Глава 2. Русский дом в XVIII–начале XIX вв.

2.1. Европеизированная модель русского Дома

XVIII век – яркая историческая веха в судьбе русского Дома. До сих пор нет единого мнения по вопросу о том, что собой представляли петровские реформы для России. Точки зрения порой полярны: либо они были благом для нас, либо несли с собой беду. Вся русская общественная мысль, начиная с петровского времени и до сих пор, участвует в этом споре. Были времена, когда он немного утихал, но только затем, чтобы потом разгореться с еще большей силой. И это не случайно. Безусловно то, что в идее петровской европеизации были как положительные, так и отрицательные моменты.

Нововведения и реформы Петра I, строительство новой столицы, других городов настолько изменили сам стиль жизни, сложившиеся семейные, домашние устои, что произошло постепенное отторжение человека от Дома. Особенно это коснулось пространства дворянского городского Дома. В начале XVIII в. именно город и общественная жизнь в нем практически полностью подчинили себе человека и отвернули его от Дома. Постепенно этот процесс охватил не только столицы, Москву и Петербург, но и провинцию, губернские и уездные города. Регулировалось такое подчинение личной жизни общественным интересам царскими указами, в частности, указом Петра I об обязательном выходе всей семьи на ассамблею. Человек знатной фамилии обязан являться на ассамблею непременно в сопровождении жены и взрослых детей. Вся семья должна быть одетой в новое европейское платье и активно участвовать во всех мероприятиях ассамблеи. Много внимания уделялось одежде и внешнему виду людей независимо от чина и звания, послабления касались только духовенства и крестьян.

Историки отмечали: «Другим классам в январе 1700 г. возвещен с барабанным боем на площадях и улицах указ к Масленице, не позже, надеть платье – кафтаны венгерские. В 1701 г. новый указ: мужчинам надеть верхнее платье саксонское и французское, а исподнее, камзолы, штаны, также сапоги, башмаки и шапки – немецкие; женщинам – шапки, кунтуши, юбки и башмаки тоже немецкие. У городских ворот расставлены присяжные наблюдатели бород и костюмов, которые штрафовали бородачей и носителей нелегального платья, а самое платье тут же резали и драли» [110, С. 200]. Со всем, что считалось принадлежностью русской традиции, активно боролись, а приверженцев старой жизни «нещадно били батогами». Жестокими мерами наказывались те, кто не брил усы и бороды, причем, как отмечает В.О. Ключевский, наказанию подвергались и жены раскольников, которых за непослушание мужей заставляли носить «длинные опашни и шапки с рогами». Жестоко наказывали и купцов, торговавших русским платьем: «Купцам за торг русским платьем – кнут, конфискация и каторга» [110, С. 200].

Очевидно, идея заключалась в приобщении русского человека к новому европейскому стилю жизни, и в этом был определенный положительный смысл. Семья была вынуждена каким-то образом устраиваться в стремительно, как все, что делал Петр I, меняющемся мире. Однако изменения эти порой действовали на семью разрушающе, не избежал этого даже сам Петр. Как отмечал В.О. Ключевский, «великий знаток и устроитель своего государства, Петр плохо знал один уголок его – свой собственный дом, свою семью… Он не ужился с первой женой, имел причины жаловаться на вторую и совсем не поладил с сыном, не уберег его от враждебных влияний, что привело к гибели царевича и подвергло опасности самое существование династии» [110, С. 44]

Создавался образ русского дворянства, развивались этикетные нормы, новые виды и жанры искусства: живопись, архитектура, скульптура, литература. Таким новым жанром, например, стала любовная песня. Этот жанр, на первых порах анонимный, интересен не только с точки зрения литературных, но и нравственных процессов, происходящих в русской культуре. Традиционный русский Дом выработал свои критерии ценностей в отношениях между мужчиной и женщиной, и эти отношения связаны с нашей ментальностью. Особенно ярко проявлялось это в языковой картине русского мира. Слово «замужем», например, предполагает определенную позицию в отношениях полов, где женщина находится «за мужем» не столько из-за ее вторичной роли в обществе, сколько для ее сохранности, защиты. Заметим, что в европейских языках до сих пор нет такого семантического оттенка в определении института брака.

