3.4. Дом и Семья в эпистолярном наследии а.С. Пушкина. Традиции и новаторство («Письма к жене»)

30-е годы – особенный период в творчестве А.С. Пушкина. Именно в это время он активно размышляет над одной из важных универсалий нашей культуры и ментальности – над сущностью понятия «Дом». К 1830 году относится одно из самых глубоких (хотя так и оставшееся недоработанным) стихотворений Пушкина. Здесь связываются воедино два чувства – любовь к родному дому и любовь к месту, где покоятся предки:

Два чувства дивно близки нам –

В них обретает сердце пищу –

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была (б) без них мертва,

Как …………….пустыня

И как алтарь без божества 33, 2, С. 481].

В ранних вариантах стихотворения эти чувства расшифрованы как гордость предками, любовь к ушедшим поколениям («… к мертвым прадедам любовь») и чувство собственного достоинства.

В 30-е гг. А.С. Пушкин приходит к осознанию того, что «история проходит через Дом человека, через его частную жизнь» [132]. Не титулы, ордена или царская милость, а «самостоянье человека» превращает его в личность. Чувство собственного достоинства, душевное богатство, связь с жизнью народа делают его Человеком. А формируются эти качества в родном, отчем доме, поэтому Дом, родное гнездо, получает для Пушкина особенно глубокий смысл. Это крепость и опора, это место, где человек встречается с любовью, трудом и историей.

Как было замечено выше, еще в ранний период своего творчества поэт обращается к народным символам и оберегам – хранителям домашнего очага («Домовому», 1819 г.). В 1829 г. в его творчестве вновь возникает эта тема, но на этот раз перед нами европейские языческие образы хранителей домашнего очага (пенаты) в переводе «Гимна Пенатам» английского поэта Саути. И они объявляются верховной святыней и основой всего мироздания:

…божества всевышние, всему

Причина вы, по мненью мудрецов,

И следуют торжественно за вами

Великой Зевс с супругой белоглавой

И мудрая богиня, дева силы,

Афинская Паллада, – вам хвала.

Примите гимн, таинственные силы! 33, 2, С. 192.

Однако, управляя Вселенной (даже верховный бог Зевс лишь «следует торжественно за ними!»), божества родного Дома совершают и другое, не менее важное дело, – внушают человеку «самостоянье», уважение к самому себе:

И нас они науке первой учат –

Чтить самого себя. О нет, вовек

Не преставал молить благоговейно

Вас, божества домашние [33, 2, С. 193].

Таким образом, расширение сферы дома и домашних оберегов углубляют, на наш взгляд, представление о Доме, обнаруживая уже взаимодействие между ним и человеком. Если в стихотворении «Домовому» акцент сделан на обережную силу хранителя Дома, то здесь можно увидеть диалог между человеком и домашними пенатами.

Сам факт женитьбы поэта – это попытка реализации той идеи, которая формируется в его художественном сознании. Решение Пушкина жениться, завести свой Дом было продиктовано многими, весьма различными соображениями: на первом месте – любовь, страстное увлечение и надежда на счастье. Играли роль и житейские соображения: усталость от холостой жизни, потребность углубленного, спокойного труда, который сулил упорядоченный семейный быт. Кроме нравственных взглядов на женитьбу, в чем-то граничащих с сентенциями «Домостроя», Пушкин считал, что выбрал исключительно правильное время для брака. И в самом деле, их союз был достаточно гармоничным, по мнению поэта: он ясно представлял свои жизненные позиции и установки, достиг наиболее благоприятного возраста – 31 года. Избранница же Пушкина была моложе, однако достаточно развита для того, чтобы рожать детей.

Решение это связывалось и с глубокими общественными и историческими размышлениями Пушкина, поисками независимого и достойного существования – Дома. Здесь реализовались глубокие теоретические размышления, убеждавшие его, что только человек, имеющий свой Дом, «крепок родной земле», истории и народу» 132, С. 139. Уже после женитьбы Пушкин писал Плетневу: «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился» [25, С. 340–341]. Словом, женитьба Пушкина на светской красавице Наталье Гончаровой, состоявшаяся в 1831 г., явилась обдуманным шагом. Поэт пишет в это время: «…человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – я, тут он будет мы. Шутка!» [25, С. 308].

Размышления на тему женитьбы настолько занимали Пушкина, что он пишет незаконченный набросок автобиографического характера «Участь моя решена, я женюсь…». В этом отрывке он размышляет: «Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?» [25, С. 406].

