2.3.3. Мотив Дома в творчестве н.М. Карамзина

Мотив Дома в творчестве Н.М. Карамзина едва ли не один из центральных. Уже в начале 90-х гг. в «Московском журнале» появляются прозаические этюды, названные Ю.М. Лотманом «бессюжетными лирическими монологами» [130, С. 329–330]. Среди них особенно интересен такой, как «Деревня». Как и М.Н. Муравьев, Карамзин ищет «отдохновения» в уединении, благословляя «мирные сельские тени, густые кудрявые рощи, душистые луга и поля, златыми класами покрытые!» [15, С. 228]. Но для Карамзина важно быть одному, чтобы составить диалог с природою: «Я один, один со своими мыслями, один с Натурою» [14, С. 228]. Сравним: у Муравьева «как можно быть одному!» [19, С. 71]. И если Муравьев пишет о том, что он в своем доме украшает природу, работая в саду, то Карамзин клятвенно заверяет: «Нет! Я никогда не буду украшать Природы» [14, С. 229], потому что убежден, что «в деревне всякое искусство противно. Луга, лес, река, буерак, холм лучше французских и английских садов» и «где видны труд и работа, там нет для меня удовольствия» [14, С. 228]. Писатель утверждает, что «натура лучше нашего знает, где расти дубу, вязу, липе», а «человек мудрит и портит» [14, С. 229].

Деревня для Карамзина – это «пустыня», а «дикость для него «священна», потому что она «возвеличивает дух». И так же, как и Муравьев, он не хочет «иметь в деревне большого, высокого дому, потому что «всякая огромность противна сельской простоте». Вот идеал его жилища в деревне: «Домик, как хижина, низенький, со всех сторон осеняемый деревами, жилище прохлады и свежести, вот чего желаю! Не будет виду из окон, правда, но его и не надобно. Если я, сидя в своей комнате, вижу прелестные ландшафты, то мне не так скоро захочется идти гулять… В комнате надобно только отдыхать или работать, а наслаждаться в поле» [14, С. 220]. Как видим, по сравнению с предшествующим, муравьевским домом, который имеет тенденцию к гармоничному сочетанию человеческого труда и красоты природы, карамзинский полностью слит и поглощен «Величественною Натурою». День в этом уединении непременно начинается с ранней прогулки, цель которой – слиться с природой, ощутить ее божественность, передать которую невозможно. Вот почему возникает мотив молчания («Молчу и поклоняюсь!» и «Живописец! Кисть твоя никогда не изобразит всех оттенков сей прекрасной картины») [14, С. 229–230], который позже станет определяющим в поэзии В.А. Жуковского (сравним: «Горе душа летит. Все необъятное в единый вздох теснится, И лишь молчание понятно говорит» [9, С. 118]).

Все дальнейшее время дня связано так или иначе, будь то вкушение пищи или чтение книг, купание, отдых, с единением с природой и восхищением ею. Созерцание природы приводит Карамзина к философским медитациям, стремлениям постичь мудрость Бытия: «Я один иду по тихой равнине, в молчании, в глубокой задумчивости. Но вдруг душа моя содрогается от внезапного блеска огненных лучей. Смотрю на восточное небо: там в сизых тучах блистает молния и освещает передо мною развалины старой церкви и густою травою заросшие могилы. С другой стороны, восходит светлая луна; небо вокруг ее чисто. Так мрак и свет, порок и добродетель, буря и спокойствие, скорбь и радость совокупно владычествуют в нашем мире» [14, С. 232]. Заметим, что мотив одиночества в данном очерке постоянен («Я один иду…»). Любопытно также, что если для Муравьева важно проникнуться чувством сопричастности с историей, потому его церковь «весьма древнего строения» и «основание ее вросло в землю», но она все же действующая, то у Карамзина – лишь церковные развалины в сочетании с могилами, которые символизируют преходящий характер всего земного в сочетании с сияющей красотой вечности. И наконец, как и для Муравьева, для Карамзина важно противопоставить «разноголосый шум листьев» и столь отличный от него шум «городской, парижский, лондонский».