Многозначность русского слова проявляется и в обращениях «ты» и «вы». Местоимение «ты» может означать как близость, так и пренебрежение. А «вы», как правило, предполагает почтение к возрасту, чину, званию. Применительно к женщине оно не было типичным, а обращение «ах, ты, душечка, красна девица» – свидетельствовало о душевной близости. Новые нравственные нормативы требовали рыцарского отношения к женщине как даме сердца, в честь которой совершаются подвиги. И обращение к ней на «вы» в европейском средневековье было естественным и нормальным.

Русский человек начала XVIII в. мучительно осмысляет эту норму. Одна из анонимных любовных песен свидетельствует о том, как тяжело происходит этот процесс. Неизвестный русский автор вначале обращается к возлюбленной на «ты», называя «утехой драгой», «неоцененной кралей» и «лапушкой милой», спрашивая ее: «Где гуляешь?». Но вдруг в текст внедряется «чужое»: «Если вас сподоблюсь видеть…». Однако «свое» не уступает, и вторая строчка звучит в контексте традиционного этикета – «закричу: «Ах, светик мой». Так на протяжении небольшого текста автор как бы находится между двумя моделями сознания – «своей» и «чужой». «Своя» заставляет его обращаться к любимой в традициях русского фольклора: «То ли разно развернусь, прижав, поцелую, подарю драгую перстнем, кинусь, размилую…». Она же позволяет ему называть ее «любезный свет». Но «чужая» тут же предлагает: «Желаю вам много лет». [11, С. 25]

Все это свидетельствует о том, что процесс европеизации русского Дома шел трудно и не был однозначен. «Свое» и «чужое» взаимодействовали, вырабатывая новую модель Дома. Именно в этот период идет активный процесс отстранения русского человека от традиционной модели Дома. В целом же XVIII в. отмечен резким противопоставлением не только «своего» и «чужого», но и резкой оппозицией роскоши и убожества. Исследователи того периода отмечали: «Двор и Петербург жили занятной и кипучей жизнью, в которой великолепие мешалось с убожеством, изысканность с грубостью. Шестерка лошадей насилу вытаскивала золоченую карету из уличной грязи; фрейлины разыгрывали пасторали на эрмитажных собраниях – случалось, что после того их секли; вельможи собирали картины, бронзу, фарфор, отвешивали друг другу версальские поклоны и обменивались оплеухами; императрица переписывалась с Гриммом; Митрофан Простаков не хотел учиться, хотел жениться; вист, фараон и макао процветали везде – от дворца до лачуги» [202, С. 79]. Уроки «чужого» приняла на себя именно дворянская культура, ориентированная на французскую культуру. Во многом эти уроки несли разрушение и вред. Описание такого дома, в котором победило «чужое», встречаем у Фонвизина в «Недоросле»: «Возьмем в пример несчастный дом, каковых множество, где жена не имеет никакой сердечной дружбы к мужу, ни он к жене доверенности; где каждый с своей стороны своротили с пути добродетели. Вместо искреннего и снисходительного друга, жена видит в муже своем грубого и развращенного тирана. С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств жены добродетельной, муж видит в душе своей жены одну своенравную наглость, а наглость в женщине есть вывеска порочного поведения. Оба стали друг другу в несносную тягость. Оба ни во что уже ставят доброе имя, потому что у обоих оно потеряно. Можно ль быть ужаснее их состояния? Дом брошен. Люди забывают долг повиновения, видя в самом господине своем раба гнусных страстей его. Имение растощается: оно сделалось ничье, когда хозяин его сам не свой. Дети, несчастные их дети, при жизни отца и матери уже осиротели. Отец, не имея почтения к жене своей, едва смеет их обнять, едва смеет отдаться нежнейшим чувствованиям человеческого сердца. Невинные младенцы лишены также и горячности матери. Она, недостойная иметь детей, уклоняется их ласки, видя в них или причины беспокойств своих, или упрек своего развращения. И какого воспитания ожидать детям от матери, потерявшей добродетель? Как ей учить их благонравию, которого в ней нет?» [38, С. 53] Здесь представлена картина полного разрушения русского традиционного Дома, когда он «брошен» своим Хозяином. Отход от устоев «Домостроя» во многом был страшным и пагубным, угрожал нравственным устоям общества в целом. Не случайно в XVIII в. один из русских писателей-просветителей М.М. Щербатов написал трактат с говорящим названием «О повреждении нравов в России». Но и в самой комедии Фонвизина в доме нет Хозяина, там правит Простакова, которая, в отличие от описанной здесь матери, слепо любит своего единственного сына Митрофана. Представляя его Стародуму, Простакова говорит: «За молитвы родителей наших, – нам, грешным, где б и умолить, – даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб он у нас стал таков, как изволишь его видеть» [38, С. 59]. Будучи плохой женой и жестокой помещицей, она при этом нежная мать, которая считает, как и учил «Домострой», что дети – это дар Божий. Так «свое» и «чужое» постоянно соседствуют в русском Доме.

