34 Разыскания истины

530

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Согласимся, однако, с Аристотелем, что есть четыре элемента такие, как он желает, два тяжелых и два легких от природы, именно:

огонь, воздух, вода и земля. Какие заключения можно было бы вывести из этого для познания вселенной? Эти четыре элемента не будут теми огнем, воздухом, водою и землею, которые мы видим;

по его словам, это нечто иное. Мы не познаем их чувствами, а тем менее рассудком, ибо не имеем о них никакой отчетливой идеи. Предположим, однако, — полагаясь на слова Аристотеля, — будто нам известно, что из элементов состоят все тела природы; но ведь природа этих составных тел нам неизвестна, и мы можем познать ее лишь чрез познание четырех элементов или простых тел, составляющих их, ибо сложное может быть познано лишь из простого.

«Огонь, — говорит Аристотель, — легок по своей природе;

движение снизу вверх есть движение простое; следовательно, огонь есть простое тело, потому что движение должно соответствовать двигателю. Тела природы состоят из тел простых; следовательно, в телах природы есть огонь, но огонь, не похожий на тот, который мы видим, ибо огонь часто заключается в телах, только как потенция». Что же мы выносим из этих рассуждений перипатетиков? Что есть огонь во всех телах, огонь или деятельный, или потенциальный, т. е. что все тела состоят из чего-то, чего мы не видим и природы чего не знаем. Много же мы узнали!

Но, хотя Аристотель не раскрывает нам природы огня и других элементов, из которых состоят все тела, однако можно было бы подумать, что он откроет нам их качества или главные свойства. Посмотрим же, что говорить о них Аристотель.

Он заявляет нам,' что есть четыре главных качества, подлежащих осязанию: теплота, холод, влажность и сухость, — из которых образуются все остальные качества; эти четыре первичных качества он распределяет следующим образом между четырьмя элементами:

огонь он наделяет теплотою и сухостью, воздух — теплотою и влажностью, воду — холодом и влажностью, а землю — холодом и сухостью.² Он утверждает, что теплота и холод — качества активные, а сухость и влажность — качества пассивные. Теплоту он определяет, как то, что соединяет вещи однородные; холод — как то, что соединяет все вещи, как однородные, так и разнородные;

влагу — как то, что нелегко удерживается в своих границах, но в чужих границах; а сухое — как то, что легко удерживается в своих собственных границах и нелегко согласуется с границами окружающих тел.

Итак, согласно Аристотелю, огонь есть элемент горячий и сухой;

следовательно, это элемент, соединяющий вещи однородные и легко удерживающийся в своих границах и с трудом в чужих границах. Воздух — элемент теплый и влажный; следовательно, элемент,

¹ De gen. et corrupt. Liv. 2, chap. 2, 3.

² Ibid. Chap. 2.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

531

соединяющий вещи однородные и нелегко удерживающийся в своих собственных границах, но в чужих границах. Вода — элемент холодный и влажный; следовательно, элемент, соединяющий вещи одной и различной природы и нелегко удерживающийся в своих собственных границах, но в границах посторонних. И наконец, земля холодна и суха; следовательно, это элемент, соединяющий вещи одной и различной природы, легко удерживающийся в своих границах и с трудом вмещающийся в границы чужие.

Вот, каковы элементы, по мнению Аристотеля или согласно даваемым им определениям их главных качеств. Элементы же, если верить ему, суть тела простые, из них состоят все остальные, и качества их суть также качества простые, из которых образуются все остальные качества; а следовательно, познание этих элементов и их качеств должно быть вполне ясным и отчетливым, так как из него должна быть выведена вся физика, т. е. познание всех чувственных тел, образованных из элементов.

Посмотрим, однако, в чем слабая сторона этих принципов. Во-первых, Аристотель не связывает отчетливой идеи со словом «качество»: неизвестно, понимает ли он под ним некоторое реальное бытие, отличное от материи, или только модификацию материи, иногда он берет его в одном смысле, иногда, по-видимому, в другом. Правда, в восьмой главе «Категорий» он дает следующее определение качеству: «качество это то, в силу чего вещи называются таковыми», но подобное определение совсем не то, что требуется. Во-вторых, все определения, которые Аристотель дает четырем первичным качествам: теплоте, холоду, влажности и сухости, — ложны или бесполезны. Вот аристотелевское определение теплоты:

теплота это то, что соединяет вещи одной природы.

