3.9. Дом в художественном пространстве «Капитанской дочки»

Противостоит этому русский усадебный Дом. Именно он служит той исходной точкой, в которой происходило формирование самых высоких нравственных начал. Подтверждение этому можно увидеть в «Капитанской дочке» (1836), которая по праву считается одним из величайших пушкинских прозаических произведений.

Можно выделить несколько основных линий в исследовательской литературе о «Капитанской дочке»: это и обнаружение элементов фольклора, и ее соотношение с «Историей Пугачева», и выявление разнообразных отечественных источников (исторических и литературных) в этом произведении, и преломление западно-европейской литературной традиции в «Капитанской дочке», и проблемы стиля, языка и, в целом, поэтики этого пушкинского произведения, и историко-философская и нравственная проблематика «Капитанской дочки», и ее место в творческом наследии Пушкина. Таковы работы А.З. Лежнева, Б.В. Томашевского, А.Л. Слонимского, В.Б. Шкловского, Д.А. Якубовича, Д.Д. Благого, Н.М. Тойбина, Г.А. Гуковского, В.В. Виноградова, С.М. Петрова, Н.Л. Степанова, Ю.Г. Оксмана, Г.П. Макогоненко, Ю.М. Лотмана, Н.Н. Петруниной и др.

Среди множества аспектов изучения «Капитанской дочки» тема Дома и Семьи не получила, однако, глубокого осмысления в пушкиноведении. Но в изучении проблематики «Капитанской дочки» исследователи этого пушкинского произведения так или иначе касались этой темы.

Впервые эта тема была заявлена еще современниками Пушкина (Н.Н. Страховым), где повествование «Капитанской дочки» рассматривалось как «семейная хроника».

В 30–40-е гг. главенствующим аспектом изучения «Капитанской дочки» является социологический подход к проблематике этого произведения. Исследователи рассматривали образы героев «Капитанской дочки» с точки зрения их социальной принадлежности, где основным критерием оценки была близость героев к народу и народному движению. И такой взгляд на изучение повести снял акцент с темы Дома и Семьи.

В 50–60-е гг., хотя социологический подход к изучению проблематики «Капитанской дочки» остается основным, исследователи касаются темы Дома и Семьи, но в свете своего аспекта изучения. Ученые, не рассматривая еще Дом и Семью как категории, тем не менее делают акцент на важности семейных устоев и становлении личности героев (Ю.Г. Оксман, С.М. Петров) и выделяют мотив Дома и дворянского «гнезда» в композиционной структуре «Капитанской дочки» (Д.Д. Благой).

В 70–80-е гг. ученые-пушкинисты сделали первые попытки разрушить сложившиеся стереотипы в трактовке проблематики «Капитанской дочки» и ее героев. И хотя они еще не рассматривают тему Дома и Семьи как отдельную проблему в изучении этого пушкинского произведения, но их наблюдения дают возможность подойти к интересующей нас теме. Так, отмечалась важность семейной линии в идейном и композиционном построении «Капитанской дочки» (Н.Л. Степанов, Н.М. Тойбин). Н.Н. Петрунина расширила границы семейной темы, увидев в отношениях Савельича и Петруши Гринева черты духовно-родственной, семейной связи. Особой вехой в изучении данной темы стали работы Ю.М. Лотмана, отметившего значимость Дома и Семьи в жизни и миросознании Пушкина и впервые определившего эти понятия как категории, наложившие отпечаток на все творчество поэта. В последнее десятилетие исследователи «Капитанской дочки» особое внимание уделяют ее нравственно-философской проблематике. И категории Дома и Семьи обретают особую важность для понимания этого пушкинского произведения. В последнее время пушкинисты стали говорить о принципиальности темы Дома и Семьи для «Капитанской дочки» А.С.Пушкина. Так, исследуя семейное начало в этом произведении, ученые расширили круг понятий Семьи, объединив в нее героев не только на основании кровного, но и духовного родства (В.В. Хализев, О. Чайковская). Прослеживая мотив Дома в творчестве А.С.Пушкина, литературоведы заметили, что для поэта Дом является одной из высочайших ценностей бытия. И поэтому несомненно важным в «Капитанской дочке» становится нерушимость, незыблемость гриневского дома (Т. Алпатова). И вместе с тем данная проблема в «Капитанской дочке» еще ждет своих исследователей.

