Глава V

О книге Монтеня.

«Опыты» Монтеня также могут служить доказательством того, какое влияние имеет одно воображение на другое, ибо этот писатель производит впечатление такой непринужденности, дает такой естественный и живой оборот своим мыслям, что трудно, читая его, не увлекаться им. Его умышленная небрежность идет к нему и делает его приятным для большинства, не заставляя презирать его: гордость же его — это гордость порядочного человека, если можно так выразиться, которая заставляет уважать его, не вызывая неприязни. Светскость и развязность его в связи с некоторой эрудицией производят поразительное действие на умы; часто восхищаешься таким человеком и почти всегда поддаешься его суждениям, не дерзая разбирать их, а иногда даже не понимая их. Не доводы его, конечно, убеждают — он почти их не приводит в доказательство своих слов или, по крайней мере, почти никогда не приводит доводы основательные. В самом деле, у Монтеня нет принципов, на которых он основывал бы свои рассуждения; он не держится никакого порядка при извлечении выводов из своих положений; какая-нибудь историческая черта, побасенка не могут служить доказательствами, двустишие Горация, остроумное изречение Клеомена или Цезаря не могут убедить людей рассудительных; однако «Опыты» Монтеня не что иное, как сплетение исторических рассказов, побасенок, остроумных изречений, двустиший и апофегм.

Правда, на Монтеня в его «Опытах» нельзя смотреть, как на человека рассуждающего, а только как на человека развлекающегося, старающегося понравиться и не думающего поучать; и если бы читатели его только развлекались чтением его книги, то должно было бы согласиться, что произведение Монтеня не было бы для них вредною книгою. Но почти невозможно не любить того, что нравится, и не питаться тем, что тешит вкус. Разум не может находить удовольствие в чтении какого-нибудь писателя, не усваивая его мнений или, по крайней мере, не заимствуя от них некоторую окраску, которая, смешиваясь с его идеями, делает их сбивчивыми и темными.

Опасно читать Монтеня ради развлечения не только потому, что удовольствие от чтения его незаметно заставляет проникаться его мыслями, но еще и потому, что это удовольствие преступнее, чем Wbi думаем; ибо, очевидно, это удовольствие главным образом возникает из вожделения и поддерживает и укрепляет страсти; манера этого писателя так приятна только потому, что она нас волнует и незаметно возбуждает наши страсти.

Было бы довольно полезно доказать это обстоятельство и вообще Доказать, что всевозможные различные стили нам нравятся, обык-

232

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

новенно, лишь по причине тайного извращения нашего сердца; но здесь не место этим доказательствам, они повели бы нас слишком далеко. Однако если подумать о связи идей и страстей, о которых я говорил раньше', и о том, что происходит в нас самих во время чтения какого-нибудь хорошо написанного произведения, то мы поймем, что мы любим возвышенный жанр, благородную и свободную манеру некоторых писателей только потому, что мы горды и любим величие и независимость; если же нам доставляют удовольствие изящество и утонченность речи, то, значит, у нас есть тайная наклонность к изнеженности и наслаждению. Словом, вовсе не понимание истины, а известное понимание всего трогающего чувства заставляет нас восхищаться известными писателями и увлекаться ими помимо нашего желания. Но вернемся к Монтеню.

Как мне кажется, самые ревностные почитатели Монтеня хвалят его как писателя здравомыслящего, далекого от педантизма и в совершенстве знающего природу и слабости человеческого духа. Следовательно, если я покажу, что Монтень, несмотря на всю свою светскость, педант не меньше других и что его знание человеческой души было очень невелико, то я докажу, что люди, которые наиболее восхищались им, были убеждены не очевидными доводами, а только • подкуплены силою его воображения.

Значение слова «педант» весьма неясно, но, как мне кажется, принято — и даже рассудок требует — называть педантами тех, :

кто кичится своею мнимою ученостью и кстати и некстати цитирует i всевозможных писателей; кто говорит только для того, чтобы гово-1 рить и заставить глупцов восхищаться собою, кто без разбора и без | смысла набирает апофегмы и исторические рассказы, чтобы под-^ твердить или сделать вид, что подтверждает, вещи, которые могут! быть подтверждены только рассуждениями. TJ

Педанту противоположен рассудительный человек, которому пе*'| дант ненавистен, потому что педанты не рассудительны; ибо люд»| умные любят, естественно, рассуждать, а потому не могут выноситЯ разговора тех, кто не рассуждает. Педанты же не могут рассуждат так как у них ум ограничен и к тому же подавлен их ложнс эрудицией; они и не хотят рассуждать, так как видят, что некоторые люди их больше уважают и больше восхищаются ими, когда он)| цитируют какого-нибудь неведомого писателя и какое-нибудь изрв! чение древнего автора, чем когда они намереваются рассуждатЙ Таким образом, их тщеславие, удовлетворяясь при виде оказываемога им уважения, поощряет их к изучению всех нелепых наук, вызыы

ющих восхищение толпы.