Во-первых, нам ясно, что это определение не раскрывает вполне природы теплоты, если бы мы даже и нашли верным, что теплота всегда соединяет однородные вещи.

Во-вторых, ложно, что теплота соединяет однородные вещи. Теплота вовсе не соединяет частицы воды; скорее, она рассеивает их на пар. Она вовсе не соединяет ни частиц вина, ни частиц какой-либо иной жидкости или какого-либо иного жидкого тела, ни даже частиц ртути. И обратно, она расплавляет и разделяет все тела твердые и жидкие одной или различной природы; и если найдется тело, частицы которого огонь не может разделить, то это происходит не оттого, что эти тела одной природы, а оттого, что они слишком велики и плотны и движение частиц огня не может увлечь их.

В-третьих, теплота, в сущности, не может ни собирать, ни разъединять частиц какого-либо тела ни одной, ни различной природы;

ибо для того чтобы соединять, разъединять, рассеивать частицы какого-нибудь тела, надо двигать эти частицы; теплота же не может ничего двигать; по крайней мере, мы не видим с очевидностью, чтобы теплота могла двигать тела; если мы рассмотрим теплоту со всевоз-

34'

532

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

можным вниманием: мы все же не найдем, чтобы она могла сообщить телу движение, ибо она сама им не обладает. Правда, мы видим, что огонь двигает и разъединяет частицы тел, подвергающихся его воздействию; но вероятно, что это движение происходит отнюдь не вследствие его теплоты, ибо нельзя утверждать с очевидностью, что огонь обладает таковою. Скорее, это происходит вследствие воздействия его частиц, явно находящихся в постоянном движении. Очевидно, что частицы огня, ударяясь о какое-нибудь тело, должны сообщить этому телу часть своего движения, будет ли в огне теплота или ее не будет в нем. Если частицы этого тела не имеют большой плотности, то огонь должен рассеять их; если они велики и плотны, огонь будет только двигать их и заставит их скользить одна по другой; наконец, если частицы смешанные: одни тонкие, другие грубые, — огонь может вполне отделить только те частицы, которые он толкает с достаточною для того силою. Итак, огонь может только разделять, и если он соединяет, то случайно. Аристотель же утверждает совершенно обратное. «Свойство разделять, — говорит он, — которое некоторые приписывают огню, на самом деле есть свойство соединять вещи однородные, ибо только случайно огонь увлекает вещи различной природы».'

Если бы Аристотель начал с того, что различил бы ощущение теплоты от движения частиц, составляющих те тела, которые называются теплыми, а затем определил бы теплоту, как движение частиц, сказав, что теплота есть то, что движет и разделяет невидимые частицы, составляющие видимые тела, то он дал бы довольно пригодное объяснение теплоты. Однако и это определение не было бы вполне удовлетворительным, потому что оно не раскрывало бы в точности природы движений теплых тел.

Аристотель определяет холод, как то, что соединяет тела одной или различной природы. И это определение опять-таки никуда негодно, ибо ложно, чтобы холод соединял тела. Чтобы соединять тела, надо двигать их; но спросим рассудок, может ли холод двигать что-либо, и для нас станет очевидным, что это невозможно. В самом деле, под холодом мы понимаем или то, что мы ощущаем, когда нам холодно, или то, что причиняет ощущение холода; ясно, что ощущение холода не может двигать что-либо, ибо оно не может и толкать что-либо. Что же касается причины ощущения, то, рассуждая о вещах, мы не усомнимся в том, что ощущение холода причиняется покоем или прекращением движения. Итак, холод в телах будет лишь прекращением того рода движения, которое сопровождает теплоту, а следовательно, очевидно, что холод не разделяет так, как разделяет теплота. Значит, холод не соединяет вещей ни одной, ни различной природы, ибо то, что не может сообщить толчка, не может и соединять; словом, холод бездеятелен, а потому и не соединяет чего-либо.

' De gen. et corrupt. Liv. 2, chap. 2.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

533

Судя о вещах, согласно нашим чувствам, Аристотель соображает, что холод такое же положительное свойство, как теплота, потому что ощущения как тепла, так и холода реальны и положительны;

поэтому-то он и думает, что оба эти качества активны. В самом деле, если следовать впечатлениям чувств, то мы вправе думать, что холод — качество весьма активное, потому что холодная вода охлаждает и сразу заставляет расплавленные золото и свинец застывать и твердеть, когда мы выльем их из плавильника в воду, хотя теплота этих металлов была еще настолько велика, что она разделяла частицы тех тел, к которым прикасались.