Уже с первых строк этого произведения мы погружаемся в атмосферу провинциального семейного «гнезда». И тема Дома и Семьи, таким образом, звучит с самого начала «Капитанской дочки». Причем Пушкин, описывая атмосферу этого Дома, создает иллюзию почти полного соотношения детства и отрочества героя с известным фонвизинским Митрофаном. Это не случайно. Тема семейного воспитания была одной из самых актуальных. В семье ребенок проходил как бы программу начальной школы, и от средств и состояния родителей зависело, кто и как будет учить ребенка. В «Недоросле» Фонвизина этим занимались Кутейкин, Цифиркин и Вральман. Причем первый должен был научить дворянское дитя читать и писать. А в «Капитанской дочке» роль Кутейкина выполняет стремянной Савельич, которому дворянское дите было отдано с пятилетнего возраста и под надзором которого «на 12-м году» Петруша Гринев «выучился … русской грамоте» [27, 6, С. 394]. Это соотношение двух героев не только необходимо для того, чтобы подчеркнуть связь Петруши и Митрофана, но и чтобы показать, что подобный тип начального образования был традиционным, о чем свидетельствуют мемуары людей XVIII в. Так, в «Записках Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанных им в 1771 г. (1722–1762)», мы знакомимся с подобного типа воспитанием: «От роду моего лет семи или более отдали меня в том же селе Харине, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться» [10, С. 302].

Степень постижения грамоты у детей была разная. Данилов, например, овладел ею достаточно быстро. Петруша же выучился русской грамоте в возрасте 12 лет, а Митрофан, как известно, и к 16 годам плохо ее знал. Профессиональный уровень учителей также был сходен. Сомнительность педагогических возможностей Кутейкина очевидна, главным достоинством Савельича как учителя было его трезвое поведение. Что же касается Брудастого, то о нем Данилов пишет так: «Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь, по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро, но как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидеть на скамейках бессходно и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такого всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть, при слушании урока ввечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня как непонятного «сечь!» [10, С. 302]. Это сопоставление позволяет говорить, что перед нами реальная картина характера начального семейного образования ребенка. Его профессиональный уровень не выдерживает никакой критики. Мемуары Данилова свидетельствуют о том, что анекдотические картины в «Недоросле» и «Капитанской дочке» не есть гипербола, а реальный факт.

Сравнение семейного воспитания Митрофана и Петруши можно продолжить. Как и родители Митрофана с трудом понимают, чему иностранец должен учить ребенка, какому языку или языкам, так и Гриневы оформляют контракт, по которому Бопре должен учить Петрушу не только французскому, но и немецкому и «всем наукам». И так же, как Вральман был кучером и потому мало имел основания причислять себя к педагогам и учителям, «Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour ^etre outchitel, не очень понимая значение этого слова» [27, 6, С. 394]. Так же, как и Фонвизин, Пушкин рассказывает нам об уникальных «педагогических» возможностях Бопре. «Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу, нередко за свои нежности получал он тычки, от которых охал по целям суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски), любил хлебнуть лишнее» [27, 6, С. 394]. Гринев в детстве, как и Митрофан, который «на боку лежа, летит себе в чины», еще не родившимся был записан в Семеновский полк сержантом. И в лучших традициях поведения Митрофана герой «Капитанской дочки» делает змея из географической карты и прилаживает мочальный хвост к мысу Доброй Надежды. Сходство Митрофана и Гринева заключается и в дальнейшем их жизненном переломе. И для того, и для другого таким переломным моментом стала служба. Еще с времен Петра I среди дворянства начался обычай записывать в полк младенцев, чтобы им с годами шли чины. Вот об этом и рассказывает Петр Гринев: «Матушка еще была мною брюхата, как я уже был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы, куда следовало, о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось» [27, 6, С.393]. Об этом же обычае упоминается и в фонвизинской комедии. «Ведь, мой батюшка, пока Митрофанушка в недорослях, пота его и понежить, а там лет через десяток, как войдет, избави Боже, в службу, всего натерпится» [38, С. 11]. Известно, что Денис Иванович Фонвизин, показывая следствие такого воспитания и образования, делает акцент на невежественности родителей, на дурном влиянии семьи. Именно эта семейная атмосфера, по его мнению, являет нам своеобразного дебила, который может быть соотнесен с любимыми свиньями Тараса Скотинина. Гринев тоже, кстати сказать, «мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля» [27, 6, С.394]. Обстановка же в семье Гриневых не только невежественнее, чем в семье Простаковых, но как бы еще хуже: «Однажды осенью матушка варила медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки» [27, 6, С. 396]. Еще больше удивляет нас вдруг вопрос отца: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» Если учесть, что Петруша был единственным ребенком в семье, то вопрос этот кажется более чем странным. Но, не успев удивиться странности этого вопроса, мы поистине немеем перед ответом матушки: «Да вот пошел семнадцатый годик, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, когда окривела тетушка Настасья Гарасимовна…» [27, 6, С. 396]. Если говорить о невежественности семейного усадебного «гнезда», то суждения госпожи Простаковой никнут перед подобными «перлами». Нам думается, что Пушкин вслед за Д.И. Фонвизиным не только ориентирован на конкретный исторический факт, но и намеренно соотносит своего героя с фонвизинским Митрофаном. У Фонвизина эта невежественность приводит к следующим суждениям Стародума: «Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну что для отечества может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать и выходит вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин» [38, С. 30]. Однако повествование «Капитанской дочки» противоречит категорическому суждению Стародума. И эта же модель помещичьего дома поворачивается уже другой своей стороной, являя нам иные черты. И здесь чрезвычайно важным является не столько сам эпиграф, взятый из Княжнина, сколько акценты, сделанные в нем:

Был бы гвардии он завтра ж капитан,

Того не надобно: пусть в армии послужит

Изрядно сказано! Пускай его потужит…

…………………………………………….