Ю.М. Лотман в своем блистательном исследовании «Сотворение Карамзина» прослеживает трудный путь напряженных идейных исканий писателя, справедливо замечая, что «Карамзин творил Карамзина. Творил всю свою писательскую жизнь. Творил сознательно и упорно» [130, С. 25]. Это не могло не повлиять и на мотив Дома в творчестве писателя. «Бессюжетный лирический монолог» «Деревня» с его достаточно максималистской позицией по отношению к дому сменяется новым этапом в творчестве Карамзина (1793–1797), когда его понимание «Дома Бытия» и частного, камерного дома его души претерпевают определенные изменения, углубляясь и приобретая новые акценты. Ю.М. Лотман период с 1793 по 1795 гг. в творческой биографии Карамзина справедливо назвал «Знаменским», когда писатель уехал в Знаменское, орловское поместье своих друзей Плещеевых. Причина тому – откровенная политическая реакция в последние годы царствования Екатерины II.

А.С. Пушкин в своем дневнике за 1834 г. написал: «Конец ее царствования был отвратителен» [27, 10, С. 329]. И чтобы осмыслить происходящее, необходимо было найти то место, где это можно было бы сделать. А это лишь излюбленное писателем уединение. Вот почему надо было «скрыться в малом мире, чтобы осмыслить происшествия большого» [12, С. 233]. В письме И.И. Дмитриеву от 17 августа 1793 г. Карамзин сообщает: «Я живу, любезный друг, в деревне с людьми милыми, с книгами и с природою, но часто бываю очень, очень беспокоен в моем сердце… Бегу в густую мрачность лесов – но мысль о разрушаемых городах и погибели людей теснит мое сердце» [12, С. 233]. Заметим, что тема уединения, заявленная в «Деревне», здесь несколько видоизменяется: кроме природы, «густой мрачности лесов» и книг, появляются «люди милые». Более того, по значимости они стоят на первом месте, на втором – книги, и только на третьем – природа.

К «Знаменскому» периоду относится любопытный текст Карамзина, впервые опубликованный Ю.М. Лотманом в указанной выше работе о Карамзине [130]. Это фрагмент литературных игр, проводимых в Знаменском, когда на определенные слова надо было написать короткий рассказ. Карамзин пишет его на французском языке, а во второй части «Аглаи» печатает под названием «Дремучий лес. Сказка для детей» с подзаголовком «Сочинение в один день на следующие заданные слова», и далее следует список слов. Ю.М. Лотман заметил по поводу французского текста следующее: «Сравнение с русским вариантом – сказкой «Дремучий лес» (первый отрывок не имеет такового) очень интересно: во-первых, русский текст не перевод, а обработка французского. Однако особенно любопытно наблюдать, как Карамзин, сохраняя естественность и непринужденность русской речи, искусно использует французский строй фразы» [12, С. 237].

Для нас же данный текст интересен тем, как в нем моделируется дом, его ценность. Во-первых, отметим, что для писателя уже не так принципиально пространство дома (городское или деревенское), если он обрел внутренний храм в душе, сформировал свои жизненные принципы: «Да, друзья мои, я утверждаю, что можно быть счастливым в Знаменском, как и в Москве, лишь бы быть философом и уметь ценить жизнь» [12, С. 236]. Во-вторых, для него по-прежнему существует оппозиция: городской – деревенский дом, и он также отдает предпочтение последнему: «Без сожаления оставляю я городские удовольствия – и их нахожу много в моем сельском уголке. Они милы моему сердцу» [12, С. 236]. В-третьих, писатель стремится к равновесию между пейзажем окружающего пространства и «пейзажем души»: «Сидя на берегу прозрачного пруда, я мирно созерцаю его спокойные волны – разительный образ спокойствия моей души» [12, С. 236].

По-прежнему остается мотив благоговейного преклонения перед гармонией природы: «И когда я иду полями, устремляя мой взор то на ковры лугов, всегда столь прелестные, то на лазурный свод неба, всегда столь величественный, – великий Боже, что за сладкое и чистое наслаждение для моего чувствительного существа!» [12, С. 236]. И наконец, в-четвертых, концепт Дома, столь экономично вместившийся в небольшом этюде, включает в себя идею свободы личности, внутренней свободы, которая станет затем в художественном мире Пушкина одной из универсальных идей всего творчества поэта: «Здесь меня ничто не стесняет, я всегда сам себе господин, я могу делать все, что хочу; могу забываться в мечтах, курить мою трубку, хранить молчание целыми часами, читать или марать бумаги, чтобы немного развлечь моих друзей. Здесь я вижу только тех, кого люблю… Здесь у меня нет забот, и мой корабль в гавани» [12, С. 237].

Позже, в 1836 г., А.С. Пушкин подведет итог своему мучительному пути в осмыслении темы внутренней свободы, выразив, по сути, ту же мысль:

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам…[27, 1, С. 372].