И, тем не менее, Пушкин был счастлив. В слове «счастье» для него в этот период не заключалось романтического представления о «неземном блаженстве» или «убийственной страсти». Напряженность страсти теперь не исключала, а подразумевала простоту и покой домашней жизни. Для счастья нужна была не только любовь, но и Дом, свой очаг, спокойное и достойное существование, «окончание кочевой жизни», как выразился хорошо понимавший душевное состояние Пушкина Плетнев, поздравляя друга с женитьбой.

Представить себе идеал Дома А.С. Пушкина можно из его писем к жене. Они являются своеобразным ключом к биографии поэта и его личности. Внимательное прочтение писем открывает перед нами события и факты жизни Пушкина, показывает ее повседневное течение, позволяет проникнуть в душевную настроенность поэта. Из них мы черпаем сведения о быте Пушкина и его семьи, буднях и праздниках, светских визитах и встречах с друзьями, отношениях с родными и властью. Письма Пушкина к жене раскрывают и личность Натальи Гончаровой, ее роль в жизни поэта.

Создавая свою модель Дома и Семьи, Пушкин учитывал тот путь, который прошла русская культура от своих национальных истоков до внедрения того чужого, что принес с собой процесс европеизации. Известно, что отношение Пушкина к «своему» и «чужому» было гармоничным. Его гениальность и историческая чуткость заключались в том, что в «своем» и «чужом» он нашел те ценностные категории, которые в дальнейшем определили его идеал Дома и Семьи. Культура Дома и Семьи, воспринятая Россией в XVIII в. в процессе европеизации, как мы уже упоминали, усваивалась сложно и болезненно. Но в каждой «чужой» культуре есть свои достоинства и ценности, которые, увы, не все могут оценить и принять для себя. На наш взгляд, это подвластно лишь тому, кто корнями связан со «своим». Именно таким был Пушкин.

Сила и достоинство русского Дома заключались в его самодостаточности, слаженности, четкой регламентации семейных отношений, основанных на субординации между мужем и женой. Такие отношения определялись не столько ритуальностью, сколько внутренней духовной связью, образующей неразрывный союз близких людей. Однако эта ритуальность семейных отношений, может быть, не всегда давала возможность для самовыражения супругов, их словесного общения и, главное, свободного диалога. В этом отношении европейская семья, основанная на диалоге между супругами и их словесном равноправии, давала, на наш взгляд, дополнительные возможности сложившейся традиционной русской модели Дома. Заметим, она не противостояла, не уничтожала ее, а лишь вносила определенные акценты, делая традиционную модель более гибкой, мобильной.

Обретение Дома для Пушкина во многом связывалось с нравственностью и высокими философскими размышлениями. Еще в раннем творчестве он начинает задумываться об этом, уже тогда в воображении поэта складывается «укромный, светлый» дом, куда он может перенести «отеческие лары», то есть те символы родного дома и домашнего очага, которые ему особенно дороги. Именно таким видел он свой дом. В 1830 г. в стихотворении «Новоселье» Пушкин написал:

Благословляю новоселье,

Куда домашний свой кумир

Ты перенес – а с ним веселье,

Свободный труд и сладкий мир [33, 2, С. 224].

Здесь, на наш взгляд, ключевыми будут следующие словосочетания: «свободный труд» и «сладкий мир», то есть те нравственные основания, которые определяют пушкинский идеал Дома, корнями уходящий в традиционную модель. Известно, что уже М.В. Ломоносов считает основой укрепления «государственного дома» «возлюбленную тишину». Эту же категорию применяет А.С. Пушкин по отношению к своему, уже частному, дому.

Представить себе идеал Дома Пушкина, его дух можно из писем поэта к жене. Они открывают нам не только Пушкина-поэта, но и Пушкина-семьянина, мужа, отца, и позволяют проследить определенную эволюцию его отношения к Семье, Дому. Уже то, что они были написаны по-русски, говорит о том, что поэт ориентировался на русский Дом.

Пушкину нужно было изменить жизнь, приведя ее в соответствие с нравственным призванием русского поэта, как он его понимал. «Зависимость жизни семейственной делает нас более нравственными», – писал он жене. Еще в 1826 г. в письме А.А. Дельвигу Пушкин писал: «…апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный…» [25, С. 201]. Такое отношение к браку – древнее, составляющее элемент народной культуры, стало его потребностью и характеризовало понимание им смысла Дома и Семьи.

