СБОРНИК АКМУЛЛИНСКИХ ЧТЕНИЙ 2012

Возможность рассмотрения языкового сознания как особого когнитивного феномена обусловлена тем, что язык служит эталоном для идентификации познаваемого предмета/явления и квалификации его социальной значимости. Из этого вытекает крайне важный для когнитивной семантики вывод: «языковое сознание – это полигон, а языковые знаки – средства для смыслопорождающей деятельности в процессе решения познавательных задач в целях дальнейшего освоения окружающего мира» [Алефиренко, 2002: 10].

Очень важным для углубления представления о соотношении языка и культуры является разграничение понятий «когнитивное сознание» и «языковое сознание». Если первое включает в свой состав, как правило, результаты когниции, второе, кроме мыслительных, интегрирует в себе и другие формы отражения окружающего мира – эмоциональные, эстетические, экс- прессивно-оценочные и т.п. [Корнилов, 1999: 156].

И.А. Стернин полагает, что языковое сознание является частью когнитивного сознания, оно «формируется у человека в процессе усвоения языка и совершенствуется всю жизнь, по мере пополнения им знаний о правилах и нормах языка, новых словах, значениях, по мере совершенствования навыков коммуникации в различных сферах и по мере усвоения новых языков. Коммуникативное сознание включает языковое сознание, как часть сознания, обеспечивающую механизмы речевой деятельности – порождение речи, восприятие речи и хранение языка в сознании. Коммуникативное сознание народа в единстве его языковой и чисто коммуникативной составляющей, входит интегральной составной частью в

когнитивное сознание нации» [Стернин, 2002: 44-51].

Этнолингвокультурное сознание (ЭС) – это культурно обусловленный инвариантный образ мира, соотнесенный с особенностями национальной культуры и национальной психологии. Оно не конгруэнтно языковой картине мира, т.к. вилючает не только осознанное, структурированное и вербализованное знание, но и неосознанное. ЭС – это ансамбль когнитивно-эмотивных и аксиологических структур, национальная маркированность которых обеспечивает их варьирование от одной культуры к другой. В основе мировидения каждого народа лежит своя система когнитивных схем и социальных стереотипов, определяющих этничность национального сознания, как общества в целом, так и отдельного индивида [Красных, 2002: 103].

В понимании Н.Ф. Алефиренко, «этнокультурное сознание – это социально значимая для данного сообщества совокупность знаний», способом хранения и использования которых выступает язык культуры, точнее, «система тех его значений, которые объективируют знания, сформулированные в результате осмысления духовно-ценностной деятельности» [Алефиренко, 2002: 5]. Основной формой существования и репрезентации этнокультурного сознания, по мнению этого же автора, выступает язык культуры как способ ее символической организации.

Язык, мышление и культура взаимосвязаны настолько тесно, что практически составляют одно целое, состоящее из трех компонентов, ни один из которых не может функционировать, а, следовательно, и существовать, без двух других. Все вместе они соотносятся с окружающим миром, отражают и одно-

241

временно формируют его. При этом они формируют и т.н. языковые картины мира – продукт сознания, результат взаимодействия мышления, действительности и языка как средства выражения мыслей о мире.

Подводя итог всему изложенному выше, можно придти к следующим выводам:

1.В формировании и развитии национальной культуры родной язык является мощным, можно сказать, главным средством, однако язык не есть единственное средство выражения и реализации культуры. В любой национальной культуре есть виды культуры, которые функционируют без непосредственного участия языка (балет, живопись, музыка, архитектура, скульптура, народные промыслы).

2.Язык и культура являются самостоятельным феноменами, хотя постоянно взаимодействуют и взаимосвязаны.

3.Родной язык не является формой национальной культуры, содержание языка значительно шире понятия «культура». Родной язык – основа национальной культуры.

ЛИТЕРАТУРА

1.Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика. – М.: Языки русской культуры, 1995.