Именно в Знаменском формируется модель Дома, корректируются и модифицируются ранние представления Карамзина о нем. И не случайно Ю.М. Лотман справедливо заметит: «Мотив дома, скрытого дремучим лесом, характерен для Знаменского цикла» [130, С. 241].

Чтобы логически завершить анализ мотива Дома в творчестве Карамзина, необходимо остановиться на двух его поэтических текстах «Знаменского» периода – посланиях 1794 г.: И.И. Дмитриеву и А.А. Плещееву. Первое достаточно широко прокомментировано в науке. Исследователи обращали внимание на то, что послание «выражает глубокий идейный кризис, пережитый Карамзиным в 1793–1794 гг. [130, С. 389]. Суть кризиса ученый видел в том, что поэзия Карамзина в это время «уводила внимание читателя от политических проблем к моральным» [130, С. 35]. Мы не ставим своей задачей комментировать всю проблематику послания, которое и шире, и глубже объявленной нами темы. Известно, что Карамзин написал послание другу-поэту после того, как получил адресованные ему Стансы И.И. Дмитриева (1793). Основная идея стихотворения И.И. Дмитриева сосредоточена в следующих строчках:

Утро дней моих затмилось

И опять не расцветет;

Сердце с счастием простилось

И мечтой весенних лет [6, С. 124].

Ответ же Карамзина шире этой идеи. Ю.М. Лотман справедливо заметил, что «мировоззрение Карамзина, переживавшее на протяжении его жизни существенную эволюцию, развивалось в сложном притяжении к двум идейно-теоретическим полюсам: утопизму и скептицизму – и в отталкивании от них» [130, С. 420]. В послании это выразилось в глубоком убеждении, что мы «не можем пременить людей». И все же в карамзинских размышлениях этого послания содержатся его представления и о жизни вообще, и о земном доме в частности. Так, он мечтает себе построить «тихий кров / За мрачной сению лесов» [12, С. 138]. Это тот же идеал дома, о котором он мечтал и ранее. В нем есть место только для друзей. А главное – в нем царит духовность, тот внутренний храм, который помогает человеку выстоять во всех суровых испытаниях «дольнего мира». В этот дом никогда бы

… злые и невежды

Вовек дороги не нашли

И где б, без страха и надежды,

Мы в мире жить с собой могли…[12, С. 138].

В «Послании к Александру Алексеевичу Плещееву» этого же, 1794 г., Карамзин рассуждает о счастии, о том, есть ли оно и в чем. И в результате приходит к выводу, что оно не в полной изоляции, уединении. Напротив, абсолютное уединение может и повредить. Перед нами размышления, в которых скрыты былые представления писателя об одиночестве и уединении:

Что ж делать нам? Ужель сокрыться

В пустыню Муромских лесов,

В какой-нибудь безвестный кров,

И с миром навсегда проститься,

Когда, к несчастью, мир таков? [12, С. 143].

И ответ его не в пользу этого отшельничества:

Увы! Анахорет не будет

В пустыне счастливее нас!,

потому что

Хотя земное и забудет,

Хотя умолкнет страсти глас

В его душе уединенной,

Безмолвным мраком огражденной,

Но сердце станет унывать…

и

В тоске он жизнь свою скончает! [12, С. 143, 144].

Доказательством того, что перед нами изменение модели Дома, является небольшой критический этюд писателя «Мысли об уединении», впервые опубликованный в «Вестнике Европы» в 1802 г., значительно позднее данного послания. Но в нем содержится похожее понимание уединения. Писатель не отвергает мысли о том, что «имя уединения принадлежит к самым магическим словам», что при его произнесении возникает идиллическая картина: «… густые сени дерев, томное журчание светлого ручья, на берегу которого сидит глубокая задумчивость с своими горестными и сладкими воспоминаниями!» [13, С. 180] Но в то же время, считает он, «человек от первой до последней минуты бытия есть существо зависимое. Сердце его образовано чувствовать с другими и наслаждаться их наслаждением. Отделяясь от света, оно иссыхает, подобно растению, лишенному животворных влияний солнца» [13, С. 181].

