Глава XI

О том, что все страсти оправдывают себя, и о суждениях, которые они заставляют нас составлять для оправдания себя.

И без больших рассуждений легко доказать, что все страсти оправдывают себя; этот принцип вполне очевиден, благодаря внутреннему чувству, которое мы имеем о самих себе и поведению людей, волнуемых какою-нибудь страстью; достаточно поставить этот принцип, чтобы над ним стали размышлять. Разум настолько раб воображения, что подчиняется ему всегда, когда оно разгорячено. Он не смеет возражать чувству, когда оно воспламеняется, ибо если он противится, то оно насилует его; если же он служит его целям, то всегда бывает вознагражден каким-нибудь удовольствием. Даже люди, воображение которых настолько расстроено, что они воображают себя превратившимися в зверей, — даже они находят доводы в доказательство, что должны жить, как звери, — должны ходить на четвереньках, питаться полевыми травами и подражать всем действиям, приличным только животным. Им приятно жить. согласно побуждениям их страсти; они внутренне страдают, когда противятся им, и этого достаточно, чтобы разум, всегда приспособляющийся к удовольствию и служащий обыкновенно ему, рассуждал в защиту его.

А раз верно, что все страсти оправдывают себя, то, очевидно, желание само собою должно склонять нас судить хорошо о своем объекте, если это желание любви, и дурно, если это желание отвращения. Желание любви есть движение души, вызванное жизненными духами, располагающими ее желать обладать или пользо-

452

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

ваться вещами, которые не во власти души; ибо если мы желаем продолжения нашего наслаждения, то это значит, что будущее не зависит от нас. Итак, для оправдания желания необходимо, чтобы предмет, порождающий его, считался хорошим сам по себе или по отношению к какому-нибудь другому; обратное должно думать о желании, представляющем некоторый вид отвращения.

Правда, нельзя решать, что вещь хороша или дурна, если нет некоторого основания для того; но нет ни одного объекта наших страстей, который не был бы в известном смысле хорошим. Можно сказать, что есть такие объекты, которые не содержат ничего доброго, а следовательно, не могут быть рассматриваемы разумом как хорошие, но нельзя сказать, чтобы ими нельзя было наслаждаться как хорошими, раз предполагается, что они волнуют нас;

удовольствия же или чувства вполне достаточны, чтобы склонить душу хорошо судить о предмете.

Если мы легко решаем, что огонь в самом себе содержит ощущаемую нами теплоту, а хлеб — сладость, которую мы чувствуем, по причине ощущения, вызываемого этими телами в нас, хотя это совершенно непонятно разуму, потому что разум 'не может допустить, чтобы теплота и сладость были состояниями какого-нибудь тела, то не найдется ни одного объекта наших страстей, как бы ни казался он низок и презренен, которого мы не сочли бы хорошим, когда чувствуем удовольствие в обладании им. Ибо как люди воображают, что теплота исходит от огня в его присутствии, так слепо верят и тому, что объекты страстей причиняют удовольствие, испытываемое при обладании ими, следовательно, что эти объекты хороши, ибо они способны доставить нам благо. То же следует сказать о страстях, имеющих своим объектом зло.

Но, как я уже сказал, нет ничего, что не заслуживало бы любви или отвращения или само по себе, или ради какой-нибудь вещи, к которой мы имеем отношение; и когда люди волнуются какою-нибудь страстью, они скоро находят в ее объекте благо и зло, поощряющие ее. Итак, весьма легко узнать рассудком, каковы могут быть суждения, которые образуют в нас страсти, волнующие

нас.

Ибо если нас волнует желание любви, то, понятно, оно не замедлит оправдывать себя суждениями, которые оно составит в пользу своего объекта. Очевидно, эти суждения будут тем обширнее, чем сильнее будет желание, и часто они будут общими и абсолютными, хотя бы вещь представлялась хорошею лишь с очень незначительной стороны. Мы без труда понимаем, что эти суждения в пользу объекта страсти распространятся на все, что имеет, или по-видимому имеет, некоторую связь с главным объектом страсти и тем более, чем страсть будет сильнее, а воображение — обширнее. Если же желание будет желанием отвращения, то'произойдет совершенно обратное по причинам, которые также легко понять. Опыт

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

453

достаточно подтверждает это, и в этом он вполне согласуется с рассудком. Но сделаем эти истины нагляднее на примерах.

Все люди от природы желают знания, ибо всякий разум создан для истины; но желание знания, как бы справедливо и разумно оно ни было само по себе, часто становится весьма опасным пороком вследствие ложных суждений, сопутствующих ему. Любознательность часто предлагает разуму пустые объекты для размышлений и труда;

она часто связывает с этими объектами ложные идеи величия; она возвышает их обманчивым блеском редкости и представляет их облеченными такою прелестью и привлекательностью, что трудно не созерцать их со слишком большим удовольствием и прилежанием.