2.Будагов Р.А. Язык и речь в кругозоре человека. – М.: 2000. – 304 с.

3.Вежбицкая А. Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики. – М.: Языки славянской культуры, 2001. – 272 с.

4.Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. Пер. с нем. – М.: ОАО ИГ «Прогресс», 2000. – 400 с.

5.Зайнуллин М.В. Глобализация и развитие языков // Словообразование в тюркских языках: исследования и проблемы. Казань, 2011, с. 23-27.

6.Зайнуллин М.В. Зайнуллина Л.М. Общие проблемы лингвокультурологии. – Уфа: БашГУ, 2009.

7.Зайнуллин М.В. Родной язык и национальная культура//Международной научно-практической конференции «Роль классических университетов в формированности инновационной среды регионов» Том 3. – Уфа, РИЦ БашГУ, 2009, с. 5-8.

8.Красных В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология. – М.:

ИТДГК «Гнозис», 2002. – 284 с.

9.Попова З.Д., Стернин И.А. Язык и национальная картина мира. – Воронеж: Изд-во: ИСТОКИ, 2002.

©Зайнуллин М.В., 2012

Л.Р. Зиннатуллина

МУЛЛАҒОЛ ДИУАНА ШИҒРИӘТЕНДӘ СУФЫЙСЫЛЫҠТАҒЫ РУХИ ҮҪЕШ ЭВОЛЮЦИЯҺЫНЫҢ САҒЫЛЫШЫ

XIX быуаттың тәүге яртыһында башҡорт шиғриәте урта быуаттарҙағы традицияларға тоғролоҡ һаҡлаған хәлдә үҫешен дауам итә. Был традициялар

242

әҫәрҙең формаһында, жанр тәбиғәтендә, тел-стиль үҙенсәлектәрендә, ғөмүмән, поэтикаһында асыҡ сағыла. Шул уҡ ваҡытта быуаттар буйына донъяны танып белеүҙең, уй-ҡараштар системаһының нигеҙен тәшкил иткән, халыҡтың идеалдарын билдәләүҙә мөһим роль уйнаған суфыйсылыҡ әҙәбиәте лә сәскә атыу осорон кисерә. Шиғриәттә суфыйсылыҡ мотивтары, фәлсәфәүи концепцияһы киң таралыу таба, мораль-этик нормаларҙы, әҙәп-әхлаҡ нигеҙҙәрен билдәләүсе критерийға әүерелә, Ә.Ҡарғалы, Һ.Салихов, Ш.Зәки ише күренекле суфый шағирҙарҙы формалаштыра. Шулай уҡ суфыйсылыҡрухы, тасаууф идеялары башҡа әҙиптәрҙең ижадында ла тотороҡло һаҡланыуын күҙәтергә мөмкин.

Башҡорт әҙәби фекере үҫешендә суфыйсылыҡҡараштарын үҙ итеү, уның фәлсәфәүи концепцияһын уртаҡлашыу Муллағол Диуана шиғриәтендә лә үҙенсәлекле сағылыш таба. Урта Азияға китеп, Төркөстан ҡалаһында уҡыған һәм Әхмәт Йәсәүи тәриҡәте һәм поэзияһы рухында тәрбиәләнгән («Диуана» тигән ҡушаматы ла шуға бәйле), атаҡлы Ф.Аттар әҫәрҙәрен яттан һөйләр булған, үҙе лә данлыҡлы ғәрәп, фарсы, төрки шағирҙарына эйәреп шиғырҙар, дастандар әйткән Муллағол Диуананың «Юлға кергән еремдән…» исемле шиғырында тасаууф әҙәбиәтенә, тәғлимәтенә ауаздаш идеяларҙы ишетергә мөмкин. Был шиғыр башынан алып аҙағынаса риторик һорауға ҡоролған, ләкин был һорау уҡыусыға түгел, ә лирик герой образында рухи хәләтен сағылдырған әҙиптең үҙенә төбәлгән.