Из всего сказанного нами о заблуждениях чувств в первой книге очевидно, что если в суждениях о свойствах чувственных тел мы будем опираться исключительно на чувства, мы лишим себя возможности открыть какую-либо достоверную и неоспоримую истину, которая могла бы служить принципом для прогрессирования в познании природы; ибо этим путем мы не можем даже открыть, какие вещи теплы и какие холодны.' Так, если несколько человек дотронутся до тепловатой воды, одни найдут ее теплою, другие — холодною. Тот, кому тепло, найдет ее холодною; кому холодно, найдет теплою. Предположим, например, что рыбы также имеют ощущения, тогда они, по всей вероятности, находили бы воду теплою и в том случае, когда всем людям вода казалась бы холодною. То же следует сказать о воздухе; он кажется то холодным, то теплым, смотря по состоянию тела' у тех, кто ощущает его. Аристотель утверждает, что воздух тепел, но мне не думается, что люди, живущие на севере, разделяли его мнение, ибо многие ученые, которые жили в климате не менее теплом, чем климат Греции, находили, что воздух холоден. Пока мы не будем связывать отчетливой идеи со словом «теплота», мы никогда не решим этого вопроса, бывшего в схоластике всегда вопросом важным.

Определения, которые Аристотель дает теплоте и холоду, не могут установить идей их. Например, воздух и даже вода, как бы она ни была тепла и горяча, соединяют частицы расплавленного свинца с частицами всякого другого металла. Воздух соединяет все жиры со смолою и всякими другими твердыми телами, и нужно быть крайним перипатетиком, чтобы выставлять на воздух мастику с целью отделить золу от смолы или выставлять на воздух какие-нибудь иные составные тела, чтобы разложить их на составные части. Итак, воздух вовсе не тепел, если держаться аристотелевского определения теплоты. Но воздух выделяет жидкости из тел, пропитанных ими; от него твердеет грязь; он сушит вывешенное белье, хотя Аристотель и приписывает ему влажность; следовательно, согласно его же определению, воздух тепел. Итак, посредством подобного определения мь| не можем уяснить, тепел ли воздух или холоден. Правда, можно утверждать, что по сравнению с грязью

' См. книгу первую, с одиннадцатой главы по пятнадцатую.

534

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

воздух будет тепел, потому что он отделяет воду от земли, смешанной с ней; но, чтобы узнать, есть ли теплота в воздухе, которым мы дышим, нам пришлось бы испытывать различные действия воздуха на всякие тела, и все-таки мы не узнали бы желаемого. Поэтому всего проще и не философствовать о воздухе, которым мы дышим, а лучше говорить о каком-то чистом и первоначальном воздухе, которого нет на земле, и утверждать положительно вместе с Аристотелем, что этот воздух тепел, не приводя тому никаких доказательств и даже не отдавая себе ясного отчета в том, что понимаешь под этим воздухом и его теплотою; ибо таким путем легко дать принципы, которые нелегко опровергнуть, не по причине их очевидности и основательности, а по причине того, что они темны и подобны призракам, неуязвимым лишь потому, что у них нет тела.

Я не останавливаюсь на определениях, которые Аристотель дает влажности и сухости, ибо очевидно, что эти определения не объясняют их природы. Согласно этим определениям, воздух вовсе не сух, потому что он нелегко удерживается в своих собственных границах, а лед не влажен, потому что он удерживается в своих границах и нелегко вмещается в границы чужие. Правда, лед не влажен, если под влажностью понимать жидкость; но если понимать ее подобным образом, то придется сказать, что пламя весьма влажно, влажны и расплавленные золото и свинец. Правда также, что лед не влажен, если под влагою понимать то, что легко прилипает к вещам, с которыми приходит в соприкосновение; но в этом смысле смола, жир и масло будут гораздо влажнее воды, потому что прилипают сильнее, чем вода. В этом смысле и ртуть будет влажна, потому что она легко прилипает к металлам; вода же не будет вполне влажною, ибо она не прилипает к металлам. Следовательно, для защиты воззрений Аристотеля нельзя прибегать к свидетельству чувств.

Но довольно разбирать эти удивительные определения четырех первичных качеств, которые дал нам наш философ; предположим, что все, что говорят нам чувства об этих качествах, неоспоримо. Утвердимся еще в нашей вере; будем верить, что все эти определения вполне правильны. Посмотрим, однако, правда ли, что все качества чувственных тел образуются из этих первичных качеств! Аристотель так утверждает, и он должен это утверждать, потому что он рассматривает четыре первичных качества как принципы вещей, которые он хочет объяснить нам в своих книгах физики.