Нет такой безделицы, занятие которой не поглощало бы всецело некоторые умы, и это занятие всегда оказывается оправданным ложными суждениями, делаемыми суетным любопытством. Люди, например, внимательные к словам, воображают, что все науки заключаются в познании известных терминов. Они находят тысячи оснований, чтобы убедить себя в этом, и немалым, хотя и наименее разумным основанием тут, служит почтение, оказываемое им теми, кого поражает незнакомый термин.

Есть люди, которые всю свою жизнь учатся говорить, тогда как, быть может, им следовало бы молчать всю жизнь; ибо очевидно, должно молчать, когда не можешь сказать ничего хорошего; но они учатся говорить не для того, чтобы молчать. Они не знают, что для того, чтобы хорошо говорить, нужно хорошо мыслить; что нужно сделать свой разум правильным, уметь различать истинное от ложного, ясные идеи от идей темных, то, что исходит от разума, от того, что исходит от воображения. Они воображают себя редкими, прекрасными гениями по причине того, что умеют потешать ухо правильным размером, льстить страстям фигурами и приятными движениями, восхищать воображение живыми и наглядными выражениями, хотя бы не давали разуму ни идей, ни познания, ни понимания.

Есть некоторое видимое основание заниматься всю свою жизнь изучением своего языка, потому что пользуешься им всю жизнь: это может оправдать страсть некоторых умов. Но, по моему мнению, трудно оправдать каким-нибудь вероятным основанием страсть тех, кто занимается безразлично всякими языками. Можно извинить страсть людей, составляющих себе библиотеку из всякого рода словарей, или же любознательность людей, желающих иметь монеты всех стран и всех времен. Это может им быть полезно в некоторых случаях; и если оно и не принесет им большого блага, то, по крайней мере, и не сделает им зла. У них есть собрание редкостей, которое не причиняет им помехи, ибо они не носят с собою ни своих книг, ни медалей. Но как оправдать страсть тех, кто из самой своей головы делает библиотеку словарей? Они забывают свои дела и свои существенные обязанности ради слов, ни к чему не нужных. На своем языке они говорят неуверенно. В своих разговорах они

454

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

постоянно вставляют или неизвестные, или варварские термины и никогда не платят честным людям тою монетою, которая имеется в обращении в их стране. Наконец, их рассудок не лучше направлен, чем их язык; ибо все уголки, все изгибы их памяти столь полны этимологией, что их разум как бы подавлен бесчисленным множеством слов, постоянно загромождающих его.

Однако должно признать, что странное желание филологов имеет оправдание. Но какое? Послушайте суждения, составляемые этими лжеучеными о языках, и вы узнаете. Или же возьмите известные аксиомы, которые считаются среди них неоспоримыми, и выведите из них следствия, которые можно вывести. Предположите, например, что чем больше языков знают люди, говорящие на нескольких языках, тем больше они люди, потому что слово отличает их от животных; что невежество в языках есть причина нашего невежества относительно множества вещей, ибо древние философы и иностранцы более знающи, чем мы. Предположите подобные принципы и выведите заключения, и вы составите суждения, способные породить страсть к языкам, а следовательно, суждения, подобные тем, которые составляет та же страсть в филологах для оправдания их

занятий.

Все самые низкие и презренные науки имеют всегда какую-нибудь сторону, блестящую для воображения и легко ослепляющую разум блеском, который придает ей страсть. Правда, что этот блеск ослабевает, когда остывают жизненные духи и кровь, и начинает обнаруживаться свет истины; но этот свет тотчас исчезает, как только воспламенится воображение, и тогда мы очень смутно видим те прекрасные доводы, которые хотели осудить нашу

страсть.

К тому же, когда страсть, воодушевлявшая нас, начинает ослабевать, она не раскаивается в своем поведении. Напротив, можно сказать, что она устраивает все так, чтобы или умереть с честью, или ожить вскоре; я хочу сказать, что она всегда располагает разум составлять суждения, оправдывающие ее. Далее, в этом состоянии она еще заключает своего рода союз со всеми остальными страстями, которые могут поддержать ее в ее слабости, доставить жизненные духи и кровь в ее распоряжение, воспламенить ее потухший жар и воскресить ее вновь; ибо страсти не безразличны одни к другим. Все страсти, которые могут ужиться, верно содействуют своему взаимному поддержанию. И потому суждения, оправдывающие желание, которое мы имеем к языкам или к другой какой угодно вещи, постоянно поддерживаются и вполне одобряются всеми страстями, которые ему не противоречат.

Лжеученый рисует себе самого себя то окруженным людьми, внимающими ему с уважением, то победителем над людьми, которых он ниспровергнул непонятными словами, и почти всегда стоящим выше людской толпы. Он тешится похвалами, воздаваемыми ему, почестями, которые ему предлагают, тем, что ищут знакомства с

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

455

ним. Он принадлежит всем временам, всем странам; он не ограничивается, как мелкие умы, настоящим и пределами своего города, он захватывает постоянно все больший и бблыций круг, и это доставляет ему удовольствие. Итак, сколько страстей смешивается с его страстью к ложной учености, и все они стараются оправдать ее и горячо отстаивают суждения в ее пользу.

