3.6.2. Философия жизни и бытовые реалии в «Метели»

Если в повести «Барышня-крестьянка» перед нами предстает русский усадебный Дом, в котором явно видны следы новшеств, привнесенных жизнью, то в повести «Метель» мы встречаем другой его вариант. Это поместье добрейшего Гаврилы Гавриловича Р. Его дочь, Марья Гавриловна, тоже соответствует образу прелестной уездной барышни. Здесь из веяний нового времени, пожалуй, только французские романы, которые читает Марья Гавриловна.

В «Метели» сложное и глубокое сопряжено с внимательным восприятием самого простого и обыденного – того, из чего складываются жизненные установки героев повести, на чем основываются их поступки. Для понимания философии жизни героев необходимо обратиться к рассмотрению бытовых реалий, которые в какой-то мере образуют миропонимание героев. Мир этот дан у Пушкина с исключительной конкретностью и разнообразием: исполняя функцию культурной символики, он нигде не стирается до уровня нейтральных деталей. Быт как бы впаян каждый раз в конкретную эпоху и вне этого контекста немыслим, вся философия жизни основывается на исходной реальности.

С первых строк повести «Метель» ведется речь об устойчиво-неподвижном быте от «времен оных» и до событий «достопамятного» 1812 г. Уже сразу вводится исторический фон, на котором и будут развиваться события. Жизнь и нравы ненарадовских помещиков ничем не отличаются от других провинциальных помещичьих усадеб: «...добрый Гаврила Гаврилович... славился во всей округе гостеприимством и радушием, соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу» [27, 6, С. 102].

То же самое мы встречаем и в «Евгении Онегине» при описании семьи Лариных:

Простая русская семья,

К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор... [29, С. 66]

Итак, ненарадовские помещики – типичное, патриархальное семейство с запрограммированной и неподвижной формой сознания застывшего жизненного уклада, обычаев, привычек. Семейство, в котором господствуют устоявшееся представление о жизни, заданность правил окружения, среды: Гаврила Гаврилович «славился» гостеприимством во всей округе, его дочь «считалась» богатой невестой. Неизменность, постоянство происходящего, повседневность и повсеместность длящегося подчеркивается семантикой глагольных форм. Неподвижная определенность имеет свои сильные и слабые стороны. С одной стороны, очевидна «узость» взглядов ненарадовских помещиков, но, с другой стороны, домовитость, привязанность к отчему крову, родимому гнезду создает непоколебимость, прочность и надежность самого дома. Дом оказывается и эмблемой косности, и пристанищем для души человеческой. В «Метели» мотив «дома», «домовитости», «доброго» житья переведен на сюжетную канву: «Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце» [27, 6, С. 105]. «Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь...» [27, 6, С. 105]. «Скоро в доме все утихло... Они сошли в сад. Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу» [27, 6, С. 105]. «Родительский дом» ассоциируется с «тихой девической жизнью», являясь началом этой жизни. И как только Марья Гавриловна решается бежать из отчего дома, она становится «преступницей», то есть преступает черту, отделяющую внутренний, спокойный, статичный мир от внешнего, неспокойного мира стихий. Герои Пушкина живут в бытовом мире и только в кризисные моменты бытия соприкасаются со стихиями. И этим подчеркивается стабильность их существования, прочность жизненных представлений и их постоянство. Неподвижность, повсеместность, кажущееся бесконечное однообразие быта тяготит романтическое воображение Марьи Гавриловны, ей хочется вырваться из родительского гнезда на «мнимую» свободу. Модное представление нового времени, навеянное современными европейскими романами, не укладывается в косность жизни ненарадовских помещиков.

Уже к концу XVIII в. появляется совершенно новое понятие – женская библиотека. Оставаясь по-прежнему миром чувств, миром хозяйства, «женский мир» становится более духовным, женщина становится читательницей, в основном отдавая свое предпочтение европейскому роману.

Марья Гавриловна «стройная, бледная, семнадцатилетняя девица», а Пушкин не случайно подбирает такие определения, так как с приближением эпохи романтизма мода на здоровье кончается, и начинает нравиться бледность – знак глубины сердечных чувств. Вот почему появляется выражение «интересная бледность». Как и Татьяне Лариной, Марье Гавриловне

рано нравились романы,

Они ей заменяли все.

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона, и Руссо [29, С. 68].