Серьезное отношение к созданию собственного Дома для Пушкина было обусловлено, прежде всего, пониманием ответственности, возлагаемой на него как на хозяина и мужа. Издавна считалось, что от поведения хозяина Дома напрямую зависят нравственное состояние и благополучие всех, за кого он несет ответственность, и Дома в целом. Одна из главных его обязанностей – наставлять и поучать молодую жену: «… сам что твориши, того жену учи, …коли сама все знает и умеет, ино умеет и детей, и слуг всему научити…» [4, С. 99].

Пушкин входит во все, казалось бы, мелочи и придает им важное значение. Вот в первый год он поучает жену: «Скажи от меня людям, что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию. Как смели пустить к тебе Фомина, когда ты принять его не хотела? Да и ты хороша. Ты пляшешь по их дудке; платишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет. Вперед, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет; а чтоб твои приказания были святы» [25, С. 396]. Одной из особенностей русского Дома была иерархичность, распределение обязанностей. На муже лежало благополучие Дома, на жене – его обустройство, порядок, лад, при этом муж проявлял заботу, любовь и наставлял, а жена повиновалась. Права и обязанности супругов не пересекались, ведь только совместно можно устроить теплый, благополучный дом. Эти особенности Пушкин учитывает при создании своего Дома. Его наставления хорошо воспринимаются и имеют свой результат, потому что уже через год, в 1832 г., поэт отмечает умение жены вести Дом: «Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! Что хорошо, то хорошо» [25, С. 422].

В письмах к жене как бы выстраивается его модель Дома, складывающаяся и из взаимопонимания мужа и жены, и из бытовых обыденных деталей, и из определенных нравственно-философских взглядов. Любовь, дружелюбие, приветливость только укрепляют Дом, созидая. Хороша та хозяйка, которая все умеет организовать и устроить. Идеалом на Руси была хозяйка добрая, прилежная, наделенная самостоятельностью, но не самовольная. Эти качества видит Пушкин в жене и поощряет их: «Какая ты умненькая, какая ты миленькая! Благодарствуй, женка. Продолжай, как начала, и я век за тебя буду Бога молить» [25, С. 418].

Пушкин ценит в жене и готовность разделить его интересы. Так, в 1832 г., когда Наталья Николаевна решила учиться игре в шахматы, Пушкин, большой любитель этой игры, был очень рад: «Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе…» [25, С. 421]. Иногда он сердится на жену, но и в этом просматривается ласка и любовь: «Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало» [25, С. 419]. «Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и цалую – благодарю за то, что ты Богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас» [25, С. 510].

В письмах Пушкина постоянно звучит нежность, он не забывает сказать о ее красоте и кротком нраве: «Женка, ангел мой, милый друг мой, душка моя, жена моя милая, царица моя, мой друг», – вот те нежные слова, с которыми поэт обращается к Наталье Николаевне. Она не только ведет дом, рожает детей, но и лучший помощник в делах: она выполняет поручения мужа, общается с книгопродавцами, отчитывается о поручениях мужу и получает за это его благодарность. Такие преданные серьезные взаимоотношения свидетельствуют прежде всего об атмосфере взаимопонимания, царившей в их семье.

Супругам нередко приходилось разлучаться – того требовали литературные дела Пушкина. «В Москве останусь дня три… – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь?» «Конечно, друг мой, кроме тебя, в жизни моей утешения нет – и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело», «Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить» [25, С. 422], – все эти строки из писем поэта к жене.

А.С. Пушкин был предельно откровенен с женой. Круг тем, затрагиваемых в его посланиях, не ограничивается общими семейными заботами. Поэт посвящает Наталью Николаевну в свои творческие планы, рассказывает о новых знакомствах, делится путевыми впечатлениями. Наталья Николаевна помогает ему и в литературных делах, поддерживая связи с издателями книг и журналов, исполняет все просьбы мужа: «Скажи Плетневу, чтоб он написал мне о наших делах» [25, С. 73]. «Дотошные исследователи подсчитали, что своему приятелю князю Петру Вяземскому за двадцатилетнее знакомство Пушкин отправил 72 письма, Наталье Николаевне же за 17 месяцев разлуки – 78! Так часто и так много Пушкин никому не писал» [206, С. 267]. Потребность обмениваться мнениями была, впрочем, обоюдной. Часто писала мужу и Наталья Пушкина. «Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены, – рассказывала Вера Александровна Нащокина [206, С. 267].