Юлға кергән еремдән Юлын һораһам булмаймы? Башым ҡуйып теҙенә Йөҙөм һөрһәм булмаймы? Сыҡһам тауҙар башына

Заһит булһам булмаймы? [Башҡорт шиғриәте антологияһы, 193: 194] Тәүге строфала кинәйәле рәүештә шағирҙың илаһи берлек юлын эстәгән

тәриҡәткә аяҡ баҫыуы, мөршид етәкселегендә белем туплауы, шул сәфәрҙә уңыштарға ла ирешеүе, рухи ныҡлыҡ талап иткән ҡаршылыҡтар, ауырлыҡтар менән дә осрашырға тура килеүе хаҡында барғандай. Әйтерһең дә, ул суфый булыр өсөн кешегә дүрт рухи баҫҡысты үтеү шарт булған шәриғәтте һәм тәриҡәтте хәтерләтә. Алла менән ҡауышыр – вәхдәт булыр өсөн дүрт рухи баҫҡысты үтеүҙе төп маҡсат итеп һанаған, фани донъялағы барлығын шунан сығып нарыҡлаған Ә.Йәсәүи, М.Ҡолойҙан айырмалы рәүештә Муллағол Диуана был хаҡта кинәйә менән көйләй. Был лирик әҫәрҙең эске структураһын хасил итә һәм кеше психологияһын, күңел кисерештәрен рух эволюцияһында сағылдыра. Тасаууф тәғлимәтенең йола-ритуалдары менән бәйле мәғлүмәттәрҙе лә үҙ эсенә алғандай тәүге юлдар. «Сыҡһам тауҙар башына, заһит булһам булмаймы» тип шағир суфыйҙарҙың тау башына йыйылып, күмәкләп зекер

243

әйтеү йолаһын күҙ уңында тотманымы икән? Фольклорға, халыҡ ижады ынйыларына мөрәжәғәт итһәк, унда әүлиәләр исеме менән аталған шишмә, тау түбәһе, ағас һ.б. ер-һыу атамалары менән бәйле риүәйәттәрҙе осратырға мөмкин. Риүәйәттә уйҙырмалыҡ өҫтөнлөк итһә лә, ул реаль ысынбарлыҡ картиналарын үҙгәрешһеҙ һаҡлаған хәтер һандығы ла.

Артабанғы юлдар шағирҙың, тәриҡәт юлында сәйәхәт итеүсе мосафирҙың мәғрифәт ҡапҡаларын асыуға, тамам рухын ағартыуға ишаралай.

Аҡ болоттар ағылдырһам, Һанһыҙ ямғыр яуҙырһам, Ҡыу ағастар терелтеп

Бостан ҡылһам булмаймы? [Башҡорт шиғриәте антологияһы, 2001: 194] Әйтерһең дә был юлдар әүлиәләргә хас сифаттарҙы һанап сыға.

Суфыйсылыҡ тәғлимәтенә ярашлы бары тик әүлиә кимәленә күтәрелгән суфый ғына кирәмәттәр, мөғжизәләр күрһәтеү һәләтенә эйә. Аҡ болоттар ағылдырыу, һанһыҙ ямғыр яуҙырыу, ҡыу ағастар терелтеп бостан ҡылыу – мөғжизәләр өлкәһенә ҡараған был эшмәкәрлек бары ҡөҙрәтле Илаһиға һәм әүлиәләргә генә хас.

Лирик геройҙың үҫеш эволюцияһын да күҙәтергә мөмкин: әгәр ҙә ул тәүҙә рухи ныҡлыҡты талап иткән тәриҡәткә аяҡ баҫҡан, хафаланған һәм хаталанған заһидты хәтерләтһә, икенсе строфала илаһи ғилем серҙәренә эйә булған, бер аяғы күктә, бер аяғы ерҙә иҫәпләнгән әүлиәне кәүҙәләндерә. Был үҙгәреш уның ҡатмарлы рухи донъяһында ла эҙһеҙ үтмәй. Әгәр ҙә тәүҙә лирик герой бары тик үҙ шәхсиәте менән генә мәшғүл булһа, артабан йәшәйеш, ил именлеген хәстәрләгән шәхес кимәленә күтәрелә. Был донъяуилыҡты, йәшәү оптимизмын, ғәмәли эш идеяларын яҡлаған нәҡшбәндийә тәриҡәтенең һәм тәғлимәтенең йоғонтоһолор, моғайын.