Марья Гавриловна, как и любая уездная барышня, хочет перечувствовать, передумать то, что чувствуют и думают герои любимых произведений. Она «была воспитана на французских романах, и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик» [27, 6, С. 102–103]. Романтическое воображение Марьи Гавриловны определяется чтением этих романов. Именно они в ее сознании создают некую модель поведения, придерживаясь которой, как она думает, можно обрести свое счастье с «бедным армейским прапорщиком», ибо европейский сентиментальный роман или романтическая новелла любили мезальянс. Марье Гавриловне уже хочется испытать чувство любви, и она пытается, следуя романным сюжетам, приблизить чувства, воображая, что она пылает страстию к Владимиру. По верному замечанию Гершензона: «Пушкин ясно дает нам понять, что Марья Гавриловна, в сущности, не любила Владимира, а просто увлекалась своим романтическим воображением» [89, С. 153]. Но книжная модель вступает в противоречие с той статичной моделью мира, которая связана с реалиями ее бытия. Реальность не соотносится с «возвышенностью» мира любимых книжных героев. Родители Марьи Гавриловны в кругу установленных обычаев, сложившихся испокон веков представлений, считали, что «бедный армейский прапорщик» не пара «богатой невесте», и принимали его «хуже, нежели отставного заседателя», то есть, как полагалось в подобных случаях. Тогда европейский роман, да и романтическая концепция любви-страсти, в целом, подсказали влюбленным другое решение – взять судьбу в свои руки. Но книжно-романтическое представление не совпадает с подлинной философией жизни, которая и определила характер Марьи Гавриловны. В душе она обыкновенная русская девушка с естественностью и чистотой восприятия: «воспитанная на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь», а не героиня романов. Книжное, переплетаясь с реальным, создает сложное сплетение чувств и переживаний. Так, «Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто...» [27, 6, С. 103]. «Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми предметами, ее окружавшими. Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцеловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами» [27, 6, С. 105]. Таким образом, реалии бытия помещичьего однообразия оказываются существенными, важными компонентами философии жизни повести. И при всем стремлении отойти от них героиня терпит крах.

Не случайно О. Поволоцкая отмечает в Марье Гавриловне черту, присущую совсем не героине романа, а обычной уездной барышне: «согласившись на романтический побег, она (Марья Гавриловна) прозаически укладывает шкатулку и увязывает узлы с бельем. По самому своему существу Марья Гавриловна – человек помещичьего деревенского быта, и поэтому для нее хозяйственные вопросы насущно важные, ибо быть хорошей хозяйкой – это добродетель в миропонимании русского родового быта» [161, С. 188]. Семья ненарадовских помещиков и их «бледная семнадцатилетняя дочь», хотя и важные, но не единственные герои данной повести. В «маленькой ее рамке» представлена «энциклопедия русской» уездной жизни, где существенно явлена определенная стилистика поведения, особенности миросознания. Проявляется это наиболее ярко при создании мужского мира: Владимира и его окружения. Здесь мы наблюдаем тоже влияние книжного мира, создающего романтическое сознание. Им-то и проникнута уездная молодежь. Когда Владимир ищет свидетелей для совершения тайного венчания, то оказывается, что и отставной корнет Дравин, и «землемер Шмит в усах и шпорах», и шестнадцатилетний улан с энтузиазмом готовы принять участие в этом поэтическом, по их мнению, деле. Последние даже без особой нужды клянутся в готовности жертвовать своей жизнью. Помочь тайной любви считается делом благородным, роли всех участников заговора осмысливаются ими самими как высокие, почти героические.

Сам же Владимир действует в полном соответствии с европейской романной концепцией жизни. Но жизнь, представленная в романах, была, на самом деле, весьма далека от европейской реальности. Да и традиционные русские обычаи не согласовывались с европейскими представлениями, потому как в начале XIX в. в русском дворянском быту еще доминировали традиционные формы вступления в брак: жених добивался согласия родителей, после чего уже следовало объяснение с невестой. Предварительное объяснение в любви, романтические отношения между молодыми людьми хотя и вторгались в практику, но по нормам приличия считались необязательными или даже нежелательными. Представители же молодого поколения осуждали строгость родительских требований, считая их результатом необразованности и противопоставляя им «европейское просвещение» с его культом свободной воли человека. Поэтому не случайно Марья Гавриловна и Владимир мыслят так: «Если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку и что она весьма понравилась романтическому воображению Марьи Гавриловны» [27, 6, С. 103]. Однако в качестве европейского просвещения выступала не реальная действительность Запада, а представления, навеянные романами. Нарушение родительской воли и похищение невесты не входило в нормы европейского поведения, зато являлось общим и излюбленным местом романтических сюжетов. Таким образом, романные ситуации вторглись в тот быт, который окружал Марью Гавриловну и Владимира.