Вряд ли могла бездушная светская красавица так чувствовать и так писать: «… я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна…» (из письма к старшему брату Дмитрию). Эти строки написаны в июле 1836 года [206, С. 268].

Беспокоится и Пушкин: «Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик, аптекарь… у тебя не хватает денег, ты беспокоишься, сердишься на меня – и поделом. А это еще хорошая сторона картины – что если у тебя опять нарывы, что если Маша больна? А другие непредвиденные случаи… Пугачев не стоит этого. Того и гляди я на него плюну – и явлюсь к тебе…» [25, С. 442].

В письмах к жене Пушкин «набросал контур» своего Дома, в котором стремление к простоте и правде становится законом ежедневного жизнеустройства. Нарочитое противопоставление стилей: салонного, светского (французского) и русского, простонародного позволяет прийти к выводу, что идеал Семьи и Дома мыслился Пушкиным не как «светский» и «петербургский», а как национальный и даже простонародный, тяготеющий к патриархальной модели. Простота семейных отношений, за которой порой скрывалась нарочитая грубость, становится отличительной чертой семьи Пушкина.

Зачастую письма поэта к Наталье Николаевне изобилуют традиционными для патриархальной семьи наставлениями мужа к жене (о чем «Домострой» говорит: «Следует мужьям воспитывать жен своих с любовью примерным наставлением»): «Не смей купаться – с ума сошла, что ли!» [25, С. 483]. В другом письме: «Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуйста, побереги себя, особенно сначала; не люблю я святой недели в Москве; не слушайся сестер, не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их напугать и мало ли что еще. Пуще береги себя во время регул – в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка» [25, С. 476].

Поэзия семейной патриархальности привлекала Пушкина, но это не значит, что поэт строил свою семью по классическому образцу патриархальной модели. Он взял из нее то, что наиболее отвечало его идеалу Дома и Семьи, а именно: идею Дома как спасительного крова, где мог бы укрыться разочарованный и усталый поэт, и Семьи как цитадели личной независимости и человеческого достоинства. Эти идеалы, укладывающиеся в английскую поговорку «Мой дом – моя крепость», подразумевали под собой «тайну семейных отношений» и «семейную неприкосновенность», которые должны быть гарантированы от постороннего вмешательства. Узнав, что его письма к жене перлюстрируются, Пушкин посчитал такие действия властей оскорблением человеческого достоинства и личной чести. «Без политической свободы, – писал он Наталье Николаевне, – жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно». И в этот же день 3 июня 1834 г. он признается: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе» [25, С. 487]. «Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь. Никто не должен знать, что может происходит между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню» [25, С. 485].

Отводя в своем идеале Семье роль цитадели личной независимости и человеческого достоинства, Пушкин очень внимательно следил за поведением жены в свете. Пытаясь уберечь ее от ложного шага в обществе, в своих наставлениях Пушкин учил Наталью Николаевну соблюсти и светский этикет отношений и при этом не уронить собственного человеческого достоинства. Он писал ей в конце 1831 г.: «… не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, я говорю тебе серьезно и с беспокойством. Письмо Бенкендорфа ты хорошо сделала, что отослала. Дело не в чине, а все-таки нужное» [25, С. 396]. А 30 апреля 1834 г. в другом письме вновь уточняет свою позицию: «Одно худо: не утерпела ты, чтоб не съездить на бал княгини Голицыной. А я именно об этом и просил тебя. Я не хочу, чтоб моя жена ездила туда, где хозяйка позволяет себе невнимание и неуважение. < > Ты говоришь: Я к ней не ездила, она сама ко мне подошла. Это-то и худо. Ты могла и должна была сделать ей визит, потому что она штатс-дама, а ты камер-пажиха; это дело службы. Но на бал к ней нечего было тебе являться» [25, С. 479].

Наставления Пушкина в письмах жене иногда поражают грубостью и откровенностью. Например, в октябре 1833 г. он написал ей: «Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе <…>, есть чему радоваться!» [25, С. 453–454] Но надо вчитаться в пушкинскую идею, скрывающуюся порой за грубостью словесной формы. Своими наказами Пушкин предостерегал свою жену от того «чужого», что нарушало гармонию образа русской женщины и являлось, по мнению поэта, признаком «дурного тона» и «неблагопристойности общественной». Поэтому рефреном проходит через письма Пушкина к жене 27 мая 1832 г. понятие кокетства: «Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства»; 30 октября 1833 г.: «Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона»; 21 октября 1833 г.: «Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности поведения, важности – не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже «важнейшему»; 6 ноября 1833 г.: «Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет» [25, С. 456].

