1.3. Технико-интеллектуальная революция глазами психолога

Для отечественной психологии термин "когнитивная революция" не имеет смысла, так как у нас оппозиция между исследованием поведения и психических процессов не выступала в острых формах. К тому же такие направления как реактология, рефлексология у нас не пользовались столь широкой популярностью, как бихевиоризм в США. Начиная с конца 20-х годов Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев и многие другие психологи трактовали познавательные процессы как формы деятельности. Поэтому совершенно не случаен рост интереса к ним на Западе. Если учесть достижения отечественной науки и присовокупить к ним достижения европейской — прежде всего Ж. Пиаже, то время начала когнитивной революции придется отодвинуть на несколько десятилетий ранее [См. об этом: 11; 12; 13].

Разделение культуры на две представляет собой кальку с известного противопоставления материи и духа. Напомним, известный тезис о том, что противопоставление материального и идеального за пределами гносеологии является грубой ошибкой. Такой же ошибкой является онтологизация реальных противоречий, имеющихся между двумя системами знания, и абсолютизация различий в их продуктах (предмет, вещь, инструмент и образ, идея) и способах их получения. Эта абсолютизация в свое время принимала достаточно уродливые формы, когда людей делили на два типа: первосигнальный, художественный, близкий к животному, и второсигнальный, рациональный, собственно человеческий. Потом об этом же говорилось в терминах преобладания коры больших полушарий головного мозга или подкорковых образований; сейчас об этом же говорят в терминах доминантности левого или правого полушарий. Правда следует сказать, что сопоставление художников

32

с животными давно уже не встречается в физиологической литературе.

Не лучшие формы приобретала самоуверенность представителей формализованного, математизированного знания и физикалистской мысли в обладании абсолютным эмпирическим критерием истинности и, соответственно, в их способности к достоверному постижению любых истин. Нередко этой самоуверенности сопутствовал род презрения к гуманитарному знанию и его представителям. Известно, что в грехе, равно как и в добродетели, виноваты обе стороны. Гуманитарии своим оппонентам платили тем же и вполне иронически относились к холостым претензиям математиков, физиологов, инженеров к познанию "всех глубин души человеческой". Эти противоречия свидетельствуют не столько о разделении на две культуры, сколько об оторванности спорящих сторон от единой человеческой культуры. Ю. М. Лотман справедливо писал о том, что "культура представляет собой исключительно важный общенаучный объект, причем не только для гуманитариев" [14, с. 71]. Это значит, что перед лицом культуры все должны быть равны.

Для гуманитарных дисциплин камнем преткновения на пути проникновения в них точных методов всегда было противоречие между повторимостью и единственностью, уникальностью. Сейчас это противоречие все более ощущается представителями наук о природе, которые осознают необходимость обращения к уникальным, неповторимым событиям (скажем, Большой Взрыв). И если гуманитарии черпают опыт выявления повторимости у естествоиспытателей, то последние все чаще обращаются к опыту гуманитариев в изучении уникальных событий и явлений. Не случайно поэтому И. Пригожин и И. Стенгерс пишут о том, что сейчас всякая наука должна быть гуманитарной [15]. И дело здесь не только в том общеизвестном факте, что истоки идей теории относительности, принципов дополнительности и неопределенности лежат в философских и психологических исследованиях сознания. А дело в том, что гуманитарные науки имеют опыт обращения с уникальными явлениями, они учат не просто воспринимать и фиксировать их, а строить образ такого явления, углубляться в него, проникать в его строение и структуру, искать его смысл и не спешить означивать, приклеивать ему словесный ярлык или одевать в "математический наряд". Такой тип работы, нередко достаточно мучительной, издавна известен и естествоиспытателям. А. Эйнштейн писал, что он мыслит посредством зрительных образов и даже мышечных ощущений. В. И. Вернадский не спешил определять, чем живое вещество отличается от неживого.