Дом становится «открытым», при этом такая «открытость» зачастую была показной, неестественной. Во многом роскошь и богатство связаны напрямую с нашей национальной особенностью – особой формой гостеприимства, которая выражалась в появлении так называемых «открытых» столов. Так, уже во времена Елизаветы всякий уважающий себя вельможа считал делом чести держать «открытый» стол. Идея же открытости стола проявлялась в начале века в том, что эта «открытость» стала особенностью европеизированной модели русского Дома и ярко выразилась в институте русского бала.

Так, у Грибоедова читаем:

Что нового покажет мне Москва, –

Вчера был бал, а завтра будет два [3, С. 89]

Всякий, кто не только был приглашен хозяином, но даже не был с ним знаком, имел возможность прийти и сесть во время трапезы за стол вместе с хозяином. Количество людей, сидевших за этими «открытыми» столами, достигало иногда тысячи человек. Особенно это касалось иностранцев. В XVIII в. иностранец в России представлял собой совершенно особенное явление. Француженка Виже Лебрен писала: «Как в Петербурге, так и в Москве множество вельмож, обладая громадными богатствами, наслаждаются тем, что позволяют себе держать «открытый» стол, так что известный или представленный им иностранец не имеет ни малейшей нужды посещать трактиры. Всюду ему готов и обед, и ужин, и затруднение представляется лишь в выборе – к кому идти» [133, С. 17]. Она вспоминала о том, что знала одного путешественника, который объездил всю Россию с двумя друзьями, и все трое были принимаемы всюду и кормлены с таким добродушием, что кошельки их оказались нетронуты.

Ю. Лотман и Б. Успенский в свое время заметили, что оппозиция «свое» – «чужое» является одной из конструктивных черт русского Дома в XVIII в. [135, С. 132]. Это в полной мере относится и к культуре стола. К XVIII в. русская кухня представляла собой самостоятельную и четко организованную систему. Однако постепенно и в нее активно вторгается «чужое», европейское, привнесенное извне. О том, как происходило на первых порах соединение «своего» и «чужого», свидетельствует диалог между провинциальной помещицей Хавроньей (Х) и дворецким (Д) в комедии А.П. Сумарокова «Рогоносец по воображению»:

Х.: Есть ли у нас свиные ноги?

Д.: Имеются, сударыня.

Х.: Вели же ты сварить их со сметаной, да с хреном; да вели начинить желудок; да чтобы его зашили шелком, а не нитками, да вели кашу размазню сделать (а ля русс)...

Д.: В горшке прикажешь, барыня-государыня, или на блюде?

Х.: В горшочке, да в муравленом, и покройте его веницейскою тарелкой; с морковью пироги, пирожки с солеными груздями, левашники с сушеною малиной, фрукасе из свинины с черносливом, французской пирог из подрукавной муки, а начинка из брусничной пастилы…»[11, С. 207–208].