Почему же для Пушкина так ненавистна такая особенность женского поведения, как кокетство? Видимо, потому, что такая модель женского поведения больше тяготеет к западному сознанию. И хотя Пушкин не отвергает западного, «чужого» влияния на русскую культуру, он относится к нему осторожно. Как мы уже заметили, гениальность Пушкина заключалась и в том, что, опираясь на «свою», почвенническую основу, «чужое» он воспринимал лишь как корректирующее начало «своего». Поэтому он сознательно противился тем чужеродным формам, которые не совсем соответствовали образу русской женщины. Уже в раннем творчестве Пушкина мы наблюдаем это негативное отношение ко всякого рода фальши, жеманности, неестественности женского поведения, то есть всему тому, что не соответствовало его идеалу русской женщины. Остается это отношение и в зрелом творчестве поэта. Одним из таких проявлений западного, «чужого» влияния и было кокетство. Несоответствие этой модели в поведении русской женщины по-своему ощущал уже В.К. Тредиаковский, переводя это слово на русский язык неуклюжим «глазолюбность».

Своеобразный эталон поведения женщины Пушкин излагает в письме к жене 30 октября 1833 г.: «Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московскою барышнею, все, что не comme it faut, что Vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя» [25, С. 454]. Пушкин в светской женщине ценил прежде всего естественность, искренность и простоту. Поэтому свою жену он ориентировал именно на эти качества, составляющие основу русского женского образа.

Все упреки в кокетстве, все опасения, что жена может сделать ложный шаг в свете, относятся к первым годам их семейной жизни. Впоследствии эти темы из писем Пушкина почти исчезают. Поведение жены в свете уже не волнует поэта. Она стала опытнее, научилась увереннее держаться, вполне могла обходиться без «подражательных затей», как и в любимой пушкинской героине, «все просто, тихо было в ней». «Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом» [25, С. 512], – признавался Пушкин матери Наташи уже после нескольких лет супружества.

Строя свой Дом, наполненный поэзией семейной патриархальности, Пушкин вспоминал стихи Кантемира: «Щей горшок, да сам большой, хозяин я дома». Однако, еще обдумывая свой идеал семейной жизни, он понял, что воплотить его планы поможет Хозяйка. Строку Кантемира он своеобразно переделал:

Мой идеал теперь – хозяйка,

Мои желания – покой,

Да щей горшок, да сам большой [33, С. 11].

Женившись на Наталье Гончаровой, Пушкин мечтает о том, чтобы молодая жена стала Хозяйкой Дома. «Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены» [25, С. 487].

История отношений Пушкина и Натальи Гончаровой – это особая тема в пушкиноведении. Исследователи подчеркивали многоаспектность этой темы и многообразие путей ее освещения. Так, образ Натальи Николаевны в биографической литературе трактовался по-разному: от пустой светской куклы, чьи интересы сводились к достаточно узким границам: светским развлечениям, нарядам, кокетству до выявления ее богатого духовного мира и высоких нравственных начал. Для нас важна последняя точка зрения, так как мнение о Наталье Гончаровой как о пустой светской красавице не выдерживает проверки письмами самого Пушкина – они высвечивают самые разнообразные грани ее характера и интересов.

Пушкин ценил в Наталье Николаевне и приятного, умного собеседника и друга. Он обсуждает с ней дела материальные, журнальные, свое отношение к императору, правительству, к знакомым, к обществу. Он считает, что беседа с казачкой Бунтовой в Бердах, где «Пугачев простоял несколько месяцев» [25, С. 449], так же интересна жене, как и то, что Машенька Вяземская не стала фрейлиной в связи с торжеством по случаю совершеннолетия наследника [25, С. 450]. Очевидно, она была и в курсе политических мнений и взглядов Пушкина. Из Болдино он пишет: «Мне сдается, что мы без европейской войны не обойдемся. Этот Louis-Philippe у меня как бельмо на глазу, мы когда-нибудь до него доберемся…» [25, С. 456]. Таким образом, уже в отношении к жене наглядно проявилось сочетание элементов традиционной и европеизированной модели Дома.