Да кто его отец?

Совершенно очевидно, что центр тяжести, семантическая нагрузка падают на последнюю строчку эпиграфа, которой предшествует многоточие, «Да кто его отец?» И как доказательство этому последующая фраза, начинающая повествование: «Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году» [27, 6, С. 393]. В ней одной – бездна смысла. Упоминание Миниха не случайно, как и не случайно указание в рукописи года отставки Гринева-старшего – 1762-й. Безусловно и то, что год в окончательной редакции не указан потому, что это не согласовывалось бы с возрастом Петра Гринева, которому к 1773 г. должно быть не менее 17 лет. Однако и упоминание Миниха, и года свидетельствуют о принадлежности Гринева-отца к лагерю оппозиции. Известно, что граф Миних, полководец и политический деятель, был сослан в 1741 г. императрицей Елизаветой Петровной в Сибирь, откуда был возвращен Петром III. И во время дворцового переворота 1762 г. он оставался верным свергнутому царю. Известно также и то, что Пушкин гордился тем, что его дед по отцовской линии не присягнул «самозванке» – Екатерине и остался также верен присяге. А.С. Пушкин в стихотворении 1830 г. «Моя родословная» с гордостью писал:

Мой дед, когда мятеж поднялся

Средь петергофского двора,

Как Миних, верен оставался

Паденью третьего Петра.

Попали в честь тогда Орловы,

А дед мой в крепость, в карантин… [27, 6, С. 320]

Для Пушкина оказываются очень важными эти детали, они дают возможность характеризовать Гринева-старшего как человека принципиального, благородного и, что самое главное, обладающего понятиями чести и собственного достоинства. Заметим также и то, что это были категории не только близкие Пушкину, но и исторически оправданные. Уважение и любовь к родному «гнезду» была одной из черт русского Дома в XVIII в. Не случайно поэтому в тех же записках Данилова мы встречаемся с подробным объяснением этих категорий. Приведем их полностью: «Но мое намерение не состоит в том, дабы выводить всех предков моих из темноты древности. Я положил собрать и написать фамилию Даниловых не для тщеславия, но, чтоб, наконец, от предания изустного вовсе не истребилось из памяти происхождение наших Даниловых. Многие есть дворяне, кои, несмотря на свое недостоинство, что не показали отечеству своему ни малой услуги, громко проповедают и бесстыдно гордятся знатностью рода и древностью фамилии; таковым можно сказать пословицу: «Кто хвалится знатностью своего рода, а без своих заслуг, тот хвалится чужим» [10, С. 605]. Однако эти качества были не только категориями XVIII в. Понятие доблести и чести Хозяина Дома были определяющими в модели русской семьи. Благородство и порядочность Гринева-страшего проявились в том, что он, выйдя в отставку, «женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина» [27, 6, С. 393].

Таким образом, на первый взгляд, картина невежественного, непросвещенного «гнезда» оказывается иллюзией, а жестокость и самодурство Простаковой из фонвизинского «Недоросля» преобразуются в «Капитанской дочке» в образ сурового, но справедливого отца семейства. А он, в свою очередь, соотносится с типом хозяина в русской модели Дома и Семьи. И на первый взгляд, суровое его обращение с французом-учителем оказывается справедливым: «… батюшка… подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать его укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал его со двора…» [27, 6, С. 395]. В поведении и Гринева-старшего, и его жены можно наблюдать кровную связь с поведением мужа и жены в русской культуре, когда при разных обязанностях и функциях хозяина и хозяйки обнаруживается их единство и нерасторжимый союз. Основной виной Бопре была безнравственность его поведения и, хотя стиль повествования ироничен и даже юмористичен, мы не можем не увидеть общности нравственного основания в поведении мужа и жены. «Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза» [27, 6, С. 395].

