10. Лирика в.К. Тредиаковского

Стихи похвальные России; Стихи похвальные Парижу; Стихи о силе любви; Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу; Эпистола от Российской поэзии к Апполлину

От поэзии Тредиаковского до нас дошла сравнительно небольшая часть: только то, что было им напечатано. А в рукописи у него оставалось еще немалое количество стихов – не менее трех книг (Переложение псалтири, «Российский Парнасс» и поэма «Феоптия»), а может быть, и более. Однако и того, что дошло до нас, достаточно, чтобы характеризовать этого крайне своеобразного писателя.

Стихи Тредиаковского большею частью в высшей степени темны. Их читать еще труднее, чем Ломоносова, не говоря уже о Сумарокове. Он так строит свою речь, так располагает мысли, выбирает такие слова, что иной раз они становятся почти невразумительными. Таково, например, начало «Поздравления барону Корфу» 1734 года – стихи, знаменитые тем, что они являются первыми, написанными реформированным тоническим стихом:

Эта темнота не похожа на темноту некоторых мест у Ломоносова – темноту от изобилия пафоса, от «высоты парения». Темнота Тредиаковского – от запутанности речи, от сложности и неестественности хода ее, ее конструкции. Это не «глоссолалия», не вдохновенное бормотанье одержимого поэтическим экстазом, а запутанный крючкотворский стиль канцелярского документа, судебного «екстракта», стиль подьячего... Главное, что создает эту трудность восприятия, эту темноту, – многочисленные и ничем не ограниченные инверсии. <...> Возражая Сумарокову, который высмеивал их, он указывает, что русский язык, в противоположность французскому, допускает всевозможные перестановки порядка слов. И Тредиаковский пользуется этим правом так, как никто в русской литературе не пользовался. Он помещает союзы и, или после присоединяемого ими слова: тот пришед в дом, кушать и садится (вместо и кушать садится); Презираю вашу битву – лестных и сетей ловитву (вместо И лестных сетей ловитву); В ночь или бывает рыб ловец (вместо Или в ночь бывает и т.д.). Он отставляет предлог от относящегося к нему слова: Вне рассудок правоты (вместо рассудок вне правоты); он разделяет определения от определяемых, скопляя в одной части предложения существительные, а в другой их определения: Дух в смятении мой зельном (вместо Мой дух в смятении зельном) и т.д. Во всех этих и многочисленных подобных случаях, как мы видим, перестановка слов не призвана служить задачам выразительности, выделения отдельных слов – просто, считая порядок слов в русском языке свободным, Тредиаковский широко пользуется этой «вольностью» для удобства составления стиха...

Но не одни инверсии делают речь Тредиаковского запутанной и маловразумительной. То он вкрапляет в середину фразы восклицание «о!» («Счастлив, о! весьма, весьма излишно»; «Победили мы! о! мольба услышана теплая Богом»; «Глупа мудрость, о! и ты – в смысле разум ослепленный»; «Боже! о! Да все сие – исповем Тебе во славу» и т.д.). То он нагромождает одно предложение на другое, вгоняя их в общую структуру фразы подчинительными союзами, а когда не хватает этих союзов, то просто заключает в скобки насильственно вкрапляемую одну в другую часть предложения. Таково необыкновенно сложное строение приведенного выше начала «Поздравления барону Корфу». Чтобы понять его смысл, недостаточно расставить по-обычному в нем слова: приходится разбить его на отдельные части, которые здесь соединены вместе не единой сложной интонацией <...>, а чисто искусственно, внешне сплетены в одну фразу. Вот «перевод» этого начала «Поздравления»: «Здесь сия Российская Муза, что поздравляет тебя, достойный муж, и желает тебе все большей день ото дня чести». К словам Российская Муза (кстати, отделенным от относящегося к ним слова сия четырьмя длинными стихами, двадцатью шестью словами!) присоединена фраза: «(Российская Муза) всем и млада и нова, А по долгу тебе служить с прочими готова»; к слову честь относится вкрапленная в скобках сентенция: «Сколь велика эта честь ни могла бы быть сама по себе, она увеличится тобою, если будет дана тебе». Такие изысканные по содержанию и запутанные конструкции типичны для Тредиаковского. Неумение или сознательное нежелание подлинно связывать отдельные части фразы одним сложным интонационным единством, искусственное присоединение их одна к другой сказываются в любимом приеме Тредиаковского (свойственном только ему), когда он отделяет один (или несколько) из второстепенных членов предложения и присоединяет его в самом конце фразы при помощи слов к тому же, также и, например:Не меньше, чем эти черты строения речи (а пожалуй, и больше), придают своеобразия поэзии Тредиаковского особенности его словаря. Кажется, нет поэта в русской литературе, который бы пользовался столь обширным и разнообразным по стилю выбором слов: здесь и церковные слова из священных книг, и слова самого «подлого» просторечия, и вошедшие в язык иностранные выражения, и многочисленные, составленные им самим, слова. При этом последние выдумывались им не только в случае необходимости – для перевода, передачи не существовавших в то время в языке понятий, – но и без такой терминологической нужды, как прием в поэзии.