Һуңғы строфала классик суфыйсылыҡ әҙәбиәтенә хас илаһи мөхәббәт һәм пантеистик ҡараштар ҙа сағылып ҡала.

Турғайларға ҡушылһам, Туҡһан мең ятҡа әйләнһәм, Былбылдарға ҡушылып

Осош ҡылһам булмаймы? [Башҡорт шиғриәте антологияһы, 2001: 194] «Былбылдарға ҡушылып, осош ҡылһам булмаймы?» тигән юлдарҙа

хәҡиҡәттең үҙен табып, Алла менән берлеккә – вәхдәткә юлыҡмаҡ символы ятһа, барлыҡтың берлеге хаҡындағы пантеистик концепция сағылыш тапһа, классик суфыйсылыҡ әҙәбиәтенән ингән былбыл образы бары бер Һөйгән йәргә генә сәждә ҡылған меңдәрсә ғашиҡтың илаһи мөхәббәтен символлаштыра.

Шулай итеп, Муллағол Диуананың бәләкәй генә лирик йөкмәткеле шиғырында классик суфыйсылыҡ әҙәбиәтенә хас тәриҡәттәге «сәйәхәтсенең» рухи үҫеш эволюцияһы һүрәтләнә һәм шәриғәт, тәриҡәт, мәғрифәт һәм хәҡиҡәт

244

баҫҡыстары хаҡында һүҙ алып барыу менән бер рәттән тасаууф тәғлимәтенең нигеҙ ташын тәшкил иткән аскетизм, мистицизм һәм пантеизм концепцияһын да дәлилләп, күргәҙмәләп, символик деталдәргә һәм образдарға төрөп тәфсирләй. Әҫәрҙә психологизм көслө. Ул тулыһынса әҙиптең ҡатмарлы рухи донъяһын, күңел кисерештәрен, йөрәктең һәр бер һулышын, тибешен тәрән анализлауға ҡоролған. Ләкин шуныһы үҙенсәлекле, шағир суфыйсылыҡҡараштарын көнсығыш әҙәбиәтендәге традицион мәҫнәүи, ғәзәл, робағи жанры аша сағылдырырға ашыҡмай, ә башҡорт халыҡ ижады өлгөләренә ҡараған, милли ерлектәге ҡобайыр үлсәменә ҡоролған форманы ҡулайлы таба. Стиль йәһәтенән дә шиғыр теҙемде хәтерләтә. Йәғни был суфыйсылыҡ әҙәбиәтенең халыҡлашыуы, форма яғынан милли элементтар менән һуғарылыуы, ерле мәҙәни мираҫ менән ассимиляцияға инеүе тураһында һөйләй.

ӘҘӘБИӘТ

1. Башҡорт шиғриәте антологияһы. Боронғонан алып ХХ быуат аҙағына тиклемге осор. – Өфө: Башҡортостан китап нәшриәте, 2001. – 816 бит.

© Зиннатуллина Л.Р., 2012

И.Х. Измаилова, БГПУ им. М.Акмуллы (г. Уфа)

ОСОБЕННОСТИ МАЛОЙ ПРОЗЫ О.ПАВЛОВА (НА ПРИМЕРЕ АСПЕКТНОГО АНАЛИЗА РАССКАЗА «ВОР»)

Рассказ «Вор» Олега Павлова, напечатанный в журнале «Знамя» (2011, №1) входит в цикл «Соборных рассказов» писателя [Павлов, 1995: 10]

Они несут в себе заложенную автором идею перерождения человечества: невозможно очиститься духовно, при этом оставаясь в физической нечистоте.