. Педанты тщеславны и горды, они обладают обширною память] и плохою рассудочною способностью, они легко и удачно подбирая цитаты, но доводы их слабы и жалки; они обладают пылким

' Последняя глава первой части этой книги.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

233

громадным воображением, но воображением непостоянным и необузданным, которое не подчиняется каким-либо правилам.

Теперь нетрудно доказать, что Монтень такой же педант, как многие другие, если брать слово «педант» в том значении, которое, как нам кажется, наиболее согласно и с рассудком, и с обычаем;

конечно, я не говорю здесь о педанте в длинной тоге: тога не 'может сделать педантом. Монтень же, который питает отвращение к педантству, мог не носить никогда длинной тоги, но не мог так же легко отделаться от своих недостатков. Он много приложил стараний, чтобы приобрести светскость, но не постарался выработать правильный ум, по крайней мере, это не удалось ему. Таким образом, скорее он сделался педантом на светский и совершенно особый лад, но не сделался рассудительным, здравомыслящим и честным человеком.

Книга Монтеня содержит такие очевидные доказательства тщеславия и гордости своего автора, что, пожалуй, довольно бесполезно останавливаться на указании их; ибо нужно быть очень занятым собою, чтобы воображать, подобно Монтеню, что свет охотно прочтет довольно толстую книгу с целью познакомиться немного с его настроениями. Значит, он, безусловно, отделял себя от всех и смотрел на себя как на человека совершенно необыкновенного.

Главнейшая обязанность всех тварей направлять умы тех, кто хочет поклоняться им, к Тому Одному, Кто заслуживает поклонения, и религия говорит нам, что мы никогда не должны допускать, чтобы разум и сердце человека, созданные только для Бога, занимались нами и останавливались на поклонении и любви к нам самим. Когда святой Иоанн пал к ногам ангела Господня', то ангел запретил поклоняться ему: «Я сослужитель тебе и братьям твоим, — сказал он. — Богу поклонись»². Только демоны и люди с демонскою гордостью находят удовольствие в поклонении, оказываемом им;

желать же, чтобы другие люди занимались нами, значит желать поклонения, и поклонения не внешнего и мнимого, но внутреннего и действительного; это значит желать для себя такого поклонения, которого Бог требует по отношению к себе, т. е. поклонения в духе и истине.

Монтень сочинил свою книгу только для того, чтобы нарисовать себя и изобразить свой характер и свои наклонности. Он сам сознается в этом в обращении к читателю, помещенном во всех изданиях. «Я изображаю себя, — говорит он, — предмет моей книги — я сам», и это становится несомненным, когда вы читаете его произведение, ибо почти во всех главах он делает отступления, чтобы поговорить о себе, и есть даже целые главы, в которых он говорит только о себе. Но если он написал свою книгу, чтобы изобразить себя, то он напечатал ее для того, чтобы ее читали.

' Апок., 19,10. ² Conservus tuus sum, etc.; Deum adora.

»л

236

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

зерно от другого в поле или амбаре, если даже разница не слишком уже очевидна; не знать самые простые начала земледелия, известные даже детям; почему нужны дрожжи, чтобы сделать хлеб; и что значит заставить вино перебродить'; — и в то же время прекрасно знать имена древних философов и их принципы, знать учение Платона об идеях, Эпикура об атомах, Левкиппа и Демокрита о пустоте и полном, Фалеса о воде, Анаксимандра о беспредельности природы, Диогена о воздухе, Пифагора о числах и гармонии, Парменида о бесконечном. Музея о едином, Аполлодора о воде и огне, Анаксагора об однородных частях, Эмпедокла о вражде и дружбе, Гераклита об огне и т. д.² Человек, который на трех или четырех страничках своего сочинения приводит более пятидесяти имен различных писателей с их воззрениями, который наполнил все свое сочинение историческими рассказами и остроумными изречениями, нагроможденными безо всякого порядка, который говорит, что история и поэзия — это его конек, который противоречит сам себе всякую минуту и в одной и той же главе, даже когда он говорит о вещах, которые, по его мнению, знает всего лучше, я хочу сказать, когда он говорит о качествах своего ума, — может ли он хвалиться, что у него рассудок сильнее памяти?

Признаем же, что Монтень был крайне забывчив, потому что Монтень уверяет нас в этом и хочет, чтобы мы так думали о нем, потому, наконец, что это не совсем противоречит истине. Но пусть ни его слова, ни похвалы, которые воздает он себе, не убеждают нас, что это был человек, обладавший большим и необычайно проницательным умом. Это может ввести нас в заблуждение и ^ заставит нас придавать слишком много веры ложным и опасным воззрениям, которые Монтень излагает с такою гордостью и смелостью, что только ослепляет и поражает слабые умы.