Как только любовь Владимира, небогатого помещика, встречает запрет со стороны родителей Марьи Гавриловны, начинает реализоваться модель романтичного, книжного поведения: «Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: «Дети! Придите в наши объятия» [27, 6, С. 103]. Мысль Владимира развивается по канонам романтическим, и вся подготовка тайного брака и похищения невесты похожи на некий, заимствованный из книг ритуал: «Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. ... Он уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле, тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах и сын капитана-исправника, недавно поступивший в уланы. ... Владимир обнял их с восторгом и поехал домой приготовляться» [27, 6, С. 106]. Весь тон пушкинского изложения подготовки и похищения невесты воспроизводит книжность и литературно-романтический характер самой ситуации. Пушкину важно, на наш взгляд, создать внутренний диалог между двумя возрастными мирами: миром «юности, советующей лукаво предаться шумным пирам», и родительским «величавым спокойствием, не терпящим суеты», зрелым миром. Вот почему после описания ночного путешествия Владимира автор вновь возвращается «к добрым ненарадовским помещикам» и оказывается, что в их доме ничего не произошло, все осталось на своих местах: «Старики проснулись и вышли в гостиную. ...Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала» [27, 6, С. 109]. Внутренняя, домашняя обстановка не изменилась, но изменилась сама Маша, вероятно, понимая, что она натворила, и сильно переживая: «Маша занемогла». «Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба» [27, 6, С. 110]. Но, поскольку «никто в доме не знал о предположенном побеге», мать Маши из слов больной понимает только то, что Марья Гавриловна «смертельно» влюблена во Владимира. Она советуется с мужем и с соседями, которые мало что могли выдумать от себя и опирались на уже готовые формулы, наконец, единогласно все решают, «что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком и тому подобное». В этом проявляется стереотипность мышления: «Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание» [27, 6, С. 110–111]. Марья Гавриловна стала выздоравливать, и родители больше не препятствуют ее желаниям и дают согласие на брак с Владимиром, а «в ответ на их приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году» [27, 6, С. 111]. Он сознательно уезжает в армию накануне войны, и, по всей видимости, думает он не об отечестве, а о смерти, которая остается для него, как он пишет озадаченным родителям Марьи Гавриловны, «единою надеждою». Действительно, под Бородиным он получает тяжелое ранение и вскоре умирает. «Память его казалась священною для Маши; по крайней мере, она берегла все, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее» [27, 6, С. 112]. Она хранит предметы, напоминающие о Владимире и вместе с ними верность несостоявшемуся супругу. Здесь мы склонны видеть общие черты, соединяющие философию жизни ненарадовских помещиков, хранящих память и любовь к «отеческим гробам и родному пепелищу», с книжным сознанием Марьи Гавриловны. В эту панораму жизни Пушкин в скупых выражениях вводит мощный исторический план, сыгравший важную роль в жизни героев. Маша хранит верность своему возлюбленному, она знает, что он находится на поле брани. И эта верность Владимиру кажется необходимой Марье Гавриловне, но «между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу» [27, 6, С. 112]. «Время незабвенное! Время славы и восторга!», и уже можно отодвинуть в сторону траур по Владимиру и оглянуться вокруг, «появление в уездах и деревнях офицера было для всех настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве» [27, 6, С. 113]. Всеобщий восторг по поводу победы, чествование победителей создают «культ мундира», ведь особенно в глазах прекрасного пола не последнюю роль играла эстетическая оценка: расшитый золотом или серебром гусарский мундир был красивее, чем бархатный кафтан щеголя или синий фрак англомана. И когда в непреступном «замке» Марьи Гавриловны «явился раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и интересной бледностию», все другие отступили. Бурмин явно отличился на войне, за что, видимо, и получил Георгиевский крест, который давался только за боевые заслуги и приобретал и сохранял ценность в глазах общества, свидетельствуя о патриотическом служении. Так война 1812 г. определяет не только судьбы, но и мотивировки поведения героев.