Итак, Аристотель говорит нам, что цвета происходят от смешения четырех первичных качеств; белый образуется тогда, когда влажность превышает теплоту, как оно бывает у седеющих стариков; черный — когда влажность испаряется, например, в стенах цистерн. Путем подобных же сочетаний образуются все остальные цвета; запахи и вкусы также происходят вследствие различного смешения сухого и влажного, вызванного теплотою и холодом; от, подобного же сме-

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

535

шения зависят даже тяжесть и легкость. Словом, по мнению Аристотеля, все чувственные качества необходимо производятся двумя активными качествами, теплотою и холодом, и состоят из двух пассивных, влажности и сухости; тогда только возможно некоторое правдоподобное соответствие между принципами Аристотеля и следствиями, выведенными им из них.

Однако убедиться во всем этом еще труднее, чем в тех положениях, которые я привел выше из аристотелевских сочинений. Трудно поверить, чтобы земля и другие элементы не были бы цветными или видимыми, если бы они находились в своей природной чистоте и без смешения с первичными качествами, хотя ученые комментаторы этого философа и уверяют нас в том. Нельзя понять, что хочет сказать Аристотель, когда утверждает, что волосы седеют вследствие влажности, которая у стариков сильнее теплоты, даже если для уяснения его мысли и поставить определение на место определяемого;

ибо, очевидно, бессмысленно говорить, что волосы у стариков седеют вследствие того, что то, что нелегко удерживается в своих границах, но удерживается в границах чужих, берет верх над тем, что соединяет вещи одной природы. Трудно также поверить, чтобы вкус можно было объяснить, сказав, что он состоит в соединении сухости, влажности и теплоты, особенно, если заменить эти слова теми определениями, которые Аристотель дает им, что было бы полезно, если бы эти определения были хороши. И трудно не смеяться, если на место тех определений голода и жажды,' которые дает Аристотель,-говоря, что голод есть желание теплого и сухого, а жажда — желание холодного и влажного, поставить определение этих слов и называть голод желанием того, что соединяет вещи одной природы и что легко удерживается в своих границах и с трудом в границах чужих, а жажду определять как желание того, что соединяет вещи одной и различной природы и что не может удерживаться в своих границах, но легко удерживается в границах чужих.

Правило, предписывающее ставить иногда на место определяемого определение, весьма полезно для того, чтобы узнать, хорошо ли были определены термины, и чтобы не ошибаться в своих умозаключениях; ибо таким путем можно обнаружить, нет ли двусмысленности в терминах, не ложны ли и не несовершенны ли мерила отношений, последовательно ли мы рассуждаем. Раз это правило верно, что же мы должны сказать о рассуждениях Аристотеля, которые при применении этого правила обращаются в нелепую и смешную галиматью? И что можно сказать о всех тех, кто рассуждает исключительно на основании смутных и ложных идей чувств? Ибо это правило, способствующее ясности и очевидности во всех правильных и основательных умозаключениях, вносит в их рассуждения одну путаницу.

' De amina. Liv. 2, chap. 3.

536

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Невозможно описать всей странности и нелепости тех объяснений, которые дает Аристотель по поводу всяких вопросов. Если вопросы, о которых он говорит, просты и легки, то просты и его заблуждения и их легко открыть. Когда же он принимается объяснять вещи сложные, зависящие от многих причин, то заблуждения его бывают так же сложны, как вопросы, о которых он трактует, и невозможно указать всех его заблуждений.

Хотя и говорят, что правила определения, данные Аристотелем, в высшей степени удачны, однако этот великий гений не знает даже, какие вещи могут быть определяемы. Не делая различия между познанием ясным и отчетливым и познанием чувственным, он воображает, что может узнать и объяснить другим вещи, о которых у него нет никакой отчетливой идеи. Определения должны объяснять природу вещей, и термины, входящие в них, должны вызывать в разуме отчетливые и частные идеи. Но невозможно определять чувственные качества теплоты, холода, цвета, вкуса и т. д., когда смешивается причина со следствием, движение тела с ощущением, сопровождающим его; так как ощущения суть модификации души, познаваемые не посредством ясных идей, а лишь посредством внутреннего чувства, как я это объяснил в третьей книге,' и потому невозможно в данном случае связывать слова с идеями, которых у нас нет.