И хотя Пушкин подробно не описывает нам уклад жизни в доме Гриневых, мы можем, однако, по некоторым мелким, казалось бы, незначимым деталям представить себе этот уклад. Это размеренный, неторопливый ритм жизни, где каждый занимается своим делом, где существует определенная структура отношений (обращение мужа к жене и жены к мужу по имени-отчеству). Есть в этой модели Дома вещи, которые, на первый взгляд, незаметны. Особое место в этом доме у крепостных слуг. Савельич, например, может позволить себе ворчать, хоть и про себя, и высказывать собственные суждения. «Слава Богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало» [27, 6, С. 394]. Мы узнаем о том, как расправились с провинившимися Палашкой и Акулькой. А вот то, что они кинулись в ноги к матушке и винились в преступной слабости, свидетельство лишь строгого, но материнского отношения к крепостным. Конечно, нельзя сказать, что все идеально в доме Гриневых. Чувство определенной обиды, неудовлетворенности, невостребованности Гринева-старшего проявляется в его чтении Придворного календаря, о чем свидетельствуют и пожимание плечами, и повторения вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом! Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы?..» [27, 6, С. 396]. Заметим, что глубина психологического состояния Гринева-старшего дана поразительно кратко: «Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго» [27, 6, С.396]. Мы присутствуем при принятии решения хозяином Дома, при самом ответственном моменте в жизни семьи, когда нужно решить дальнейшую судьбу единственного сына. Задумчивость, о которой пишет Пушкин, свидетельствует о том, как нелегко досталось Гриневу-старшему решение изменить уже как будто определившуюся судьбу сына: «Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? Мотать да повесничать? Нет, пускай он послужит в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон» [27, 6, С. 397]. Но это решение обусловлено все теми же высокими понятиями чести, о которых мы говорили выше. И как своеобразный кодекс чести звучит благословение Гринева-старшего: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь, слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» [27, 6, С. 398]. Отцовское начало как символ Дома ощущается на протяжении всего повествования, сочетая в себе строгость, внешнюю суровость и отеческую заботу одновременно. В скупых, едва заметных деталях Пушкин показывает, как Андрей Петрович любит своего сына и заботится о нем. Но в то же время главная его забота о том, чтобы сохранились в сыне те понятия чести, которыми он напутствовал его. Письмо, полученное Петром Гриневым от отца, вновь возвращает нас к родному «гнезду», где сурово звучит голос хозяина, главы Дома: «…Не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин» [27, 6, С. 440]. Глава дома суров не только к сыну, но и к слуге Савельичу. Стиль этой суровости, конечно, разный, он социально субординирован. Обращение к сыну: «Сын мой Петр», а к Савельичу: «Старый пес». Но смысл один – хозяин недоволен, нарушен порядок Дома: «Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче… Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю?» [27, 6, С. 441–442]. Но Гринева более всего волнует то, что его сын «шпагу носить еще не достоин», ту, «которая пожалована … на защиту отечества» [27, 6, С. 440]. И все же сквозь броню отцовской строгости и суровости пробивается трогательная родительская любовь, когда он приказывает Савельичу «немедленно отписать о сыне, каково теперь его здоровье…; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили» [27, 6, С. 442]. В письмах Гринева-старшего к сыну и Савельичу мы вновь ощущаем атмосферу Дома, где есть определенные обязанности и понятия долга и чести, есть строгость и суровость, но нет жестокости. Все это дает возможность и Савельичу в его ворчании несколько критически, не раболепно, отнестись к распеканиям хозяина и в то же время еще раз «пославянофильствовать»: «Вот до чего я дожил…, вот до каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреевич! Не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!» [27, 6, С. 442].

Итак, перед нами довольно стройная картина Дома и Семьи, где властвуют практически те же законы, которые мы обнаружили в модели традиционного русского Дома. Но все же Пушкин не ставит своей целью, на наш взгляд, полностью воссоздать эту модель. Он не может не заметить некоторых модификаций ее с учетом исторического контекста. Отношение к «чужому» применительно к гриневскому «гнезду» у него, однако, двойственное. «Славянофильские» ворчания Савельича как будто бы оправданы, и «чужое» оказывается инородным, искусственным, привнесенным на русскую почву и ею даже поглощенным. Это выражается в том, что старший Гринев служил под командованием иностранца Бурхарда Христофора Миниха, и в том, что в дом взят иностранец-гувернер для воспитания и обучения ребенка. Однако эти «вкрапления» в русский Дом не только не меняют существенно его модели, но являются искусственными, инородными, данью моде и складывающейся традиции, не более того «…батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла» [27, 6, С. 394]. Поэтому хотя по отношению к иностранцу более всего нетерпим Савельич, но его «славянофильские» настроения выражают взгляды всего Дома. Кроме того, модель русского Дома по-своему подчиняет себе француза, который приспосабливается к ней, не противопоставляя своего, национального «лица». «Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, – то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом» [27, 6, С. 394]. Однако при этом выяснилось, что при всей анекдотичности роли Бопре в гриневском доме она проявилась не только в тыканьи «железными вертелами» и топаньи, но и в чтении французских романов («У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе») [27, 6, С. 425]. А самое главное, «чужое» соединилось, соприкоснулось со «своим», выразившись в защите чести и достоинства любимой девушки. Мотив защиты своей возлюбленной, избавления ее от страданий – извечный мотив русского фольклора, особенно сказочного. Но он сочетается с культурой дуэли, которая органически вплелась в национальное сознание, образуя причудливый узор. Что собой представляла дуэль как культурологическое явление комментирует Ю.М. Лотман [129, С. 212]. Нам же важно подчеркнуть, что, ориентируясь на модель русского Дома, считая ее определяющей, Пушкин не мог не увидеть, как модифицируется она в контексте исторической эпохи.