Если задачей Ломоносова было отобрать и оценить слова русского и церковно-славянского языка с точки зрения их нахождения в том или ином стилистическом ряду, – а за ним в этом следовал и Сумароков, передвинувший только центр тяжести с «высокого штиля» на «средний», – то Тредиаковскому вся эта проблема была совершенно чужда. Правда, в начале своей деятельности он решительно отрекся от церковного языка, а в конце – наоборот, так же решительно повернул к нему. Но в то же время в своей практике он постоянно в течение всей деятельности употреблял без всякого разбора слова церковные и тут же рядом самые обычные выражения разговорного просторечия.

Тредиаковский ничем не ограничивает себя в выборе слов: наиболее редкие архаические выражения, которые Ломоносовым запрещались к употреблению, он применяет в стихах самым свободным образом: самые удивительные, необычно звучащие церковно-славянские обороты он как бы особенно смакует. Он настолько начитан в старославянской церковной литературе, что часто трудно решить, – сам ли он сочиняет редкие слова в стиле церковных или заимствует их из какого-нибудь источника: давцы,нощеденство, покладь, вноз-дряем, и т.д., и т.д. Еще раз подчеркиваем, что все эти архаизмы у него часто вовсе не предназначены для выражения важности, так же как и «просторечивые» слова не служат для создания «низкого штиля»: он употребляет те или другие без разбора... Замечательно стихотворение «Вешнее тепло», где на протяжении свыше двухсот стихов описываются прелести весны. Это стихотворение – столь далекое по теме от «преложений псалмов», от духовных од – Тредиаковский написал таким архаическим языком, наполнил такими изысканными и редкими церковнославянизмами, что стихи производят впечатление явной нарочитости, почти чьей-то пародии... Можно было бы цитировать его все подряд.

Читая подобные стихи Тредиаковского, трудно решить, не является ли их поэтика сознательным противопоставлением ломоносовско-сумароковской работе различения и распределения слов и оборотов по их стилевым функциям, не нарочно ли он спутывает и смешивает то, что они тщательно разграничивали, – или он просто не слышит, не чувствует создаваемой им стилевой какофонии – и просто для него все слова, все обороты звучат одинаково. Во всяком случае, когда он критикует, например, Сумарокова, он говорит почти исключительно о содержании, мыслях или о грамматических или логических ошибках – но не об ошибках стиля.

Так или иначе, стих Тредиаковского, столь неизмеримо богатый и разнообразный в лексическом отношении, такой сложный и запутанный по своему синтаксическому и логическому строению, производит впечатление необыкновенной изысканности, искусственности, принаряженности. Так и понимал, видимо, Тредиаковский свою задачу – создать нечто нарядное, приукрашенное, распещренное поэтическими красотами. Вот какими сравнениями характеризует он «пользу гражданству от поэзии»: поэзия, стихи – это такие «науки и знания», которые «граждан, упразднившихся на время от дел и желающих несколько спокойствия... чрез борьбу остроумных вымыслов, чрез искусное совокупление и положение цветов и красок, чрез удивительное согласие струн, звуков и пения, чрез вкусное смешение растворением разных соков и плодов, к веселию, которое толь полезно есть здравию, возбуждают и на дела потом ободряют», а выше он сравнивает поэзию с «фруктами и конфектами на богатом столе»...

