Глава III

I. О силе воображения известных писателей. — II. О Тертуллиане.

I. Одним из самых сильных и замечательных доказательств влияния одного воображения на другое служит способность известных писателей убеждать без всяких доводов. Например, у Тертуллиана, Сенеки, Монтеня и некоторых других слог так увлекателен и блестящ, что ослепляет разум большинства людей, хотя он лишь бледное отражение, как бы тень воображения этих писателей. Их речи, хотя и мертвые, обладают большею силою, чем рассуждения других людей. Они входят в душу, проникают ее, так овладевают ею, что заставляют повиноваться себе, хотя сами остаются непонятными; они заставляют подчиняться своим повелениям, хотя последние и неизвестны нам. Хочется верить, но мы не знаем чему, и если мы захотим узнать, чему же мы желаем верить, и если мы, так сказать, приблизимся к этим призракам, чтобы рассмотреть их, то часто они рассеиваются, как дым, со всем своим блеском и великолепием.

Хотя сочинения названных мною авторов очень пригодны к тому, чтобы показать, какую силу имеет одно воображение над другим, и хотя я их предлагаю как пример, однако я не имею намерения осуждать их всецело. Я не могу не ценить некоторых красот их, не могу не принять во внимание всеобщего одобрения, каким пользовались они в течение нескольких веков.' Итак, я должен сказать, что я высоко ценю некоторые сочинения Тертуллиана, особенно его «Апологию» против язычников, его книгу предписаний против еретиков и некоторые места сочинений Сенеки, хотя и не ставлю высоко книги Монтеня.

II. Тертуллиан действительно был человеком глубокой эрудиции, но у негр память была сильнее рассудка; он обладал скорее проницательным и широким воображением, чем проницательным и обширным умом. Несомненно, он был мечтателем в том смысле, как я объяснил выше, обладал почти всеми качествами, которые я приписал мечтательным умам. То почтение, которое он питал к видениям и пророчествам Монтеня, служит неопровержимым доказательством слабости его рассудка. Его пылкость, увлечение, энту-

* См. Пояснения.

222

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

зиазм по незначительным поводам наглядно указывают на ненормальное развитие его воображения. Сколько преувеличений в его гиперболах и фигурах! сколько громких и красивых доводов, которые убедительны только силою своего внешнего блеска и подчиняют разум, ослепляя и помрачая его!

К чему, например, этому писателю, когда он хочет оправдать то, что предпочел плащ философа обычной одежде, говорить, что некогда этот плащ был в употреблении в Карфагене? Разве теперь можно носить ток и брыжи, ссылаясь на то, что наши отцы носили их? И могут ли женщины носить фижмы и шапочки иначе, как во время карнавала, когда они наряжаются, чтобы замаскироваться?

Что хочет он вывести из своих пышных и великолепных описаний перемен, происходящих в мире? разве они могут оправдать его? Меняются фазы луны; меняются времена года; меняется вид деревни зимою и летом; бывают наводнения, затопляющие целые провинции;

землетрясения, поглощающие их; построены новые города; основаны новые колонии; произошли вторжения народов, опустошившие целые страны, — словом, вся природа подвержена перемене, следовательно, и он имел основание сменить тогу на плащ! Какое отношение между тем, что он хочет доказать, и между всеми этими переменами и многими другими, которые он тщательно выискивает и описывает в темных, натянутых и напыщенных выражениях?¹ Павлин меняется при каждом своем шаге; змея, пролезая в узкую щель, сбрасывает свою кожу и обновляется; следовательно, у него было основание переменить одежду! Разве можно хладнокровно и спокойно выводить подобные заключения и разве можно было бы не смеяться, видя как автор выводит их, если бы он не ослеплял и не помрачал разума читателей!

Почти все это маленькое сочинение de Pallio наполнено столь же далекими от своего предмета доводами, которые убедительны только потому, что ослепляют тех, кто поддается ослеплению. Однако бесполезно дольше останавливаться на этом; достаточно сказать здесь, что если все, что мы пишем, должно отличаться правильностью мысли, ясностью и отчетливостью изложения, так как должно писать лишь для того, чтобы раскрыть истину, то невозможно извинить этого писателя, ибо он даже, по словам Сомазия — величайшего критика нашего времени, употребил все усилия свои, чтобы стать темным, и настолько преуспел в этом, что этот комментатор готов поклясться, что не нашлось еще никого, кто бы вполне понял Тертуллиана.² Но хотя бы дух нации, прихоть

1 Гл. 2 и 3 de Pallio.

² Multos etiam vidi postquam bene aestuassent ut eum assequerentur, nihil praeter sudorem et inanem animi fatigationem lucratos, ab ejus lectione discessisse. Sic qui scotinus haberi, viderique dignus qui hoc cognomentum haberet, voluit, adeo quod voluit a semetipso impetra-vit, et efficere id quod optabat valuit, ut liquidojurare ausim neminem ad hoc tempus extitisse, qui possitjurare hunc libellum a capite ad calcem usque totum a se non minus bene intellectum quam lectum. Salm. in epist. ded. comm. in Tert.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

223

господствовавшей тогда моды и, наконец, природа сатиры или насмешки могли бы некоторым образом оправдать это намерение быть темным и непонятным, все это не может, однако, извинить жалких доводов и заблуждения писателя, который во многих других своих сочинениях так же, как и в данном случае, говорит все, что придет ему в голову, лишь бы это была необычайная мысль или лишь бы у него нашлось смелое выражение, в котором, как он надеется, выскажется сила или, лучше сказать, ненормальность его воображения.