То, что ранее Карамзин считал спасением для обманутого человека («…там, в тишине и мраке лесов, он будет жить и чувствовать с одною природою…» [13, С. 181]), – сейчас ему представляется не более, чем «сладкой меланхолической мыслью, поэзией воображения, и ничего более!» Вывод, к которому приходит Карамзин: «Нет, оскорбленная чувствительность не найдет себе утешителя в пустыне» [13, С. 181]. Заметим, что в понимании уединения Карамзин не категоричен. Во-первых, он считает, что «быть счастливым или довольным в совершенном (курсив Карамзина – Р.Г., И.К.) уединении можно только с неистощимым богатством внутренних наслаждений и в отсутствии всех потребностей, которых удовлетворение вне нас» [13, С. 181]. А, во-вторых, он не отвергает «временного (курсив Карамзина – Р.Г., И.К.) уединения», полагая, что оно «бывает сладостно и даже необходимо для умов деятельных, образованных для глубокомысленных созерцаний» [13, С. 182].

В «Послании А.А.Плещееву» он также высказывает мысль, что

…мы для света рождены

И должны в нем, мой друг, остаться [12, С.144].

Идеал же дома и жизни в нем, который сделает человека счастливым, он видит в том, чтобы

Чем можно, будем наслаждаться,

Как можно менее тужить,

Как можно лучше, тише жить,

Без всяких суетных желаний,

Пустых, блестящих ожиданий… [12, С. 144].

Счастлив еще и тот, по мысли Карамзина,

Кто малым может быть доволен,

Не скован в чувствах, духом волен,

Не есть чинов, богатства льстец;

Душою так же прям, как станом;

Не ищет благ за океаном

И с моря кораблей не ждет,

Шумящих ветров не робеет,

Под солнцем домик свой имеет… [12, С. 144].

И в этом домике должно быть место для друзей, любимых, семьи, детей:

Кто может быть приятным другом,

Любимым, счастливым супругом

И добрым милых чад отцом … [12, С. 145].

Итак, образ Дома в творчестве Н.М. Карамзина логически завершил наметившуюся в русской литературе XVIII в. тенденцию противостояния городского и деревенского домов. Если в раннем творчестве писателя можно проследить ностальгические мотивы уединенного от мира домика с камельком, где хозяин ведет диалог только с величественною натурой, то далее постепенно пространство этого дома расширяется, впуская и друга, и супругу, и детей. А переосмысление идеи уединения, выход человека в социальное пространство приближает эту модель дома к державинскому. Хотя, думаем, знак равенства между ними ставить нельзя.

Скорее, это были две тенденции, которые то отдалялись одна от другой, то сближались. Ведь и Державин стремился в своем поэтическом мире представить такую модель, которая бы соединила, содружила усадебный и городской дома. Но в творчестве Державина мы не видим резкого противопоставления городского и усадебного домов. Напротив, они дополняют друг друга. И жизнь русского дворянина протекает в двух измерениях, в двух культурологических пространствах России – городском и деревенском. Первому, как правило, отводилась часть осени (поздней), зима и часть весны (ранней). Остальное время года – второму. Каждое из них имело свои преимущества. В первом – русский дворянин посещал театры, балы и сам их устраивал, активно общался с членами своего круга, а во втором – предавался размышлениям, читал, общался с природой и имел возможности своей реализации в устройстве хозяйства.

В начале XIX в. эти тенденции сохранились: карамзинскую развивает В.А. Жуковский, а державинскую отчасти – К.Н. Батюшков. В исследовательской литературе о творчестве этих поэтов подчеркивается, что «…противопоставление треволнениям странствования тепла домашнего очага составляет характерный мотив русского элегического романтизма» [109, С. 171], а «…уже в начале XIX в. погоне за счастьем, столичной и европейской суете были противопоставлены дом, очаг, уединение, покой, покровительство пенатов («Теон и Эсхил» В.А. Жуковского, «Странствователь и Домосед» К.Н. Батюшкова)» [113, С. 245].

Таким образом, уже в XVIII в. начинает культивироваться идея государственности, именно государство становится символом Дома, который может спасти человека. Этим во многом и определяется восхваление и воспевание его. Такой Дом-государство представлен в произведениях В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова.