Категории чести и достоинства Дома и Семьи, идущие от национальных корней и связанные с дворянской честью, наиболее ярко проявляются в «Капитанской дочке». Для Гринева-старшего важным было знать, что его сын не нарушил клятвы и не стал участником бунта: «Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода» [27, 6, С. 532]. Каков же был удар для него, когда он узнал, что его сын участвовал в замыслах бунтовщиков и достоин казни, «но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение» [27, 6, С. 533]. Все состояние, которое испытывал отец, выразилось в одном лишь предложении: «Сей неожиданный удар едва не убил отца моего» [27, 6, С. 533]. В нем представлена вся сила отчаяния, стыда и горя. Далее Пушкин пишет, что «он лишился обыкновенной своей твердости…» и «был неутешен». Причина этого состояния, однако, была не в волнениях по поводу сурового наказания для сына, Гринев-старший не испытывал радости, когда узнал, что казнь заменена ссылкой. Только одно волновало его – поруганная честь, осквернение памяти отцов. Этого он перенести не мог: «Как! – повторял он, выходя из себя. – Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!» [27, 6, С. 533]. И вот почему для Пушкина принципиально сделать особый акцент в конце повести на «собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке, оно писано ею отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына…» [27, 6, С. 541]. Итак, в Гриневе-старшем сочетаются черты отца и хозяина русского Дома и Семьи, и в то же время проявляются новые их акценты. Чрезвычайно важно проследить семантическое значение слов «отец» и «батюшка» в «Капитанской дочке». В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля слово «отец» зафиксировало разные смысловые оттенки, из которых один из первых в значении «родитель». Кроме того, это слово означает духовника или исповедника, Бога, создателя, отца, представителя духовенства, благодетеля, кормильца, покровителя, заступника, изобретателя «важной части науки, художества, ремесла или весьма прославившийся чем», «корень, основанье, начало, источник», государя, «улей, пень, колоду с пчелами, в которой строился молодой рой» [42, С. 312]. Нам важно подчеркнуть в данном случае семантическую многоаспектность слова «отец» в русском языке. В свою очередь, первое его значение имеет дополнительные словесные модификации: родитель, тятя, тятенька, батюшка, батя, батька, папа, папаша, папинька, папочка. Некоторые из них, такие, как «папа» и производные от него связаны с романской основой и происходят от французского (Даль фиксирует в связи с этим разность в ударении: п'апа и пап'а), другие же имеют национальные корни. В связи с этим интересно слово «батя» как одно из производных от «отец». В. Даль дает еще несколько значений этого слова. Первое и основное – все тот же родитель, отец и его составные: тятя, батенька, батеня, батюшка. Кроме этого, отец духовный, почтительное и ласкательное приветствие всякому стороннему человеку, «старший по чину или званию говорит иногда младшему «батюшка», говоря, что нисходит к нему», «Бог, царь, духовник, крестный и родитель» [42, С. 312]. Все это говорит о широком семантическом фоне данного понятия в русском языке, которое, на наш взгляд, может быть соотнесено и с многоаспектной функцией Хозяина русского Дома и Семьи. Любопытно, что Пушкин в своем творчестве очень широко употребляет эти слова. Более всего, однако, в количественном отношении употреблено слово «отец». Это и «мужчина по отношения к своим детям», и «предки, предшествующее поколение», и «фамильное обращение к мужчине», и «именование духовных лиц, монахов» [47, 3, С. 204]. Слово же «батюшка», употребленное Пушкиным в значениях «отец», «священник», обращение к любому человеку, в том числе к царю, так же, как и у Даля, многофункционально. Оно может быть употреблено «и по отношению к родителю, и по отношению к начальнику, к священнику и не священнику и, наконец, к царю» [47, 1, С. 66]. Нам представляется неслучайным тот факт, что в «Капитанской дочке» слово «батюшка» употребляется чаще, чем слово «отец». Здесь можно усмотреть множество смысловых оттенков, ориентированных на русский Дом, связанных с почтительностью, уважением, когда этим словом можно назвать человека, близкого сердцу. Все это объясняет тот факт, что в эпиграфе акцент сделан на вопросе: «Да кто его отец?»