Если бы каждая страсть действовала в одиночку и не заботилась о других, то они все исчезали бы тотчас по возникновении. Они не могли бы образовывать достаточно ложных суждений для своего существования, ни поддерживать долго воображение против света разума. Но все в наших страстях устроено самым правильным, насколько возможно, образом, для их взаимного поддержания. Они укрепляют одни других; самые далекие помогают друг другу; и чтобы между ними соблюдались правила благоустроенного общества, достаточно, чтобы они не были заклятыми врагами.

Если бы страсть была одна, то все суждения, которые она составляла, стремились бы лишь к тому, чтобы представить ей обладание благом как возможное; ибо желание любви, именно как таковое, вызывается лишь нашим суждением, что обладание известным благом возможно. Итак, это желание могло бы составлять одни суждения о возможности обладания, потому что суждения, следующие за страстями и поддерживающие их, совершенно одинаковы с суждениями, предшествующими им и вызывающими их. Но желание воодушевляется любовью, укрепляется надеждою, усиливается радостью;, оно возобновляется опасением; оно сопровождается мужеством, соревнованием, гневом и некоторыми другими страстями, которые, в свою очередь, составляют бесконечно разнообразные суждения, сменяющие одни другие и поддерживающие желание, которое породило их. Итак, нечего удивляться, если желание к чистой безделице или к вещи, явно нам вредной или бесполезной, находит себе постоянно оправдание, вопреки разуму, в течение нескольких лет или в течение всей жизни человека, волнуемого им, потому что столько страстей содействуют оправданию его. Вот, в нескольких словах, как находят себе оправдание страсти, ибо следует объяснить вещи посредством отчетливых идей.

Всякая страсть волнует кровь и жизненные духи. Вид предмета или сила воображения направляет волнующихся жизненных духов в мозг таким образом, что они могут образовать глубокие отпечатки, представляющие этот предмет. Своим стремительным течением они сгибают, а иногда порывают мозговые фибры, и воображение остается долгое время загрязненным и испорченным ими; ибо раны мозга не заживают легко, его отпечатки не сглаживаются по причине того, что жизненные духи проходят постоянно по ним. Отпечатки в мозгу не подчиняются душе, они не сглаживаются по ее желанию; напротив, они насилуют ее и заставляют даже постоянно рассматривать предметы таким образом, который волнует ее и располагает в пользу страстей. Итак, страсти действуют на воображение, а извращенное

456

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

воображение противится рассудку, представляя ему ежеминутно вещи не сообразно тому, что они суть сами по себе, чтобы разум произнес суждение истины, но сообразно тому, что они суть по отношению к страсти, волнующей в данное время, чтобы разум составил

суждение, поощряющее ее.

Страсти не только извращают воображение и разум в свою пользу, они вызывают также во всем остальном теле все расположения, необходимые для поддержания их. Жизненные духи, волнуемые ими, не останавливаются в мозгу, как я говорил выше, но устремляются во все остальные части тела. Они разливаются главным образом в сердце, печени, селезенке и в нервах, окружающих главные артерии. Словом, они устремляются в какие бы то ни было части, которые могут доставить жизненных духов, необходимых для поддержания господствующей страсти. Но когда эти жизненные духи разливаются подобным образом во всех частях тела, они уничтожают в нем мало-помалу все, что может противиться их течению, и делают путь таким гладким и покатым, что малейший предмет бесконечно волнует нас и побуждает нас, следовательно, составлять суждения, поощряющие страсти. Вот как они укрепляются и находят себе

оправдание.

Если рассмотреть теперь, каково может быть устройство мозговых

фибр, волнение и количество жизненных духов и крови у различных полов и в различном возрасте, то довольно легко будет узнать приблизительно, каким страстям наиболее подвержены известные лица, а следовательно, каковы суждения, составляемые ими ^о предметах. Приведу некоторый пример; я говорю, что по обилию или скудости жизненных духов, замечаемой в различных лицах, можно приблизительно узнать, какие суждения составят они относительно ' одной и той же вещи, рассказанной, предположим, им одинаково, что одни составят относительно нее суждения надежды и радости, тогда как другие — суждения опасения и грусти.

Ибо люди, обладающие избытком крови и жизненных духов, каковы обыкновенно молодые люди, сангвиники и холерики, легко поддаются надежде в силу тайного сознания своей силы, и потому они думают, что не встретят таких препятствий своим целям, которых не могли бы преодолеть; они прежде всего будут услаждаться предвкушением блага, которым надеются обладать, и составлять всякие суждения, способные оправдать их надежду и радость. Люди же с недостатком волнующихся жизненных духов, каковы старики, меланхолики и флегматики, склонны к страху и грусти по причине того, что душа их считает себя слабою, так как она лишена жизненных духов, исполняющих ее повеления; и потому они составят совершенно обратные суждения, они вообразят непреодолимые трудности, чтобы оправдать свой страх, и предадутся зависти, печали, отчаянию и известным видам отвращения, которым наиболее подвержены слабые люди.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

457