Только в последние годы деятельности Тредиаковский стал отходить от этого взгляда на свою задачу как поэта. В предисловии к «Тилемахиде» он прямо заявляет: «Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать»; и в соответствии с этим в «Тилемахиде» мы уже не находим этой крайней «нарядности», «вырумяненности» – она гораздо проще и во многих случаях изящнее по стилю более ранних его сочинений.

С точки зрения понимания поэзии Тредиаковского как творчества поэта-церковника становится понятным и отношение его к церковно-славянскому языку. Если для Ломоносова (и Сумарокова) это – язык чуждый, возвышенный, язык религии, церкви, – для поповича Тредиаковского это близкий, хорошо знакомый язык, язык его быта. Недаром мы знаем, что он в юности не только писал, но и свободно говорил на этом языке. <...> Для Тредиаковского, таким образом, церковно-славянские слова не имеют ореола высокости, важности, торжественности, и он легко и незаметно для себя употребляет их в обычной русской речи и, даже когда только что заявил, что «славенский язык ныне жесток ушам моим слышится», – как это мы видим на каждом шагу и в стихах, и в прозе «Езды в Остров Любви». И равным образом ему ничего не стоит в «важной материи», в текст, написанный почти чистым церковно-славянским языком, вкрапить слова и выражения русского просторечия. Он в своих стихах (и в прозе) говорит точно так же, как говорят герои Лескова, как говорит духовенство, постоянно мешая церковно-славянский язык с обыденным бытовым разговорным русским. Понятно, таким образом, становится, что ему не по силам была взятая им на себя задача перевода и подражания легкой эротической, галантной литературе. Для этого нужно было создать язык легкий, изящный, «светский», а его среда никакого материала ему дать не могла – получилось нечто крайне неуклюжее, смешное, – и только Сумароков, питаемый средой, где эта галантная эротика уже входила в быт и вырабатывала свой светский, по французскому складу создаваемый, язык, – сумел положить начало поэзии этого рода.

Если мы обратимся к темам творчества Тредиаковского, к общему направлению его, то мы увидим, как, быстро отойдя от несвойственного ему эротического жанра, он все больше и больше отдавался темам, близким представителю духовенства, все больше и больше становился его идеологом. Помимо глубоко занимавших его чисто литературных, технических и педагогическо-литературных тем (реформа стихосложения, история стиха, переводы кодексов Горация и Буало и стиховедческие эксперименты), помимо нескольких филологических и исторических статей, все остальное творчество Тредиаковского (мы исключаем его должностные, не творческие переводы) идет под знаком морали, философии, религии. Он переводит сатирико-дидактический роман «Аргениду» Барклэ и педагогическо-авантюрную книгу епископа Фенелона «Приключения Телемака»; он пишет и переводит ряд стихотворных сентенций на морально-религиозные темы («Образ человека-христианина», «Образ добродетельного человека», «Добродетель почитающих венчает» и др.); он сочиняет речи на аналогичные темы, он пишет рассуждения о нравственной философии, он перекладывает всю Псалтирь Давида (полторы сотни псалмов), пишет целую поэму «Феоптия», содержание которой – доказательство бытия Божия стихами... <...> В списке не дошедших до нас произведений Тредиаковского упоминаются также какие-то «Имны в защищение духовных лиц».

Говоря о чертах, характерных для творчества Тредиаковского, приходилось касаться только его недостатков, а между тем в его произведениях можно найти немало хороших, а иногда и прекрасных стихов. Сквозь запутанный, искусственный педантически-сделанный стиль иногда пробивается свежая струя. Тогда мы слышим у Тредиаковского звуки и интонации, которых мы не найдем у других современных ему поэтов: какая-то интимность, простая и задушевная, изредка нарушаемая характерными чудачествами, странностями, свойственными этому поэту. Таково почти целиком стихотворение «Строфы похвальные поселянскому житию» – многие стихи его звучат какой-то спокойной гармонией:Все же, несомненно, лучшее произведение Тредиаковского – «Тилемахида». Выбор романа Фенелона для перевода был крайне счастлив. Тредиаковский к тому времени, как мы видели, уже отказался от украшения, роскошества и распещрения во что бы то ни стало. А содержание приключений Телемака давало ему материал самого разнообразного характера – и «потехи и сражения», и пастушеская жизнь, и кораблекрушения, и изобильные моральные сентенции, столь близкие душе Тредиаковского. Возможно, что импонировал ему «Телемак» еще и скрытой сатирической струей, направленной против «неправедных царей»: недаром Фенелон был в опале у Людовика XIV. <...>