Это же соединение и противопоставление «домашнего здравого припаса» и «чужого» подчеркивали и другие авторы, в частности, в воспоминаниях М.А. Дмитриева читаем: «Чем наслаждались наши предки? – успехами хозяйства и пирушками! Наслаждались замолотом, умолотом, сенокосом… Наслаждались не картинными видами садов, а их яблоками и грушами, смородиной и крыжовником, необозримыми бахчами дынь и арбузов и солением впрок… Пиры стоили недорого: все было домашнее и приготовлялось почти а'натюрель, было бы впору сварено и изжарено; а приправ и искусства не спрашивали! Домашняя ветчина, говядина, куры, утки, индейки, жирные гуси, морковь, масло – все это не покупалось. Рыба была в Приволжских губерниях почти нипочем… Ставили на стол и вины, но какие вины! – а более подавали наливки» [5, С. 150–151]. В целом же русская кухня развивалась, как и сама модель русского Дома, сочетая «свое» и «чужое». При этом в какие-то периоды преобладало «свое» – национальное, русское, связанное зачастую с исполнением религиозных обрядов – соблюдением постов, а в какие-то – «чужое», в частности, за образец брали французскую кухню. Франция и все, что с ней связано, вызывало восторг и поклонение. В.К. Тредиаковский писал:

Красное место! Драгой берег Сенски!

Где быть не смеет манер деревенски:

Ибо все держишь в себе благородно,

Богам, богиням ты место природно [36, С. 110]

И это восхищение вызывалось не только «событийными» формами культуры – литературой, музыкой, живописью, но и «обиходными» (термины А. Панченко). Одной из таких «обиходных» форм культуры являлась пища, хотя здесь оставалось еще многое из национального, «своего». В.К. Тредиаковский в 1752 г. писал:

Каплуны прочь, птицы африкански,

Что и изобрел роскошный смак;

Прочь бургонски вина и шампански,

Дале прочь и ты, густой понтак.

……………………………………

Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба,

Молодой барашек иногда;

Все ж в дому, в чем вся его потреба,

В праздник пиво пьет, а квас всегда [36, С. 115–116]

Из всех составляющих обихода всякого дома культура питания – явление особого рода. Она связана, прежде всего, с физиологическими особенностями человека и нации в целом. Это тонко чувствовали и политики. Так, Петр I для армии, например, оставил неприкосновенной традиционную русскую кухню. Таковой была кухня в крестьянском и купеческом домах, у духовенства. Сложнее было с дворянством. Уроки «чужого» приняла на себя именно дворянская культура, ориентированная и на французскую культуру питания. Отметим, что церемониал королевского обеда во Франции сложился при дворе Людовика XIV. В нем участвовали представители самых древних аристократических фамилий, составляющих большую королевскую свиту. Процедура королевского обеда обычно начиналась в восемь часов пополудни.

В XVII–XVIII вв. королевский стол во Франции был публичным зрелищем. Посмотреть на него люди приезжали даже из провинции. А в определенные дни во время королевского обеда допускались все любопытствующие, если они были прилично одеты.

Истинный расцвет кулинарного искусства во Франции начинается с Филиппа Орлеанского. Он сам слыл искусным поваром, очень любил готовить, особенно паштеты.