Известно, что Наталья Николаевна отличалась особой красотой, мимо которой нельзя было пройти. «Как величавая луна, /Средь жен и дев блестит одна», – так поэт говорит о своей будущей супруге. Воспоминания современников совпадали с идеалом поэта: «Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свет, - записала в своем дневнике графиня Долли Фикельмон, – она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен, и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, … но муж говорит, что она умна» [206, С. 265–266].

Так, уже во внешнем облике Натальи Гончаровой воплотился пушкинский идеал, который напрямую связан с образом жены в русской модели Дома. Этот образ возник из глубин древнего русского сознания, где женщине, прежде всего, отводилась роль «верной супруги», «добродетельной матери» и хранительницы чести Дома и Семьи.

Христианская идея женской нравственности была близка русскому сознанию и соотносилась с образом Богоматери. Видимо, не случайно Пушкин, чтивший «преданья старины глубокой», связывал образ своей жены с образом Мадонны. Еще невесте 30 июля 1830 г. поэт писал: «Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой Мадонной, похожей на вас как две капли воды…». А позже, 30 сентября 1832 г., уже жене он пишет: «Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны» [25, С. 420]. Позже Пушкин посвятил Наталье Николаевне стихотворение «Мадонна», в котором явил ее нам как «чистейшей прелести чистейший образец». Наконец, это слияние образов оформится в знакомые строки письма Пушкина к жене: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я еще более твоего лица» [25, С. 438]. Сравнивая свою жену с Мадонной, Богоматерью, поэт подчеркивает не только ее красоту и душевную чистоту, но, что очень важно для Пушкина, и ее материнское начало.

Пушкин не напрасно называл свою жену «ангелом». Ее кротость и благочестие нередко умиляли его душу; они вносили в его семейный очаг ту теплоту и благообразие, которые были необходимы для его впечатлительной, порывистой натуры и в то же время питали родники его творчества при изображении картин семейной жизни. Если она потом стала увлекаться светской жизнью, то это произошло не без вины мужа, поощрявшего ее на этом пути и страдавшего от этого: «Все это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода – и царствуй, потому что ты прекрасна» [25, С. 506]. Поэт хорошо понимал, что молодой женщине нельзя только быть хозяйкой Дома, ему льстило и внимание света к красавице жене, поэтому-то все, что он делал, он делал для нее: «Женка, женка! Я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, – Для чего? – Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня» [25, С. 456].

Было бы ошибочным считать, что светская жизнь, образ светской женщины не привлекали Пушкина. Не случайно в то же самое время, когда он провозглашал, что его идеал – хозяйка, свою любимую героиню Татьяну Ларину, идеал замужней женщины, он сделал «законодательницей зал». Другое дело, что Пушкин ведет свою жену к идеалу Хозяйки и Светской дамы, к гармонии «своего» и «чужого». Его письма к ней являются своеобразной системой воспитания, в которых прослеживается становление жены Пушкина и в этом плане: «Если попадешь на бал, ради Бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди и можешь ли ты с ними сладить» [25, С. 394].

Но при этом сердцу поэта ближе образ милой, домашней, высоконравственной хозяйки Дома, сочетающей в себе внутреннюю и внешнюю красоту. И не случайно, видимо, еще перед женитьбой поэт признавался другу: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши, сколько хошь» [25, С. 306]. Это отношение к жене как к человеку, ближе которого никого нет, и помогает Пушкину создать свой собственный Дом.

Стоит лишь вчитаться в письма поэта, написанные в разные годы своей «царице», «мадонне», чтобы понять: Пушкин счастлив был в своей семейной жизни, и не вина Натальи Николаевны, а беда, что ранняя смерть мужа так скоро разлучила их…. Самая ревность об охране доброго имени своей жены, повлекшая за собою его роковую дуэль и смерть, истекала из его желания сохранить незапятнанной чистоту семейного очага, «домашнюю Церковь», которой он искренне дорожил. И тут всплывают в памяти слова Священного Писания: «…Помните Господа великого и страшного и сражайтесь за братьев своих, за сыновей своих и за дочерей своих, за жен своих и за домы свои» [Ним. 4.14].