«Тилемахида» замечательна еще в истории русской литературы тем, что в ней впервые употреблен в большом произведении стих гекзаметр. Следует определенно указать, что гекзаметр Тредиаковского – один из лучших в русской литературе по ритму. Он во всяком случае лучше в этом отношении гекзаметра Гнедича, Дельвига и Пушкина, гораздо богаче и разнообразнее его. У тех он по большей части составляется из одних дактилей, куда иногда лишь вкраплен один хорей или очень редко два – на целые шесть стоп. У Тредиаковского в гекзаметре, в подражание греческому и латинскому образцам, постоянные чередования дактилей с хореями придают этому стилю живое и разнообразное движение

«Стихи похвальные России» начинают традицию русской патриотической лирики. Они проникнуты высоким утверждающим пафосом величия и торжества новой России, гражданственностью, гордостью за великие преобразования Петра I. Это уже переход от панегирических и приветственных стихов на события конца XVII — начала XVIII века к оде, т. е. к целостному образу лирического героя, через переживания которого отражаются важнейшие события эпохи. Стихотворение создано в Париже, где молодой Тредиаковский обучался математике, философии и богословию в Сорбонне. Опубликовано в первой книге Тредиаковского «Стихи на разные случаи», изданной как приложение к его переводу романа П.Тальмана «Езда в Остров Любви» (СПб., 1730). Написано силлабическим размером – десятисложником. Это стихотворение, написанное за несколько лет до стихотворного трактата Тредиаковского, может служить примером тонизации силлабического стиха, достигнутой благодаря цезурой. Характерно, что вторая переработанная редакция «стихов похвальных России» (1752) написана ямбом.

«Стихи похвальные Парижу» написаны в 1728 году в Париже, где автор учился в Сорбонском университете. Образ Парижа: «всех радостей дом и сладка покоя». Тредиаковский подчеркивает его умеренный климат с плавными перепадами температур, всегда яркое солнце, прохладность рек. Он также обращает свое внимание на благородные манеры горожан, привлекательность Парижа для иностранцев, его значение в собственной судьбе.Наиболее существенным в первом сборнике стихов Тредиаковского было именно то, что в нем в поэзию впервые вступал новый тип лирического героя. Облик его определялся свободным и смелым раскрытием его внутреннего мира, стремлением к многомерному изображению человеческой личности. Это проявлялось прежде всего в области любовной лирики («Песенка любовна», «Стихи о силе любви»», «Плач одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне», «Тоска любовника в разлучении с любовницею», «Прошение любве» и др.). На фоне предшествовавшей поэтической традиции стихи эти звучали и смело и ново. Они непосредственно откликались на душевные запросы человека нового времени: «Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие... но оне были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема», — вспоминал Болотов в своих мемуарах, говоря даже о несколько более позднем времени.¹ И эти стихи Тредиаковского сразу же стали песнями, вплоть до помещенной в конце сборника песенки с оговоркой, что она сочинена им «еще будучи в Московских школах на мой выезд в чужие края» (т. е. в 1726 году).

«Стихи о силе любви». Автор подчеркивает могущество великого чувства, обращается к античности:

Под именем Иовиша подразумевается Юпитер, герой античной мифологии. Тредиаковский упоминает о его многозначительных любовных похождениях, во время которых он принимал вид смертного человека, лебедя, быка, золотого дождя и т. д.Автор также излагает судьбу Марса, бога римского пантеона. Легенда: Женой Марса была малозначительная богиня Нерио (Нериене), которую отождествляли с Венерой иМинервой. Рассказывают, что однажды Марс влюбился в Минерву и обратился к престарелой богинеАнне Перенне с просьбой выступить в роли свахи. Спустя некоторое время Анна Перенна сообщила ему, что Минерва согласна стать его женой. Когда же Марс отправился за невестой и поднял вуаль представленной ему богини, то обнаружил, что перед ним не Минерва, а старуха Анна Перенна. Последние три строфы произведения посвящены величеству любви, её способности примирять и разжигать войны, её неизбежность и отраду для тех, кто уже влюблен.