Гражданин

[...] Истинный гражданин есть тот, который, общим избранием возведен будучи на почтительную степень достоинств, свято ис­полняет все должности, на него возлагаемые. Пользуясь доверен­ностью своих сограждан, он не щадит ничею, жертвует всем, что ни есть для него драгоценнейшего, своему отечеству, трудится и живет единственно только для доставления благополучия великому семейству, коего он есть поверенный. Столь же беспристрастный судия^ как закон, которого он есть орудие и которого справедли­вые решения никогда не причиняли слез угнетенной невин­ности, — он есть тот человек, который, завсегда следуя по стезе добродетели, посвящает себя совершенно всем полезным должно­стям: то налагая узду закона на беспорядки, общество возмущаю­щие, то возбуждая трудолюбие, поощряя торговлю, ободряя все художества, отдаляя, предупреждая бдительностию своею несча­стия, которые непредвидеиие или заблуждение могли бы некогда навлечь на соотечественников его. Он есть хранитель государствен­ного сокровища, который, зная, что залог, попечениям его вверен­ный, часто бывает плод трудолюбия, предпочитает богатству, на грабительстве и злодействе основанному, славу честного и беско­рыстного человека. Он есть тот воин, который, подобно Курцию, ввергается в бездну, у ног его разверстую. Наконец, он есть тот, который, будучи добрым отцом, нежным супругом, почтитель­ным сыном, искренним и верным другом, являет всем почтением своим к законам и нравам живой пример гражданских добро­детелей.

Вот, вот каких граждан отечество признает за истинных своих детей (стр. 175-176).

78

ОПЫТ О ПРОСВЕЩЕНИИ ОТНОСИТЕЛЬНО К РОССИИ

[...] Итак, рассмотрим, что такое есть просвещение? Из всех политических предметов ни один столько не занимает философов, как сей. Сколько издано книг о народном просвеще­нии! Каждый философ не упустил в свою чреду соорудить систему и предложить оную свету как самую удобнейшую, по крайней мере по его мнению. [...]

Просвещение, в настоящем смысле приемлемое, состоит в том, когда каждый член общества, в каком бы звании ни находился, совершенно знает и исполняет свои должности: то есть когда на­чальство с своей стороны свято исполняет обязанности вверенной оному власти, а нижнего разряда люди ненарушимо исполняют обязанности своего повиновения. Если сии два состояния не пере­ступают своих мер, сохраняя должное в отношениях своих равно­весие, тогда просвещение достигло желаемой цели. [...]

Права человека согласуются ли сколько-нибудь с правами гражданина и какие права может иметь естественный человек, ко­торый только умственно разумеем быть может? Дикой или естест­венный человек, живя сам собою, без всякого отношения к другим, руководствуется одними только естественными побуждениями или нуждами, им самим удостоверяемыми. Доколе пребывает он в сем состоянии, дотоле ничем не отличается от прочих животных. Сле­довательно, естественный человек, имея одни только нужды, не может никаких иметь прав, ибо самое слово сие означает уже следствие некоторых отношений, некоторых условий, некоторых пожертвований, в замену коих получается сей общий залог част­ного благосостояния. Человек, из недр природы в недра общества пришедший, с сей только минуты начал познавать права, дотоле ему неизвестные и которые только различествуют от первоначаль­ных нужд его, сколько он сам различествует от гражданина. Вся­кий человек может сделаться гражданином, но гражданин не мо­жет уже сделаться человеком. Переход первого из дикого состоя­ния в общество согласен с целию природы, переход же другого из общежития к дикости был бы противен оной. Естественный человек во всякую минуту жизни своей стремится к своему со­хранению, и чувство сие ни на минуту его не покидает. Напротив того, истинный гражданин на всякое мгновение готов пожертво­вать собою и не столько печется о своем сохранении, сколько о со­хранении своего отечества (стр. 123—125).

[...] Россия заключает в себе четыре рода состояний. Первое землевладельческое, второе мещанское, третье дворянское и чет­вертое духовное. Из сих четырех состояний одно только землевла­дельческое является в страдательном лице, поелику сверх госу­дарственных повинностей, коим оно подлежит и непременно под­лежать должно, потому что все требуемое от землевладельца для пользы государства есть сколько необходимо, столько и справед­ливо. Всякое же другое требование есть уже зло, для отвращения коего нужно законодателю употребить всю свою деятельность. Как можно, чтобы участь только полезнейшего сословия граждан, от которых зависит могущество и богатство государства, состояла в неограниченной власти некоторого числа людей, которые, поза­быв в них подобных себе человеков — человеков, их питающих и даже прихотям их удовлетворяющих, — поступают с ними иногда

79

хуже, нежели с скотами, им принадлежащими. Ужасная мысль! Как согласить тебя с целию гражданских обществ, как согласить тебя с правосудием, долженствующим служить оным основа­нием? [...]

Итак, самый важнейший предмет, долженствующий теперь за­нимать законодателя, есть тот, чтобы предписать законы, могущие определить собственность земледельческого состояния, могущие за­щитить оную от насилий, словом: сделать оную неприкосновенною (стр. 132—133).