Несмотря на некоторую суровость и категоричность пушкинских наставлений и наказов, их патриархальный тон подразумевал не деспотизм мужа и отца, а, прежде всего, нежную заботу по отношению к жене и детям. Здоровье жены, ее настроение и душевное спокойствие – все становилось предметом волнения для Пушкина: «С тех пор, как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате и побереги себя». Или: «Чем больше думаю, тем яснее вижу, что я глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь». В другом письме: «Береги себя и сделай милость, не простудись». Или: «Смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей, третьего выкинула, береги себя, будь осторожна: пляши умеренно, гуляй понемножку, а пуще скорее добирайся до деревни» [25, С. 474]. Последняя фраза этого отрывка из пушкинского письма имеет особый смысл.

Идеал Дома и Семьи у Пушкина с трудом совмещался с жизнью в «свинском» Петербурге. Поэт не любил светский город: «Не люблю я твоей Москвы», – писал Пушкин жене. «Скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва»; «Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга» [25, С. 491]. Для Пушкина идеал своего Дома – это, прежде всего, деревенский дом недалеко от столицы, где господствуют покой, воля и независимость: «Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из Ваших деревень под Москвою» [25, С. 505]. Набрасывая в 1834 г. одно из самых задушевных своих стихотворений «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…», Пушкин написал на том же листке план его продолжения – обобщение своих чувств и мыслей в это время: «Юность не имеет нужды в at home («у себя дома» – англ.), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой. О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь, etc. – религия, смерть» [25, С. 603]. Эти строчки родились, вероятно, летом 1834 г. в связи с неудавшейся попыткой выйти в отставку и уехать в деревню, которая виделась ему как «обитель дальняя трудов и чистых нег» [25, С. 315].

Поэт стремился к своему идеалу, но «свинский» Петербург связывал его службой, светскими обязанностями, материальными заботами. «Меня в Петербурге, – писал Пушкин жене в деревню, – останавливает одно: залог имения Нижегородского, я даже Пугачева намерен перепоручить Яковлеву да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный завод. Туда бы от жизни удрал, улизнул!» [25, С. 495].

Для Пушкина Дом, Семья представлялась неким единством, в котором четко просматривались мужской, женский и детский миры: «мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети, покамест малы; родители, когда уже престарелы» [25, С. 506].

Подчеркнуто патриархальный тон имеют и те наставления Пушкина, которые касаются воспитания детей: «…прошу не баловать ни Машку ни Сашку». Или: «… и если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, прошу тебя тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь» [25, С. 487]. Но, несмотря на строгость воспитания детей, Пушкин показывает себя заботливым и нежным отцом: «Слава Богу, ты приехала! Ты и Маша здоровы, Сашке лучше, вероятно, он и совсем выздоровел. Не от кормилицы ли он болен? Вели ее осмотреть да отыми его от груди, пора» [25, С. 477]. Или: «Благодарю тебя, мой ангел, за доброю весть о зубке Машином. Теперь надеюсь, что и остальные прорежутся безопасно. Теперь за Сашкою дело» [25, С. 486]. «Целую Машу и заочно смеюсь ее затеям. Она умная девчонка, но я от нее покамест ума не требую; а требую здоровья» [25, С. 508].

Свои письма к жене он почти всегда заключает патриархальным родительским благословением, посылаемым детям, не отделяя в этом случае от них и саму Наталью Николаевну: «Целую Машу и благословляю, и тебя тоже, душа моя, Христос с вами», – заключает он свое письмо Наталье Николаевне от 30 сентября 1832 г. из Москвы. «Благословляю Машку с Сашкой», – пишет он жене 27 августа 1833 г. Особенно трогательно было последнее благословение Пушкина, преподанное детям уже на смертном одре. Утром 28 января, когда ему стало легче, Пушкин приказал позвать жену и детей. «Он на каждого оборачивал глаза, – сообщает доктор Спасский, – клал ему на голову руку, крестил и потом движением руки отсылал от себя» [189, С. 179].

Плетнев, проведший все утро у его постели, был поражен твердостью его духа. Больной находил в себе мужество даже утешать свою подавленную горем жену, искавшую подкрепления только в молитве: «Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо». «Перекрестите меня», – попросил он ее и поцеловал благословляющую руку [189, С. 180]. Страдания Пушкина по временам переходили меру человеческого терпения, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с «духом бодрости», укрепленный таинством Тела и Крови Христовых. С этого момента началось его духовное обновление, выразившееся прежде всего в том, что он действительно «хотел умереть христианином», отпустив вину своему убийце. Перед смертью А.С.Пушкин, осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи Иисусе Христе» [189, С. 179–180].

Вот воспоминания Жуковского: «Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. … Это было не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала… Никогда на лице его я не видал выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли… Таков был конец нашего Пушкина» [9, С. 66].