В этом же ключе можно рассмотреть и материнскую линию гриневского дома. Строгая иерархия в нем корнями уходит в национальные традиции. На первый взгляд, стиль поведения матери оппозиционен поведению отца: если он суров, жестоковат, серьезен, она, напротив, мягкая, добрая, ласковая. И если отцовская забота о сыне у Гринева-старшего заключалась в строгости, порой даже жестокости воспитания, то у матери Петруша был ее баловнем, единственным и любимым сыном. Может быть, его сейчас можно было бы назвать «маменькиным сынком». Он чаще старался быть с ней рядом. Когда «однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье», Петруша стоял рядом с ней и, «облизываясь, смотрел на пенки». И если отец был скуп на внешние проявления своей любви к сыну, то матушка открыто выражала всю свою любовь, ласку и заботу. Ее трогательное отношение к сыну во всей полноте раскрывается с первых же страниц «Капитанской дочки», когда мы узнаем о принятии отцом решения о перемене в судьбе Петра Гринева и о его отъезде из родного дома. «Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу» [27, 6, С. 396]. Примечательно в этой ситуации то, что мать, узнав о неожиданном решении мужа, не пререкалась с ним и не пыталась уговорить его переменить решение. С покорностью, свойственной поведению русской женщины в семье, матушка смиренно приняла перемену в судьбе сына. Ее горе и волнение, вызванные скорой разлукой с Петрушей, очень емко выразились в одном предложении: «Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою» [27, 6, С. 397–398]. В то время, как батюшка прочел паспорт со вниманием, матушка Гринева, как и все матери, отпуская своих птенцов из родительского гнезда, в слезах наказывала сыну «беречь здоровье», а Савельичу «смотреть за дитятей», снарядив их в дорогу «погребцом с чайным прибором и узлами с булками и пирогами» [27, 6, С. 398]. В любой сложной жизненной ситуации Петруша мог рассчитывать на любовь и понимание матери. Решив написать родителям о своем намерении жениться на Маше Мироновой, Гринев задумался: «В нежности матушкиной я не сомневался» [27, 6, С. 438]. Надо отметить, что Пушкин в «Капитанской дочке» представляет нам Авдотью Васильевну не только как Мать, хотя эта роль и является доминирующей, но и как Хозяйку Дома и жену. Мы все время видим ее за какой-нибудь домашней работой: варкой варенья, вязанием «шерстяной фуфайки». Мы удивляемся ее мудрости и тактичности в общении с мужем. Когда Гринев-старший брал в руки Придворный календарь, чтение которого «производило в нем всегда удивительно волнение желчи», «матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам» [27, 6, С. 396]. Когда Гринев-старший узнал об аресте сына, матушка, «испуганная его отчаянием, не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения» [27, 6, С. 533]. Но Авдотья Васильевна не только нежная, любящая мать и хозяйка. Она еще и по-матерински относится к слугам и служанкам, о чем мы писали выше. Вот почему Савельич в своем письме к барину пишет, что «слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие Бога буду молить» [27, 6, С. 444]. Таким образом, в Авдотье Васильевне сочетаются черты Матери, Жены и Хозяйки русского Дома. Это подчеркивается и семантическим разнообразием слов «мать» и «матушка», встречающихся в «Капитанской дочке». «Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля зафиксировал разные смысловые оттенки этого слова, из которых самое главное – «родительница». Существуют и другие его значения: «настоятельница и почетная старица монастыря»; «всякая женщина в летах, баба; самка и всякое животное женского пола; пчелиная матка, на которой держится весь рой; женская утроба, черево, та часть, в которой вынашивается детеныш; источник чего-либо, место рождения; происхождение, корень, середка, сердцевина, центр тяжести». Слово «мать» имеет много синонимичных значений: «родительница, матушка, мамочка, мама, мамуша, мамка, мамаша» [42, 1, С. 524]. Каждое из этих значений несет особый эмоциональный оттенок и смысл. В своем творчестве Пушкин широко использует эти значения. Слово «матушка» употребляется у него, в первую очередь, в значении «мать», «женщина по отношению к ее детям, и только потом в значении фамильярного обращения к женщине и настоятельнице монастыря» [47, 2, С. 307]. Этим он подчеркивает материнское начало в женщине, указывает важность этой роли в модели Дома и Семьи. Отметим также и то, что хотя слово «матушка» употребляется более как «мать» в уменьшительно-ласкательном значении, в количественном отношении слово «матушка» употребляется чаще. Наименование Авдотьи Васильевны преимущественно «матушкой» во многом определяет характер и функцию ее в гриневском доме.

Таким образом, модели поведения в Семье отца и матери различны. Но это различие создает возможность удивительно прочного семейного союза, нерасторжимого единства, согласованности дел и помышлений, что является главной ценностью русской Семьи и русского Дома. Вся модель поведения матери такова, что вокруг нее всегда атмосфера любви, тепла, уюта, добра и нежности. Это, на наш взгляд, и позволяет утверждать свое «самостоянье» отцу. При разности функций в Семье отца и мать объединяет любовь к сыну и обеспокоенность его судьбой. Андрей Петрович сердито выговаривает и сыну, и Савельичу еще и потому, что его беспокоит здоровье любезной супруги, которая, получив известие о ранении Петруши, «с горести занемогла и теперь лежит» [27, 6, С. 440]. Это и позволило Гриневу-младшему, ни минуты не колеблясь, отправить свою возлюбленную в родительский дом. И Дом этот, в котором незыблемыми были нравственные законы русского Дома, ласково и душевно принял ее: «Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать Божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту» [27, 6, С. 532]. Маша Миронова удивительным образом почувствовала, что попала в «спасительный кров», где существует достаточно четкая модель отношений, когда, скажем, что-то можно сказать только хозяйке, матери. Так, «Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила Бога о благополучном конце замышленного дела» [27, 6, С. 534–535].