Гурманом был и французский король Людовик XVI. Если во Франции кулинарное искусство расцветало в эпоху королей-гурманов и регентов-кондитеров, то в России на всем протяжении XVIII в. придворный обед так и не стал моделью, на которую могла равняться русская аристократическая кухня. И, возможно, одной из причин следует считать творческое отношение русской культуры к «чужому», о чем упоминалось выше. Так, стол Петра I не отличался особой изысканностью. Царь ценил обильную и очень горячую еду. На столе всегда было огромное количество спиртного. Тем не менее элементы французской кухни достаточно прочно входили в обиход дворянской культуры, в придворный стол. Выражалось это, прежде всего, в эстетизации стола (приборах, посуде, столовых украшениях и пр.). И все же это было предельно русифицировано и каждый раз отражало индивидуальность и рядового дворянина, и вельможи, и царствующей особы. Так, пиры при Анне Иоанновне были часты и роскошны и отличались тем, что по большей части они были трезвы. Она питала отвращение к пьянству, вероятно, потому, что была выдана замуж за герцога Курляндского, который умер от перепоя через два месяца после свадьбы. В силу особенностей личности императрицы, воспитанной в обстановке русской «теремной» жизни, стол Анны Иоанновны отличался сочетанием национального и европейского. Только для одного дня – 19 января (годовщины восшествия на престол) – делалось исключение. В этот день все приезжающие во дворец приглашенные обязаны были при поздравлении императрицы, встав перед ней на одно колено, одним духом осушить бокал венгерского за ее здоровье. В очень редких случаях особо веселого и благосклонного настроения императрица жаловала из своих рук бокал вина приближенным и в другие дни. Сами вкусы императрицы во многом ориентировались на традиционную русскую кухню. Она очень любила простой русский квас и даже учредила в своем придворном штате должность квасника, вся служба которого состояла в том, чтобы по требованию государыни подносить ей квас. Проявлением древнерусского обихода этой императрицы было пристрастие к шутам. Должность квасника исполнял князь Голицын, который в качестве шута сидел в лукошке у дверей покоев императрицы.

Также любимым кушаньем ее были буженина, блины. Это свидетельствует о том, что, несмотря на внешнюю пышность западной утонченной роскоши, она оставалась патриоткой в своих личных гастрономических вкусах, была верна московской старине и, в частности, незатейливой грубоватой русской кухне. Традиционная кухня при Анне Иоанновне выражалась в интересе к дичи: куропаткам, тетеревам, рябчикам, дроздам.

Елизавета, дочь Петра, ела пышно, но бестолково, например, не вовремя; меньше, чем Анна, могла похвалиться утонченным ритуалом и искусством поваров. Как и ее отец, она вновь вводит «культуру» пития. Она и сама любила выпить. Особенностью же кухонного ритуала было то, что, будучи богомольной, она трепетно соблюдала постные дни и ввела этот принцип в культуру еды. При Елизавете количество штата кухни увеличилось вдвое за счет питейного стола.

При Екатерине II культура императорской кухни несколько изменилась. Она была подчеркнуто умеренна в еде. («И пища самая простая бывала за ее столом»). Но все же, как и во всем другом, в культуре питания императрицы была своеобразная игра. В записках Н. Брусилова (пажа Екатерины II) читаем: «Обедала она в час, а под старость – в два. Кушания кушала все жирные, любила говядину с солеными огурцами. За столом с ней всегда обедали до десяти человек приближенных. В числе ее поваров был, например, один очень плохой, но государыня не желала его уволить. И когда наступала очередная его неделя, то она говорила: «Мы теперь на диете. Ничего, попостимся, зато после хорошо поедим». Во время обеда стол был круглый, тогда все кушанья ставились на стол. Блюда все были покрыты крышками; приглашенные все собирались в бриллиантовую комнату и ожидали выхода государыни. Перед выходом камердинер Зотов, отворив дверь, кричал: «Крышки!» сейчас же крышки с блюд снимались, и выходила государыня» [137, С. 23]. Как видим, с одной стороны, она пытается отойти от пышности и роскоши ее предшественниц – Анны Иоанновны и Елизаветы, которые устраивали многолюдные обеды, а с другой – эта подчеркнутая скромность ни что иное, как игра. И не случайно это замечали ее подданные, например, знаменитый полководец А.Суворов, о чем свидетельствовал тот же Н.Брусилов [135].

Таким образом, можно сказать, что история русской кухни как составляющей русского Дома была достаточно сложной и неоднозначной. Как бы мы ни стремились перенять многое в этикетности стола, его церемонности, тем не менее, многое из национальных блюд, вкусов, привычек оставалось прежним.