Название произведения «Вор» не случайно, оно указывает на тип героя, подчеркивает социальную проблематику. Герой не просто вор, укравший что-то из магазина, это человек, который еще не опустился на самое дно жизни, сохранил некоторые человеческие качества.

Внимание писателя к «униженным и оскорбленным» говорит о его приверженности принципам гуманизма и демократизма, о продолжении традиций русской классической литературы, в частности, Ф.М. Достоевского. Нужно отметить и то, что герои рассказа живут в том времени, которое сам автор, как и другие его современники, считает непростым: «<…> Это время беззакония, принесенное жаждой справедливости, – и хаоса, в котором каждый вопит о порядке. Для всех и каждого оно-то становится временем страданий, но разрушение реальности, обрекающее на страдания, производится по воле самих же русских людей <…>».

Благодаря особой организации повествования, писателю удается передать состояние и героя, и окружающих его людей. «Вор» – это рассказ о жизни простого человека, сошедшего с правильного пути, запутавшегося в жиз-

245

ненных обстоятельствах. Он пошел на преступление неосознанно: «Вспомнил, что притащил ночью из магазина, сколько смог унести, упаковок с конфетами. Батончики эти шоколадные – их дочка все время просила, потому что по телевизору видела… Эти… Марсы! Сникерсы! Всем покупают, ныла – вот и засело в мозгах…» [Павлов, 2011].

Повествование ведется от третьего лица («Когда его добудились, растолкав и усадив на кровать, пойманный с поличным преступник открыл глаза»), осложняясь выражением субъектно-речевой точки зрения героя: «Пришли – значит, вызвала… Она, опять… Заныло, тоскливое: «Верка, убью…». Причем внутренняя речь героя передается в двух формах, во-первых, в виде потока сознания, во-вторых, через прямую речь, введенную повествователем. В некоторых случаях это приводит к смешению речи героя и повествователя: «Подумал про себя: а что если просто пугают – испугают, все выяснят и уйдут» [Павлов, 2011].

Аналогичным образом вводятся точки зрения других персонажей, например, милиционеров: «Стояли, взмокшие – душно им, тесно, противно. В своих бушлатах и форменных ушанках – и похожие, как братья, и упитанные. Возиться с этим придурком, пока будили, они устали до злости – а маялись уже с полночи после того, как в дежурку поступил сигнал…».

Воспроизводится в тексте и коллективное сознание: «В поселке все друг друга знали <…> скрываются, в чужое не суются. Живут как бы тайком, умом своим – не выше, не ниже».

Кроме того, повествование дополняется развернутыми диалогами персонажей, дающими возможность раскрыться их характерам, передать солидарность с героем: «Подошли, обступили – такие же… Кто-то уважительно дал своего курева. Вздыхали, как бы обсуждая грустные новости…

–Так, может, мы это, возместим? – соврал кто-то бодро.

–Да я бы вернул, но теперь не возьмут.

–Теперь под суд?

–Да кто знает…

Он курил жадно, прижимая окурок, как будто двумя руками в наручниках, к губам, и, казалось, всасывал в себя, даже не выдыхая, горький горячий дым – а потом сквозь зубы, но потому что сводило их дрожью от волнения, упрямо цедил:

–Брать – брал, но не воровал.

–Конечно!

–Если присудят – у меня какая была профессия, не пропаду.

–Конечно! –

Там люди, жизнь… Еще интересней даже…» [Павлов, 2011].

Таким образом, одной из особенностей повествования в рассказе О. Павлова является совмещение разных типов и форм речи. Это интегрированный дискурс, в котором доминирует сказовый стиль.

В исследованиях современных ученых дается четкое понятие сказового повествования. Так, например, авторы монографии «Поэтика сказа» утверждают, что «сказ выражает некоторые существенные стороны развития именно русской

246

литературы, являясь одним из показателей ее национального своеобразия, и что возможности этой формы далеко не исчерпаны» [Мущенко, 1978].