У нас есть отчетливые идеи о круге, квадрате, треугольнике, так что мы отчетливо познаем природу их и можем дать им хорошие определения; из идей, которые мы имеем об этих фигурах, можно даже вывести все их свойства и объяснить их другим людям посредством терминов, которые мы связываем с этими идеями. Но ни теплоту, ни холод, поскольку они суть чувственные свойства, нельзя определить; ибо мы не познаем их отчетливо и посредством идеи, мы познаем их лишь сознанием или внутренним чувством.

Итак, теплоту, которая находится вне нас, не следует определять посредством некоторых ее действий; ибо поставив на ее место то определение, которое будет ей дано, мы увидим ясно, что это определение только вводит нас в заблуждение. Если, например, определить теплоту, как то, что соединяет вещи одной природы, не прибавив ничего к этому определению, то можно принять за теплоту такие вещи, которые не имеют к ней ни малейшего отношения. Можно будет тогда сказать, что магнит собирает железные опилки и отделяет их от опилок серебра, потому что магнит тепел; что голубь ест конопляное семя и оставляет другие зерна, потому что голубь тепел; что скряга отбирает свое золото от серебра, потому что скряга тепел. Словом, нет такой нелепости, к которой нас не привело бы это определение, если мы будем настолько глупы, чтобы следовать ему. Стало быть, это определение не объясняет природы теплоты и им нельзя пользоваться для выведения всех свойств

• См. главу седьмую второй части, § 4.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

537

теплоты; точно держась его терминов, мы делаем нелепые выводы, а поставив определение на место определяемого, впадаем в чистую бессмыслицу.

Но если тщательно отличать теплоту от ее причины, то хотя ее самое и нельзя определить, потому что она есть модификация души, о которой мы не имеем ясной идеи, но причину ее определить можно, потому что мы имеем отчетливую идею о движении. Однако мы должны взять в соображение, что теплота в смысле известного движения не всегда вызывает в нас ощущение теплоты. Так, например, вода тепла, потому что частицы ее жидки и находятся в движении и потому что рыбы, по-видимому, находят ее теплою; по крайней мере, она теплее льда, частицы которого находятся в покое;

но вода холодна по отношению к нам, потому что она не обладает таким движением, как частицы нашего тела; то, что имеет меньше движения по сравнению с другим, находится некоторым образом в покое относительно него. Итак, не по отношению к движению фибр нашего тела надо определять причину теплоты или движение, вызывающее ее; надо, по возможности, определять это движение, абсолютно и само по себе; тогда определения, которые мы ему дадим, могут способствовать познанию природы и свойств теплоты.

Я не считаю себя обязанным рассматривать далее философию Аристотеля и раскрывать в высшей степени запутанные и сбивчивые заблуждения этого писателя. Мне кажется, я показал, что он не доказывает своих четырех элементов и определяет их дурно;'что его первичные качества не таковы, какими он их считает; что он не знает природы их; что из них вовсе не образуются все вторичные качества, и наконец, если и согласиться с ним, что все тела состоят из четырех элементов и вторичные качества — из первичных, все-таки вся его система останется бесполезной для разысканий истины, потому что его идеи не настолько ясны, чтобы мы могли соблюдать всегда очевидность в своих умозаключениях.

Если читатель не поверит, что я изложил подлинные воззрения Аристотеля, он может ознакомиться с ними по его книгам «О небе» и «О возникновении и уничтожении», ибо из них именно брал я почти все сказанное о нем. Я ничего не приводил из его восьми книг о физике, так как они представляют собственно логику и содержат одни темные и неопределенные слова; в них он учит тому, как можно говорить о физике, ничего в ней не понимая.

Но Аристотель часто противоречит сам себе, и на некоторых выдержках из его сочинений можно обосновать совершенно разнородные мнения. Поэтому я не сомневаюсь, что, ссылаясь на Аристотеля же, можно доказать воззрения, противоположные тем, которые я приписал ему; за это я не отвечаю. Достаточно, что у меня были книги, которые я цитировал для подтверждения вышесказанного; я даже не нахожу нужным разбирать, принадлежат ли эти книги Аристотелю или нет, испорчены они или нет. Я беру Аристотеля так, как он есть и как обыкновенно принимают его;

538

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

ибо ни к чему трудиться над изучением истинной генеалогии вещей, цена которых невелика; к тому же это такой вопрос, который уяснить себе невозможно, как он явствует из «Discussions peripateti-ques» Патриция.