Процесс европеизации, вызванный реформами Петра I, затронул все стороны общественной жизни, в том числе и вековые семейные устои. Изменяется материальный мир Дома, но более всего изменения затрагивают его основание – духовную сторону. Резкие перемены, произошедшие в обществе, основательно расшатали устои Дома, но не смогли его разрушить. Изменения и противоречия в обществе нашли свое отражение в литературе, в поэзии. В стихах А. Кантемира отражены признаки европеизации, которые, как считает поэт, негативно сказываются на отношении к Дому, разрушают его. В поэтических произведениях того времени возникает мотив Дома «поселянского», в котором многое изменилось, заметны признаки европеизации, но все равно этот дом на лоне природы милее сердцу поэта. Только в таком Доме можно быть добрым хозяином и устраивать жизнь по своему усмотрению. Однако явное противопоставление типов «поселянской» жизни и городской не совсем отражало реальные события и больше походило на поэтическую мечту. Горацианские мотивы появляются уже в творчестве В.К. Тредиаковского, его герой наслаждается жизнью в своем частном доме, которому противопоставляется дом городской. Стремление к простоте, к жизни на лоне природы провозглашает в своих произведениях и А.П. Сумароков. Однако во многом их взгляды отражали ту «порушенность» сознания, которую принес с собой «безумный и мудрый» XVIII век. Наступление нового, «чужого» было настолько стремительным и мощным, что порой возникала опасность, что оно полностью поглотит «свое», границы которого становились все слабее. Ведь даже в милых сердцу сельских пейзажах проявлялся взгляд человека, воспринявшего «чужое» новое и представлявшего его уже как «свое».

Противостоит этому наступлению «чужого» усадебный дом. Именно он стал тем звеном, которое соединило «свое» и «чужое», сформировало неповторимое своеобразие нового русского Дома. Именно в нем на фоне, казалось бы, «чужого» интерьера возрождается та духовность, которая возвращала нас к истокам «Домостроя». И не случайно в творчестве поэтов и писателей этого периода ослабевает оппозиция «городской дом» – «деревенский, усадебный дом», теперь они уже дополняют друг друга, как это происходит, например, в творчестве Державина.

Философия поэта основана на идее русского Дома, являвшегося своеобразной точкой опоры. Однако образ этого дома далеко не однозначен, поскольку Г.Р. Державин не отвергает и европеизированную модель городского дома. Как и В.К. Тредиаковского, его привлекают мотивы «поселянской жизни», но они не вступают в противоречие с городским домом, а сосуществуют с ним. В основе державинского дома лежит идея духовности, когда хозяин и его домочадцы находятся в гармонии, в ладу с собой, что делает и сам дом прочным и независимым. Можно сказать, что Державин уравнивает «свое» и «чужое» в городском эпикурейском доме. Однако в творчестве поэта на первый план нередко выходит или только «свое», как, например, в «Евгению. Жизнь Званская», или «чужое», как в оде «К первому соседу». Таким образом, обе стороны русского Дома сосуществуют в творчестве поэта, но, на наш взгляд, милее сердцу поэта «свое».

Наметившаяся еще в XVIII в. тенденция оппозиции городского и усадебного домов также имела место в литературе и особенно ярко проявилась в 70–90-е гг. Отражало складывающуюся ситуацию творчество М.Н. Муравьева, впрочем, тоже неоднозначное. Идеалом для поэта становится сельское уединение, о чем он заявляет в стихотворениях «Ночь», «Роща». На первое место выходит «частный человек» с его переживаниями, духовным миром. Однако творчество Муравьева невозможно рассматривать только с этой стороны. Его взгляды на дом и на человека, в нем живущего, проявились в прозе, например, в произведении «Обитатель предместья». Автор здесь не только поэтизирует жизнь на лоне природы – его дом расположен на границе города и пригорода, и эта граница проходит как бы и во взглядах самого поэта. Он не может полностью отойти от жизни в городском доме, он отмечает общественную значимость деятельности человека, и в то же время его больше привлекает естественность и простота, то, чего лишен городской дом. Такая позиция М.Н. Муравьева сближается с образом дома, который создал в своем творчестве Н.М. Карамзин.

Как мы отмечали, мотив Дома в произведениях Н.М. Карамзина едва ли не один из центральных. В «Деревне» представлена жизнь на лоне природы, привлекательная для автора тем, что здесь можно найти уединение, восхищаться природой и быть с нею. Это возможность постичь сущность дома бытия и частного, камерного. Однако уже в «Знаменский» период взгляды Карамзина изменяются. Так, в «Послании А.А. Плещееву» он приходит к мысли, что полное уединение не принесет человеку счастья. Постепенно от идеи жизни в домике на лоне природы автор приходит к тому, что его дом становится открытым и для друга, и для супруги, и для детей. Такое переосмысление идеи уединения сближает этот образ дома с державинским.

Таким образом, концепт Дома был заложен в русской литературе как символ единственного сокровенного пространства, которое имело определенные границы и служило защитой и оберегом для человека. Именно Дом привлекал писателей и поэтов тем, что, несмотря на происходившие изменения, служил по-прежнему для человека, помогая понять сложные вопросы бытия, жизни и смерти, в целом, его существования.

Такая выстроенная традиция в осмыслении Дома была воспринята А.С. Пушкиным.