Как «форма сложной комбинации приемов устного, разговорного и письменно-книжного монологического речеведения» [Мущенко, 1978], сказ стал альтернативой литературному языку «автора» или «повествователя» в художественном тексте.

Сказ как самостоятельная форма повествования отличается четко очерченной фигурой рассказчика, формально как бы «оттесняющего» автора на второй план. В сказоподобном повествовании – «условном» или «усеченном» сказе – слово персонажа сопровождается голосом повествователя, проникающего в сознание персонажа: «Эх, если бы всю ночь, если бы позаметало следы… Если бы не просыпался, если бы проспал всю эту ночь… И ему стало жалко себя: что ничего нельзя вернуть» [Павлов, 2011].

Эта плоскость стилизации, по мнению авторов монографии «Поэтика сказа», представляет собой одно из проявлений «чужого» слова. Традиция такого повествования, без сомнения, опирается на опыт Ф.М. Достоевского.

Стилистика сказового повествования, являющегося одним из способов проникновения во внутренний мир героя через формы его речевого сознания, отвечает ведущей проблеме художественного творчества – проблеме гуманистического мироустройства. Образ человека с точки зрения литературной характерологии рассматривается в двух аспектах: во-первых, в соотношении статических и динамических компонентов – внешнего вида и поведения; и, во-вторых, в единстве внешнего, «телесного» человека и внутреннего, «ду- шевно-духовного». Такая повествовательная стратегия вводит читателя во внутренний мир героя, превращая последнего в воспринимающего субъекта.

Можно отметить и то, что автор, возможно, намеренно использует для передачи речи героя фрагмент, написанный в полном соответствии с нормами возвышенной поэтической речи («Падал снег, плавно накрывая поселок, близкое и далекое»), который сменяется грубой и просторечной формой: «Твою мать! – но удержался – Ну ты и мать…». Тем самым показывается, что герой не просто типичный алкоголик, потерявший себя, и уподобившийся окружающим таким же, как и он сам: «Запарившись, только уполномоченный позволил себе распахнуться – и сразу же заговорил с ленцой:

– Ты как, сука такая, ограбление совершил, а?»; «Так, я счас губы твои жопой сделаю, если через одну секунду не будет у меня признания, как все было… Скажешь, что ты это на улице нашел — учти, больно будет!» [Пав-

лов, 2011].

В изображении О. Павлова вор – это и человек, открывающийся с другой стороны: стремящийся к светлому, любящий, умеющий мыслить шире, чем все остальные, постигающий смысл жизни через окружающую природу. Осознавая безысходность ситуации, он все равно стремится к лучшему: «В домах, обыкновенная, начиналась жизнь – а в глубокой зимней темноте светились ярко, как ему казалось, похожие на звездочки окна. И в его тоже горел

– не погас – свет, но наружу с этим мутным желтоватым светом выглядывало что-то чужое» [Павлов, 2011].

247

Вместе с героем автор не теряет надежды на то, что мир еще можно изменить, что хотя бы будущее поколение сумеет выкарабкаться из болота, преодолеет жестокость и безразличие окружающих, обретет человеческое лицо.

Писатель, избегая прямых способов выражения своей позиции, чаще использует лексические и стилистические приемы и средства передачи собственного отношения к герою: «Мужик помертвел, сдался. Выкрикнул, тоже прощаясь:

– Дочке моей купите кто-то сникерсов, братцы!».

Такая концовка еще раз раскрывает в несчастном «воре» неутраченную человечность, его любовь и жалость к дочери, надежду на братскую помощь.

За всем этим – реализация принципа, утвержденного еще Достоевским: «Найти в человеке человека».

ЛИТЕРАТУРА

1.Мущенко Е.Г., Скобелев В.П., Кройчик Л.Е. Поэтика сказа. – Воронеж, 1978.

