной года, Писарев был выпущен на свободу в конце 1866 г. Летом 1868 г. он утонул на Рижском взморье. В крепости Писарев не прекра­щал творческой деятельности: создал такие замечательные ра­боты, как «Реалисты», «Прогресс в мире животных и растений», «Очерки по истории труда», «Исторические идеи Огюста Конта», «Мыслящий пролетариат», ряд литературно-критических работ, где защищал принципы реализма в эстетике.

В последний период своей деятельности он сотрудничал в журналах «Дело», «Отечественные записки» и других, в которых публикует статьи «Генрих Гейне», «Борьба за жизнь», «Старое бар­ство», «Популяризаторы отрицательных доктрин».

Пропагандой принципов дарвинизма, научного естествознания Писарев снискал уважение среди крупнейших представителей на­уки нашей страны. Труды и деятельность Д. И. Писарева высоко ценил В. И. Ленин.

Фрагменты из произведений Д. И. Писарева подобраны авто­ром данного вступительного текста В. В. Вогатовым по изданиям: 1) Д. И. Писарев. Полное собрание сочинений в 6-ти томах. СПб., 1904; 2) Д. И. Писарев. Сочинения в 4-х томах, т. 4. М., 1956; 3) Д. И. Писарев. Избранные философские и обществен­но-политические статьи. М., 1949.