Итак, Дом и Семья Гриневых являют ту жизненную и нравственную крепость, в которой при внешне простоватом, немудрящем обиходе кроются глубокие и мощные нравственные корни. И прав исследователь И.З. Серман, заметивший, что «Петр Андреевич Гринев предстает в повести Пушкина как представитель дворянского рода, как птенец из «дворянского гнезда», в котором есть изначально, в его природе заложенные семейно-нравственные традиции, не подверженные никаким колебаниям и извращениям [174, С. 24].

Но кроме Дома и Семьи Гриневых, в «Капитанской дочке» есть еще один дом и еще одна семья – Мироновых. Специфичность этого дома выражается в том, что он связан с функцией Ивана Кузьмича Миронова, бывшего комендантом Белогорской крепости, куда отправили служить Петра Гринева. При слове крепость воображению Гринева, как и воображению всех читателей, являются «грозные бастионы, башни и валы». Но вместе с героем мы видим деревушку, окруженную бревенчатым забором, и взамен грозных бастионов являются нам «три или четыре скирды сена, полузанесенные снегом», «скривившаяся мельница с лубочными крыльями, лениво опущенными» и, самое главное, чугунная пушка, пожалуй, единственный атрибут «грозного бастиона». В этой деревне, почти не похожей на крепость, дом капитана Миронова, коменданта крепости, практически не отличается от других. «Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви» [27, 6, С. 417]. Дальнейшее повествование все более убеждает нас в отсутствии чего-то значительного и грозного в жилище коменданта: сени, передняя, старый инвалид, нашивающий «синюю заплату на локоть зеленого мундира» [27, 6, С. 417]. Создается впечатление, что мы входим в некий старый мир с его добрым приветствием: «Войди, батюшка, наши дома». В этом мире все построено по законам русского патриархального дома. Для Пушкина важно это подчеркнуть: «Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному» [27, 6, С. 417]. Меблировка дома соответствовала модели русского Дома: «В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота» [27, 6, С. 417]. Особое значение имеет такая деталь, как офицерский диплом на стене. Он в какой-то мере может характеризовать хозяина Дома. Капитан Миронов был солдатского происхождения, а стал дворянином благодаря офицерскому чину. Этот путь от солдата до офицера был сложен и труден. Поэтому у капитана Миронова офицерский диплом и висит на стене за стеклом и в рамке.

Первая встреча Гринева произошла с женой капитана Миронова. Она явилась ему как некая сказочная добрая старушка: «У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове» [27, 6, С. 417]. Сразу обращает на себя внимание «домашность обстановки», когда кривой старичок в офицерском мундире помогает Василисе Егоровне разматывать нитки. Жене коменданта свойственна спокойная непринужденность в общении, и разговор она ведет также «домашним» образом, не прерывая своего занятия. Любое проявление торжественности или официальности она прерывает, как бы предлагая свою модель разговора («Хозяйка перебила затверженную мною речь»). Обратим внимание уже на первое определение Василисы Егоровны – Хозяйка. Дальнейшее повествование убеждает нас в том, что функцию Хозяйки Василиса Егоровна понимает широко. В этом смысле она походит на госпожу Простакову из фонвизинского «Недоросля». Так же, как госпожа Простакова, она берет на себя функции мужа, отдает приказания, распоряжения, велит Палашке убрать шпаги в чулан, сажает под арест провинившихся офицеров. Но если у Фонвизина Простакова была «злой фурией», то о Василисе Егоровне мы этого сказать не можем. При внешне простоватом поведении и кажущейся безапелляционности она не лишена наблюдательности, определенного такта, чутья (ведь угадала же она человеческие достоинства Гринева и «душегубство» Швабрина). «Дом коменданта стал для меня постыл. Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое» [27, 6, С. 445]. Может быть, ее простодушие бывает порой не совсем приятным (вспомним, как она чуть не до слез довела бедную Марья Ивановну, когда рассказывала о бесперспективности найти для нее мужа), но не надо забывать и того, что это было связано с беспокойством за судьбу дочери, которую она, как и Авдотья Васильевна своего Петрушу, очень любила.