2.Павлов О. О новом разделе прозы в "Литературной учёбе" Заметки критика о современном рассказе // Лит. учёба. 1995. – Кн.1. – С. 45-51.

3.Павлов О. Литература как сопротивление: Беседа с писателем. / Записал В. Березин // Общественная газета. 1995, 14-20 сент. – С. 10.

4.Павлов О. Биографическая записка // Лит. обозрение. 1997, №3.– С. 35-36.

5.Павлов О. Бывшие люди: Из нелитературной коллекции // Октябрь. 1997, №6. – С. 138-142.

6.Павлов О.О. Вор: Рассказ // «Знамя». 2011, № 1.

7.Павлов О. Метафизика русской прозы // Октябрь. 1998, №1. – С.

167-183.

8.Павлов О.О. Гефсиманское время.- Режим доступа: http://www.uralprint.ru.

©Измаилова И.Х., 2012

Г.З. Имаева, БГПУ им. М.Акмуллы (г. Уфа)

ИМЕНА-ПРОЗВИЩА В СКАЗКАХ О ЖИВОТНЫХ

В традиционной сказке о животных обычно не бывает портретных и психологических описаний. Характеры персонажей выявляются обычно из их действий и поступков. В этом случае немаловажное значение для создания образной характеристики героев приобретают их имена-прозвища. Прозвища

– это краткие, образные выражения, появляющиеся и функционирующие в народной речи для эмоциональных, как правило комических, оценок особенностей характера, поведения, внешности, бытовых привычек, профессиональных занятий отдельных лиц и целых групп [Карташева, 1985: 15]. Они обладают тенденцией вхождения в жанры и являются своеобразным строительным материалом устного народного творчества.

Проблема фольклорной специфики прозвищ не решена. Вопрос о происхождении прозвищ сводился и сводится к выявлению их генетических и исторических истоков. Остаются невыясненными природа образности, а так-

248

же поэтика и морфология прозвищ. Прозвища связаны с целым комплексом жанров – былинами, анекдотами, преданиями, поговорками и песнями. Но не менее отчетливы связи прозвищ с народной традицией на уровне сказки.

На роль имен-прозвищ в стилистической структуре восточнославянских сказок обращает внимание Л.Г. Бараг, который считает, что они «представляют интерес как выражение единства стиля сказок восточнославянских народов и мощного влияния русской сказки на сказки белорусов и украинцев». Он объясняет совпадение довольно многих имен-прозвищ героев русских, белорусских и украинских сказок влиянием русской лубочной традиции [Бараг, 1969: 27]. А.М. Смирнов-Кутачевский при анализе имен-прозвищ в восточнославянской сказке находит, что в их основе лежит не одно звукоподражание, а зрительные, слуховые и моторные впечатления [Смирнов-Кутаческий, 1927: 71]. На именах сказочных персонажей специально останавливается Н.В. Новиков в своей работе «Образы восточнославянской волшебной сказки». Он исследует систему образов сказки и указывает, что персонажи (герои) получают прозвище либо по социальному положению, либо по условиям жизни, либо по поведению.

Особенно большой материал для выявления роли имен-прозвищ в создании характеристики героев дают для нас сказки о животных сюжетного типа «Ерш Ершович». Содержание сказки преимущественно сводится к описанию судебной тяжбы между ершом, обманным путем вселившимся в озеро, и его старожилами – лещом, щукой и другими рыбами. Сказка имеет сатирическую направленность.

Внародном сознании существенным элементом в раскрытии мифологической символики рыб является их акустическая характеристика: тот факт, что в нашем сюжете «немые» рыбы не только говорят, но даже судятся между собой, сразу дает нам понять, что мы перено0симся в нереальный, несуществующий, перевернутый мир, в котором всё возможно. Прозвище тоже по-особому связано со временем: оно «фиксирует в нем момент смены и обновления, оно не увековечивает, а переплавляет, перерождает, это – «формула перехода» [Бахтин, 1997: 101].