Далее Монтеня хвалят за то, что он в совершенстве знал человеческий разум, что он проник в самую глубину его, его природу и свойства, знал сильные и слабые стороны его — словом, все, что можно знать. Посмотрим, заслуживает ли он эти похвалы и почему так щедры на них по отношению к нему. ', Кто читал Монтеня, тем известно, что он старался прослыть. пирроником и хвалился тем, что сомневается во всем. «Убеждение | в достоверности, — говорит он, — есть верный признак безумия я ^а высшей недостоверности; и нет людей безумнее и менее философов,';

чем приверженцы Платона».³ Он так восхваляет пирроников в этой» же главе, что невозможно, чтобы он не принадлежал к их школе:* в его время, чтобы прослыть ученым и светским человеком, была'! необходимо сомневаться во всем; а свободомыслие, которым он' хвалился, еще более укрепляло его в его воззрениях. Если предпо

' Кн. 2, гл. 12. 2 Кн. 1.ГЛ.25. зКн. 1,гл. 12.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

237

ложить, что он был академиком, можно было бы сразу убедить его, что он самый невежественный из людей, что он не только невежествен в том, что относится к природе ума, но и во всем другом. Ибо раз есть разница между знанием и сомнением, то если академики говорят искренно, когда утверждают, что ничего не знают, то можно сказать, что они самые невежественные люди.

Но они не только самые невежественные люди, они защитники самых неразумных воззрений. Ибо не только они отвергают то, что наиболее достоверно и общепризнано, чтобы прослыть за свободные умы; но им нравится также под влиянием того же направления воображения говорить решительным образом о вещах наименее вероятных и наиболее недостоверных. Монтень, несомненно, страдал этою болезнью ума; и необходимо указать, что он не только не знал природы человеческого ума, но даже грубо заблуждался, если предположить, конечно, что он сказал нам то, что думал о ней, а ведь он это и должен был сделать.

Ибо что можно сказать о человеке, который смешивает дух с материей, который приводит самые необычайные воззрения философов на природу души, не презирая их и даже с видом, достаточно указывающим, что он одобряет воззрения, наиболее противоречащие разуму, который не видит необходимости бессмертия наших душ; — о человеке, который думает, что человеческий разум не может его признать, и смотрит на доказательства его, как на одни мечтания, которыми мы лишь утешаем себя (Somnia non docentis sed optantis);

который находит • неправильным, что люди отличают себя от остальных тварей и от животных, которых он называет нашими собратьями и сотоварищами'; он думает, что они разговаривают, понимают друг друга и презирают нас совершенно так же, как мы понимаем друг друга и презираем их; по мнению его, человек больше разнится от человека, чем человек от животного; даже паукам он приписывает способность рассуждения, соображения и решения; он утверждает, что устройство тела человеческого не имеет никакого преимущества перед строением тела у животных; но затем охотно примыкает к тому взгляду, что ни рассудком, ни даром слова и ни душою мы не превосходим животных, а лишь своею красотою, своим красивым цветом кожи и прекрасным строением членов, им уступает наш разум, благоразумие и все остальное и т. д. Можно ли сказать, что человек, который пользуется самыми нелепыми воззрениями с целью сделать тот вывод, что мы несправедливо отдаем себе предпочтение перед животными и делаем это вследствие гордости и упорства, — можно ли сказать, чтобы он имел точное знание о человеческом духе и можно ли убедить в том других?

Но нужно быть справедливым и чистосердечно сказать, каков был характер ума Монтеня. У него была плохая память, еще более

' Кн. 2, гл. 12.

238

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

плохой рассудок, правда; но эти оба качества вместе и не составляют того, что обыкновенно называют в свете прекрасным умом. Под словом bel-esprit «понимают прелесть, живость и обширность» воображения. Толпа почитает блеск, а не основательность, потому что мы больше любим то, что волнует чувства, чем то, что поучает разум. Принимая прелесть воображения за прелесть ума, можно сказать, что Монтень обладал прекрасным и даже необыкновенным умом. Его идеи ложны, но красивы; его выражения неправильны и смелы, но приятны; его речи образны, но неосновательны. Во всем его сочинении видна оригинальность, и она очень нравится; как бы много ни заимствовал он у других, он не производит впечатления заимствователя; его смелое и пылкое воображение всегда придает оригинальный оборот вещам, которые взяты у других. Словом, он обладает всем необходимым, чтобы нравиться и импонировать; и мне думается, я достаточно доказал, что не путем убеждения и рассудка заставляет он восхищаться собою стольких людей, но он подкупает их ум силою своего властного воображения, своею увлекающей живостью.