Пища – одна из составляющих философии Дома. Через эти роскошные пиры как бы раздвигались границы Дома. Это наслаждение жизнью, возможность выразить тепло, уют, то, без чего нельзя представить Дом. Несомненно, роскошество в пирах, в наслаждении пищей пришло в Россию из Франции, которая, в свою очередь, позаимствовала саму эстетику стола у римлян. Французы, взяв за основу эпикурейское отношение к наслаждениям, и пищей в том числе, углубили его и внесли национальный колорит в сам процесс приготовления и потребления еды. Во многом это и было теми ориентирами, на которые равнялся европеизированный русский Дом. Этот его аспект – гурманство, еда, кухня – получил достаточно широкое отражение в литературном тексте, в описании усадебной жизни, представленной А.П. Сумароковым, Т.П. Текутьевым, впоследствии особенно ярко проявился в творчестве Г.Р. Державина.

Русская кухня с XVIII в. развивалась так же, как в целом модель Дома, то есть по двум направлениям: культура коттеджа и культура усадьбы, то есть городская квартира и дворянское «гнездо». Но если первая половина XVIII в. являла собой эклектическое соединение «своей» и «чужой» культуры питания, то во второй его половине наряду с развивающейся роскошью «открытого» стола и более усиливающихся «чудачеств» вельмож постепенно культура стола приобретает особые игровые и маскарадные формы. Все это не случайно. Общий стиль поведения человека во второй половине XVIII в. в русском Доме связан с игрой, маскарадом.

Еще древние греки и римляне отличались особой философией жизни, и проявление этой философии сказывалось в их культуре еды. Чтобы создать особый философский настрой во время трапезы, греки, а позже римляне, использовали элементы похоронного обряда. Этот игровой принцип, соединяющий бренность человеческой жизни с вечностью, широко заимствовали впоследствии и французы. И Россия пыталась не отстать от этой тенденции. В ней поэтом, который развил тему смерти, настигающей человека во время пира, был Г.Р. Державин. Именно он представил нам особую философию жизни, где стол, еда были важными ее составляющими.

Где стол был яств,

Там гроб стоит [36, С. 547].

Эта философия приводила к особому ощущению ценности жизни:

Доколь текут часы златые,

И не приспели скорби злые,

Пей, ешь и веселись, сосед! [36, С. 552]

Русские вельможи-эпикурейцы разыгрывали целые спектакли, приводя в благоговейный восторг своих гостей-зрителей. Само собой разумеется, что кухня, культура питания являлись составной частью как дворцового, так и обиходного, домашнего церемониала, куда входили и другие составляющие Дома: интерьер, декор, одежда и т.д. И, безусловно, что каждая из этих составляющих претерпевала определенные изменения, в целом изменив модель русского традиционного Дома. В рамках же данного исследования нам важно увидеть, как через одну из составляющих русского Дома шел процесс его европеизации. Исходя из вышесказанного можно констатировать, что хотя реформы Петра I и перевернули не только государственную жизнь, но и домашний, семейный уклад, они не разрушили глубинных нравственных устоев русского Дома, а лишь видоизменили их внешне, и уже к 70-м годам XVIII в. можно наблюдать тенденцию возвращения русского Дома к родным истокам. Дом, семья, семейные устои становятся вновь нравственными приоритетами. Однако возвращение это происходило уже с багажом «чужого».

К концу XVIII в. можно обозначить две тенденции в модели русского Дома. С одной стороны, петербургские или московские городские квартиры, в которых человек мог быть в уединении, ни от кого не зависеть, ни за кого не отвечать. А с другой – усадебный дом, где жили общей жизнью родители, дети, слуги, нянюшки, родня, приживалки, где человек не только не мог, но и не хотел изолировать себя от них. Если городской дом нес на себе печать европеизации, то русская дворянская усадьба находилась как бы на границе двух культур, сохраняя традиционные русские устои и приобретая «чудинку» западной культуры. И при всех изменениях, произошедших в русском Доме, при причудливом сплаве «своего» и «чужого», исконная идея нашего Дома оставалась в сознании русского человека. Она отражала такие нравственные понятия, как соборность, родственное и духовное единение людей, любовь к ближнему, честь, человеческое достоинство.