Даже в самые последние, уже даже и не дни, а часы, мысль о ней – кумире, ангеле, бесценном сокровище – бередила душу умирающего поэта: не застонать бы, не испугать жену. Тревожился Пушкин, что после его кончины Наташу «заедят в свете, что она безвинно может «потерпеть во мнении людском». «Ах, женка, душа! Что с тобой будет?..» Еще при жизни Александр Сергеевич сокрушался, что «бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света». «Во всяком случае, Натали тут ни при чем, и отвечать за нее должен я», – писал Пушкин П.А. Осиповой в октябре 1835 г.

Первой романтической красавице Наталье Гончаровой суждено было стать продолжательницей и хранительницей пушкинского рода. Свою жизнь, всю, без остатка, посвятила она детям, сумела воспитать их достойными имени великого отца, оставила по себе добрую память в семьях внуков и правнуков. Любящая, заботливая жена, преданная мать, добрая сестра – такой предстает Наталья Николаевна в своих письмах, в воспоминаниях детей и друзей Пушкиных. Михаил Лермонтов, на одном из вечеров у Карамзиных представленный Наталье Николаевне, имел с ней долгую доверительную беседу. И, тронутый до глубины души обаянием, тактом, сердечной искренностью своей собеседницы, просил прощения за предвзятое мнение о ней [206, С. 52].

По своему духовному облику Наталья Николаевна, казалось, вполне отвечала семейным идеалам. Искавший везде совершенство, поэт верил, что «Творец ее ему ниспослал». Его пленяла в ней не только внешняя красота, но и ее исключительная скромность и нравственная чистота, какими она украшена была, особенно в юности. С этими качествами соединялась глубокая религиозность, заимствованная ею у матери, Натальи Ивановны Гончаровой, женщины тяжелого характера, но, несомненно, глубоко верующей, жившей, несмотря на свою светскость, в окружении монахинь и странниц. Она воспитывала свою дочь в атмосфере почти монашеской строгости жизни и безусловного послушания, что отразилось на ее характере.

Таким образом, Пушкин ясно представлял себе свой идеал Дома и Семьи, который прошел через все творчество поэта и отразился в большинстве его произведений. Но ярче, концептуальнее, пушкинский идеал Дома и Семьи раскрывается в его письмах к жене. Сам стиль этого эпистолярного наследия проникнут тем духом, который Пушкин хотел бы сделать господствующим в своем доме. Вот как он обращается к Наталье Николаевне: «женка моя», «душка», «бабенка», «ай да хват баба», «какая ты дура, мой ангел». Детей он называет не Мария и Александр, как было принято в его кругу, а Машка и Сашка. Ориентация стиля писем на простоту народной речи позволяет прийти к выводу, что идеал Дома и Семьи мыслился Пушкиным не как «светский» и «петербургский», а как национальный и даже простонародный, тяготеющий к патриархальной модели.

Дом и Семья для поэта являлись «спасительным кровом», святилищем человеческого достоинства и духовного богатства. Поэтому решение создать свой Дом и Семью было для Пушкина серьезным, судьбоносным шагом, в корне менявшим всю его прежнюю жизнь. Стремясь к покою, воле и независимости, поэт мечтал о деревенском доме вдали от столицы. Его идеал семейной жизни противостоял представлениям о модном браке и светском открытом доме. Это выражалось, прежде всего, в образе его жены. Для него она – Хозяйка Дома и Мать его детей. Пушкину нравилось, как его жена домовито хозяйничает, расчетливо спорит с книготорговцами из-за денег, рожает детей одного за другим. Но в то же время она для него и друг, и приятный собеседник, с которым можно поделиться событиями своей жизни и спросить совета.

По письмам Пушкина видно, что строится его Дом сложно, поскольку в материальном плане ему приходится рассчитывать только на себя, он много работает, не всегда рачительно относится к тем средствам, которые выручает за свои литературные труды, но самыми важными для поэта остаются его Дом, жена, дети. Дом в эпистолярном наследии А.С. Пушкина предстает той обителью, где может человек укрыться в любой момент и найти понимание и поддержку любящих людей.

Концепт Дома, представленный в эпистолярном наследии, реализовывался поэтом в 30-е годы, в период обретения им своей Семьи и Дома. Многие взгляды и мысли Пушкина нашли отражение и в его творчестве этого периода, в сказках, например, и в прозаических произведениях.