домещичьи крестьяне в таком находятся теперь положении, что они никакой не имеют собственности, выключая величайших трудов их, прилагаемых на приобретение вещей, которых при всем том не могут назвать своими, потому что сами, будучи господ­скою собственностию, нисколько в себе не уверены. Сие ужасное злоупотребление власти помещиков над их крестьянами, [сия не­померная над ними помещиков власть, сие рабство, в котором они их содержат]', сей бесчеловечный торг, который они ими произво­дят, столько унижают Россию перед всеми европейскими держа­вами, что без душевного прискорбия нельзя произнести сей исти­ны. Горестно, весьма горестно для россиянина, свое отечество лю­бящего, видеть в нем дела, совершающиеся только в отечестве негров, коих, однако ж, несчастную участь просвещенная Англия, несмотря на прибыльный ими торг, лучше желает облегчить, луч­ше желает лишиться всех получаемых ею чрез то выгод, нежели идти против природы, против прав человечества, столько ею почи­таемых и приемлемых ею в основание всех ее постановлений (стр. 139).

ЛУБКИН

Александр Степанович Лубкин (ок. 1771—1815) — просвети­тель, философ и публицист, видный организатор гимназического и университетского образования в России. Первоначально препо­даватель Костромской гимназии (немецкого языка, математики и философии), ректор Армейской семинарии, смотритель Петербург­ского педагогического института, директор училищ Оренбургской губернии (1792—1812 гг.), профессор умозрительной (т. е. теорети­ческой) и практической философии Казанского университета. Его труды «Начертание логики» (1801 г.), «Письма о критической фи­лософии» (1805 г.), «Рассуждение о том, можно ли нравоучению дать твердое основание, независимо от религии», «Опыт разбора российских сословий» (1815 г.), а также «Начертание метафизики» (издано посмертно в 1818—1819 гг.) стяжали ему в России начала XIX в. славу мыслителя самобытного, выступающего против остат­ков схоластики, религиозного обскурантизма и философского дог­матизма. Критика А. С. Лубкиным кантианства не потеряла зна­чения и в наши дни. Несмотря на деистический характер своих взглядов, автор «Начертания логики» и «Писем о критической фи* лософии» проявлял огромный интерес к передовым материалисти­ческим учениям Европы и России, выступал в русле атеистических движений своего времени.

Фрагменты из произведений А. С. Лубкина подобраны автором данного вступительного текста П. С. Шкуриновым по изданию: «Русские просветители», т. 2. М., 1966.

80

ПИСЬМА О КРИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Претрудную комиссию вы возложили на меня, г[осу-дарь] м[ой], требуя, чтоб я сообщил вам свои мысли о но­вой философии, известной под именем критической, кото­рую основал славный Кант. Она ныне столько прослави­лась или столько наделала шума, что почти опасно явно обнаруживать о ней свое мнение. Ибо, г[осударь] м[ой], последователи Кантовы, коих число ныне очень умножи­лось и между которыми находятся уже известные ученые, не стыдяся, называют всех тех * оглашенными в филосо­фии (uneingeweihte) или еще отрочествующими, кои не признают согласно с ними их философию единственно возможною, истинною и ненарушимою или кои еще ду­мают в ней находить некоторые недостатки. С другой сто­роны, слепо последуя большинству голосов, не видеть в Кантовой философии некоторых важных неясностей и произвольных и недоказанных положений значило бы бо­лее, нежели философическое самоотречение, значило бы вольное порабощение своего ума мнениями подобного себе смертного. [...]

Кант разделил свою философию на три части. В пер­вой рассуждает он о пределах человеческого ума и о пред­метах, кои подлежат его познанию. Во второй философ­ствует он о должностях и обязанностях человека. В треть­ей — о его чаяниях и надеждах. Первая часть составляет у него логику, вторая — нравоучение, а третья — естест­венную религию. Самая важнейшая из них есть первая, известная под именем «Критики теоретического ума», ибо в ней находятся те мысли, по которым столько Кантова философия отличается от всех прочих. По свойству пред­метов нашего познания он разделяет ее на две части: в первой говорит он о познании предметов чувственных, а во второй — о познании предметов вышечувственных.

В рассуждении познания предметов чувственных ут­верждает он, что мы познаем вещи не так, как они сами в себе суть, но только как они нам через наши чувства во времени и пространстве являются. Что, по моему

* Доказательством на сие служат самые заглавия книг: 1) «Kte-sewetters Darstellung der kritischen Philosophie, für Uneingeweihte». 2) Ben-David. Darstellung der kritischen Philosophie и проч.

81

млению, значит то же, что мы о вещах чувственных, соб­ственно, никакого познания иметь не можем, а только о их явлениях.

Сие основывает он на понятии времени и простран­ства, о которых утверждает, что отнюдь от вещей не про­исходят, а имеют основание в свойстве наших чувств и по поводу ощущения внешних предметов в душе нашей возбуждаются, почему он и называет их формою нашей чувствующей способности. Итак, ежели пространство и • время основаны в нашей душе, то мы о предметах не бо­лее будем иметь познания, как сколько они ограничивают (modificieren) сии души нашей понятия о времени и про­странстве; иначе говоря, мы чувствуем и познаем не вещи, а изменевия находящихся в нас понятий о времени и про­странстве (стр. 7—8).