Особенно это проявлялось в усадьбе, которая обеспечивала хозяину и его семье удобную, полную удовольствий жизнь на лоне природы. Как и традиционный русский Дом, усадьба строилась надолго, должна была переходить по наследству, оставаясь собственностью одной семьи. Отсюда особое чувство преемственности.

Важной чертой усадьбы являлась ее замкнутость, отгороженность искусственно созданного идиллического «рая» от невзгод внешнего мира. Возможно, поэтому некоторые усадьбы получили такие названия: Рай-Семеновское, Отрадное, Воронцово-Беспечное, Нескучное, Раек и другие. Многие из подобных усадеб связаны с именами деятелей литературы, например, Званка Г.Р. Державина, Авдотьино Н.И. Новикова и др. Как «парнасское убежище», которое принесло бы «больше дохода стихами и прочими сочинениями, нежели хлебом», рассматривал свою усадьбу А.П. Сумароков. «Я большой деревни не прошу, – пишет он, обращаясь к Екатерине II, – мне она не нужна; а прошу к Москве близкой и малой, ради успокоения в летнее время духа и ради свободного чувствования и умствования» [23, С. 118].

Внешнему облику барского дома соответствовала его внутренняя планировка, с обязательным делением на парадную и жилую половины. Так, один из современников XVIII в. описывает свой новый дом, который он «расположил так, чтоб он сообразен был не столько с пышною городскою и богатых людей жизнью, сколько с деревенскою, простою и удаленною от всех пышностей и излишних затеев и забобонов» [72, С. 797]. В подобном доме были «все нужные в дворянских деревенских домах комнаты»: сенцы, прихожая и лакейская, зала с шестью окнами, печью и буфетом, гостиная, спальня с альковом, столовая. Последние три комнаты в доме были парадными. Из столовой дверь вела в кабинет хозяина, другая – в девичью и далее – в детскую и спальню. Обратим внимание на то, что в этом описании соединены компоненты традиционной модели («сенцы», «печь») и европеизированной («зала, «буфет», «гостиная»).

В этот же период наблюдается тенденция украшать усадебные дома произведениями живописи и скульптуры, особое предпочтение при этом отдавалось портретам как исторических деятелей, так и родственников, что еще больше поддерживало генную память. О подобной галерее писал Г.Р. Державин:

О славных подвигах великих тех мужей,

Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы

Для вспоминанья их деяний, славных дней,

И для прикрас моей светлицы [36, С. 636].

Не менее важную роль играла в усадебном доме собираемая многими поколениями библиотека, которая зачастую насчитывала десятки тысяч томов. Библиотека, как правило, находилась в кабинете хозяина и во многом свидетельствовала о его внутреннем мире. Г.Р. Державин об этом писал:

Оттуда прихожу в святилище я муз,

И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,

К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,

Иль славлю сельску жизнь на лире.

Иль в зеркало времен, качая головой,

На страсти, на дела зрю древних, новых веков,

Не видя ничего, кроме любви одной

К себе и драки человеков [36, С. 637].

Известно, что в своих усадьбах многие владельцы предавались различным занятиям: литературой, живописью, научными опытами, скульптурой, создавали домашние театры. Управление всем усадебным Домом также было достаточно интересным и важным занятием для его владельца и определенным образом соотносилось с управлением традиционным русским Домом. Но, возможно, самым важным из всех занятий хозяина усадебного русского Дома были размышления не только о бренности жизни человека, но и о проблемах, связанных с отношениями между людьми, о роли и значении русского дворянства в соотношении – хозяин, господин и крестьяне. И эти вопросы не могли не найти отражение в художественном и, прежде всего, поэтическом мире наших литераторов.