Та или иная ситуация выявляет лишь какое-то одно свойство героя, но, благодаря повторяемости в вариантах, оно усиливается и приобретает известную обобщенность и типизацию. Например, одно из наиболее часто встречающихся прозвищ ерша, характеризующих особенности его характера

–это ершишка-плутишка или ершинька-плутишка, ершка-плутка, следующие по частоте употребления эпитеты – ябедничишка (ершишка-ябедничишка), ерш-ябедник, ершишко-кропачишко (т.е. кропотливый, беспокойный), пагубнишко, бездельник, клеветник, вор.

Вданном случае, по определению И.А. Разумовой [Разумова, 1991: 63], мы получаем устойчивое наименование, состоящее из двух слов. Первое приравнивается к собственно имени (так как есть сказки, в которых герой называется Ерш Ершович по типу имени-отчества), второе слово является приложением прозвищем. Имя нарицательное в первой части указывает на обобщенно-типизированную природу персонажа (ершей много), а приложение в постпозиции несет основную информацию о герое.

249

Суффиксы субъективной оценки (-ишк-, -иньк-, -к-, -ищ-) не только помогают сказочнику создать положительное или отрицательное отношение к фольклорному персонажу при его характеристике, но и переносят это отношение на названия связанных с ним предметов и явлений [Осовецкий, 1957: 477].

Например, пренебрежительное отношение к ершу, выраженное суффиксом субъективной оценки -ишк-, переносится также на предметы и явления, с ним связанные. Выделим следующие цепочные структуры: ершишка – в домишке, попал в неводишко, закричал голосишком; на санишках о трех копытишках; в лаптишках, свалился с мостишка; жил в озеришке; садилося на дровишка; в городишке, дочеришку, сынишку.

Этот же самый прием используется и по отношению к другим рыбам, но уже с иным суффиксом субъективной оценки -ищ-, создающем эффект положительной оценки фольклорного персонажа: лешишще – озерище; лещ – лещище – хвостище.

Вварианте из сборника «Фольклор русского населения Прибалтики» на применение имен с суффиксом субъективной оценки -ищ- накладывается прием ступенчатого сужения образов:

Вот было большое озерище,

Вэто озерище приехали ловчища,

Ив это озерище закинули неводище,

Ив это наводище попал ершище, Этого ершища привезли на бережище,

К этому ершищу пришли купчищи [Белоусов, 1976: 229].

Здесь наблюдается не только ступенчатое сужение образов, акценти-

рующее наше внимание на образе ершища, но и ступенчатое возвращение на прежнюю позицию – так называемое «расширение образов».

Среди формул, описывающих сказочных персонажей, можно выделить отдельную группу развернутых имен-определений, которые неотделимы от тех персонажей, которые они определяют, – это и имя, и атрибут одновременно.

Сказка вообще склонна нагромождать образы. Например, создается прозвище-кличка от названий частей тела: ершишка – худа головишка, слюноватый нос, хореватый хвост, шиловатый хвост.

В некоторых случаях образная характеристика персонажа создается при помощи имени и характеризующего приложения: ершишка – слинистые басни и попова утеха; щука – голы щеки, долги твои зубы; осетрище – большая головища; сом – с большим усом; семга – боки твои сальны, сельдь – бока твои кислы.

Многие имена-определения тяготеют к бранному, проклинающему полюсу языковой жизни. «Прозвищем прогоняют, пускают его вслед, как ругательство. Подлинное прозвище (как и подлинное ругательство) амбивалентно, биполярно» [Бахтин, 1997: 101]. Например, в имени-прозвище ершишкабрюханишка слово брюханишка одновременно имеет и оттенок грубости, и грамматически-ласкательную форму.

Для усиления впечатления к имени персонажа добавляются бранные определения и эпитеты: ершишка – костистая рожа; костроватая рожа; с головы кослив, с дыры дрислив; лихая образина; щука – кобылья твоя рожа.

250