Страсть Василисы Егоровны к командованию в крепости, нарушающая таким образом субординацию в русской модели Дома, может быть объяснена несколькими причинами. Во-первых, она долгие годы была женой не просто офицера, а человека, который, как мы уже сказали, прошел трудный путь от солдата до офицера. И чтобы сохранить свои Дом и Семью, ей, видимо, приходилось активно защищать их. Пушкин не скрывает определенного социального статуса этой семьи. Многочисленные мемуары и, в частности, записки Данилова, дают нам примеры манеры поведения солдатских и офицерских жен. Им свойственны бойкость, смелость, решительность, которые можно объяснить сложностью их бивуачной жизни. Но кроме этого, есть еще одна, более важная, причина подобного поведения. В контексте специфики Белогорской крепости, почти фантастической нереальности ее военной функции, она интуитивно ощущает себя Хозяйкой этого большого и не только ее собственного, Дома, двери которого открыты для всех. Сам Дом являет нам некое соборное начало или своеобразный Ноев ковчег, в котором есть хозяйка, угощающая щами, есть тот спасительный кров, который делает жизнь в этой крепости не такой одинокой. Именно это и ощутил Петр Гринев: «Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузьмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовывалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела как на свои, хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком» [27, 6, С. 424]. И, может быть, этот далеко не идеальный с формальной и официальной точки зрения стиль поведения, эта соборность Дома Мироновых и могли быть противопоставлены бестолковщине времени и самой крепости с «единственной пушкой». И в таком, на первый взгляд, старомодном и патриархальном Доме формируются те же высокие нравственные нормы, что и в Доме Гриневых. И, может быть, поэтому так тонко чувствовала Маша Миронова ту кровную связь, которая соединяла ее с избранником. Эти нравственные принципы отражаются в мотиве благословения, занимающем важное место в русской модели Семьи, и получают свое художественное выражение в словах Маши Мироновой: «Нет, Петр Андреевич, – отвечала Маша, – я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия» [27, 6, С. 443]. Нравственные принципы, общие и для Гриневых, и для Мироновых, позволили ей обрести потерянные Дом и Семью в лице родителей Гринева.

В «Капитанской дочке» Пушкин создает определенную модель Дома и Семьи, уходящую своими корнями в «почвенническую» основу русской народной культуры. Перед нами размеренный, неторопливый патриархальный стиль жизни, где каждый занимается своим делом, где существует определенная структура отношений между членами семьи. В поведении Гринева-старшего и его жены можно наблюдать сходство с поведением мужа и жены в русской культуре, когда при разных обязанностях и функциях Хозяина и Хозяйки между супругами обнаруживается единство и нерасторжимый союз.

Особое внимание Пушкин уделяет нравственному воспитанию Петра Гринева в семье. Вот почему для него так важна отцовская линия. Пушкин показывает отца-Гринева как человека принципиального, благородного и, что самое главное, обладающего понятиями чести и достоинства. Поэтому отцовское начало как символ Дома ощущается на протяжении всего повествования, сочетая в себе строгость, внешнюю суровость и отеческую заботу одновременно. И главная его забота заключается в том, чтобы сохранить в сыне высокие понятия чести и достоинства. Подчеркивая важность отцовской линии, Пушкин не умаляет этим и роль матери в нравственном воспитании Петра Гринева. В образе Авдотьи Васильевны воплощены черты Матери, Жены и Хозяйки русского Дома. Именно от матери Петруша взял такие качества, как доброту, гуманность, милосердие, позволившие ему с любовью и заботой отнестись к дорогим ему людям, «услышать» мир «бездомного» Пугачева. Именно нравственное воспитание Петра Гринева, заложенное в нем родным Домом, и отличает его от образованного, но безнравственного «душегуба» Швабрина.

Подчеркивая во многом схожесть Домов Гриневых и Мироновых (неторопливый, размеренный, патриархальный уклад жизни, высокое понятие чести), Пушкин показывает нам и их различие. Если Дом Гриневых, ориентируясь на русскую модель Дома и Семьи, в то же время воплощает в себе и «чужое», инородное (например, учитель-француз), то Дом капитана Миронова более приближен к «почвеннической» основе русской культуры. Двери Дома Мироновых открыты для всех, и сам Дом являет нам некое «соборное начало», под кровом которого объединяются не только члены этой семьи, но и все страждущие. Василиса Егоровна является Хозяйкой не только своего, но и этого большого Дома. И в этом старинном и патриархальном Доме формируются те же высокие нравственные нормы, что и Доме Гриневых, что позволяет Маше Мироновой и Петру Гриневу почувствовать между собой кровную связь, найти друг в друге родственные души.

А.С. Пушкин намеренно, на наш взгляд, строит модель гриневского Дома по образцу традиционного. И хотя в его организации есть веяние нового – внедрение «чужого», сама основа его складывается и определяется по модели русского Дома. Это проявляется и в строгой субординации места Хозяина и Хозяйки, слуг и домочадцев, и в соблюдении «чистоты» Дома, определенных нравственных принципов, идущих от заветов отцов. Все это и является теми ориентирами, которые помогают герою не затеряться в вихре российских событий.

Так, ориентируясь на национальную модель Дома и Семьи, А.С.Пушкин в «Капитанской дочке» определяет ту единственную ценность, которая в суровых условиях российской «метели» дает приют, кров и спасение человеку.