Если же Марья Гавриловна и Владимир ведут себя соответственно схеме, предопределенной романами, то есть берут за жизненную основу книжный тип поведения, то Бурмин в своем безрассудном поступке опирается на иной стиль поведения, у него иная психологическая установка. Бурмин является гусаром, а гусарство – это своеобразный тип поведения, там свой кодекс чести и свое самосознание, которое определяется, прежде всего, отменой «штатских» добродетелей. Гусарство как феномен русской жизни сформировалось не без влияния европейской культуры с ее культом сильной личности, подчиняющей обстоятельства жизни своей воле. Гусарские полки приобрели наибольшую популярность в обществе в период наполеоновских воин. Они прославились не только своими подвигами, но и своей манерой поведения, образом жизни, который в полной мере отвечал романтическому духу этой эпохи. Вероятно, не случайно Пушкин представляет Бурмина гусаром, ведь события повести развиваются на историческом фоне победоносной войны с Наполеоном.

«Непонятная, непростительная ветреность», как непременный атрибут лихого гусара Бурмина, «помогла» заключить брак с чужой невестой в метельную ночь. Как потом признался Марье Гавриловне Бурмин, он не придал особого значения своей «жестокой шутке»: «В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру на третьей уже станции» [27, 6, С. 118]. Но за три года, разделяющие тайный брак и объяснение Марьи Гавриловны и Бурмина, сам Бурмин изменился, «возмужав на бранном воздухе». Перед героиней предстает «гусарский полковник, с Георгием в петлице и интересной бледностию», который казался «нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасной повесою». Эта модель поведения мотивирована, так как легкомысленный поступок (тайное венчание с неизвестной девицею) мог сильно повлиять на героя, нравственные ценности которого определялись не французскими философами (например, «циником поседелым» Вольтером), а высокой духовностью своей русской культуры.

Марья Гавриловна и Бурмин обретают друг друга после трехлетней разлуки. Для окружающих их людей он – раненный на поле боя герой, она – девушка, оплакивающая своего жениха, погибшего на поле боя, и хранящая ему верность. Их окружению неведомы тайны, хранящиеся в сердцах молодых людей, но всем очевидны их взаимные симпатии: «соседи говорили об их свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха» [27, 6, С. 114–115].

В момент решительного объяснения Марьи Гавриловны и Бурмина обнаруживается вся книжность ситуации, но не придуманная героями, а предложенная самой жизнью: «Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руке и белом платье, настоящей героинею романа». Конечно, Марья Гавриловна приготовила для объяснения с Бурминым «неожиданную развязку», как в настоящем романе, но Бурмин опередил ее, открывшись ей первым: «...я несчастнейшее создание...я женат! Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением» [27, 6, С. 116], попросила продолжать дальше. Объяснение влюбленных в реальной жизни закончилось книжным моментом узнавания.

Таким образом, перенос на реальную почву жизни романного сознания Марьи Гавриловны и Владимира, которое определяет миропонимание, оказался невозможен, так как такие фундаментальные категории человеческого бытия, как свобода, любовь, счастье не заимствуются из книг, а познаются в процессе естественного хода жизни. В то же время, естественное, хотя и легкомысленное поведение Бурмина приводит его к нечаянному венчанию, а последующее осознание «преступности своей проказы», обеспечивает ему обретение «потерянной» супруги. Конечно, каждый из героев действует сообразно своему миропониманию, исходя из собственной философии жизни, которая основывается на реалиях бытия и составляет индивидуальный микрокосм человека, но этот микрокосм должен соотносится в равной степени со всеобщим макрокосмом.

В «Метели» проявляется вся пушкинская широта мировосприятия, которая связана с чисто художественным ощущением неисчерпаемости жизни во всех ее проявлениях. Пушкинское миросозерцание состоит не из отвлеченных элементов, а несет в себе цельное восприятие, внутри которого можно выделить взаимопроникающие пласты. Пушкин, являясь и художником и мыслителем, никогда не удаляется от конкретной полноты реальности. Действительность существования, воплощенная в бытовых реалиях, рисуется не отвлеченными, упрощенными схемами, а несет глубинный смысл и «бездну пространства» смыслового.

С.О. Франк в свое время справедливо заметил: «Пушкин мыслит на свой лад – так просто, трезво и непритязательно, настолько жизненно-имманентно, как бы из нутра своей жизни, и потому и настолько поэтично, что глубина и ценность его мысли легко ускользают от внимания» [198, С. 238]. Тема же «провиденциального случая», случая как «мощного, мгновенного орудия Провидения» обнаруживает сближение художественной философии поэта с общефилософскими суждениями. В представлении Пушкина признание необратимости судьбы отнюдь не исключает ни значения личной воли, ни роли случая.