Н. А. Бернштейн, равным образом не определял, чем живое движение отличается от неживого. Эти сложнейшие явления когда-нибудь

33

будут определены. Однако путь к этому лежит через построение их образа, поиск и конструирование признаков, через исследование и детальное описание. Важным условием успеха на таком пути должно быть формирование и развитие визуального мышления, продуктом которого являются новые образы, новые визуальные формы, несущие смысловую нагрузку и делающие значение видимым.

О. Мандельштам в "Разговоре о Данте" писал, что будущее дантовского комментария принадлежит естественным наукам, когда они для этого изощрятся и разовьют свое образное мышление. Последнее он понимал как борьбу за представимость целого, за наглядность мыслимого, способность построения внутреннего образа структуры, безостановочной формообразующей тяги [16, с. 225]. Здесь стоит обратить внимание на построение внутреннего образа структуры, который никакими другими средствами, кроме визуальных, построить невозможно.

Образное, или визуальное мышление — это средство формирования замысла, идеи, гипотезы, схемы перехода к новому образу. А. Бергсон, а за ним и М. Вертгеймер, анализировавшие процесс творчества, именно в пункте этого перехода локализовали максимальное умственное усилие, требующее предельного напряжения от ученого. К этому типу мышления пора начать относиться не как к чему-то естественному для художников, писателей и лишь по счастливой случайности (или по недоразумению) оказавшемуся, например, у А. Эйнштейна, а как к необходимому инструменту познания и практического действия в любой области. Этот тип мышления может развиваться не только в лоне искусства и гуманитарных наук или на их материале. Его можно и нужно развивать на любом материале, но гуманитарными методами.

Обсуждая проблему двух культур, Е. Л. Фейнберг остается на почве теории познания и не онтологизирует различий между ними. Он верно пишет:

"Основой таких различий оказывается разная по масштабу роль, которую в этих сферах играют дискурсивный, формально-логический, аналитический подход, с одной стороны, интуитивный, внелогический, синтетический — с другой. В действительности они присутствуют в обеих "культурах", но в столь различающихся пропорциях, что это и порождает взаимонепонимание" [17, с. 44].

Пожалуй, трудно согласиться лишь с утверждением автора, что благодаря компьютеризации сближается структура интеллектуальной деятельности в естественно-научной сфере и в гуманитарной, в науке и в искусстве. Представления об их близости в культуре присутствовали всегда. И никем еще не доказано, что время, освобождающееся при перекладывании рутины на компьютер, используется для продуцирования

34

синтетических суждений, озарений, порождения новых образов, изобретения моделей и других продуктов интуиции. Все это достаточно редкие явления (или счастливые мгновения). Они имеют свой инкубационный период, который, возможно, как раз и приходится на время, заполненное рутинной частью деятельности. Так называемая рутина — это необходимое условие проникновения в предметное содержание деятельности, условие овладения им. Наградой за это может быть свободный творческий акт.

Спору нет, что компьютер вносит существенные изменения во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в интеллектуальную. Но насколько они революционны — разговор особый. Во всяком случае пока нет оснований отрицать это, как нет оснований для эйфории и утверждений о том, например, что компьютеризация образования помогает рождать "Платонов и быстрых разумом Невтонов".

Хотелось бы обратить внимание на то, что термин когнитивная (интеллектуальная) революция является в высшей степени ответственным. Ясно, что революцию нельзя декретировать или связывать ее исключительно с теми или иными внешними обстоятельствами, тем более, что интеллект является по преимуществу внутренней формой деятельности. Поэтому маловероятно, чтобы интеллектуальная революция могла быть производной от компьютерной революции, то есть от новых технических средств человеческой деятельности, в том числе интеллектуальной, какими бы они совершенными не были. Конечно, новые средства берут на себя многие функции, бывшие ранее исключительно прерогативой естественного интеллекта; создают возможность решения задач ранее ему недоступных; создают благоприятные условия для постановки новых целей и новых задач; ускоряют получение результатов и повышают их точность; помогают оперировать не только отдельными данными, но и представлениями, информационными моделями реальности; осуществляют не только информационную подготовку решений, но и предлагают их варианты и т. д. и т. п. Все это уже есть, и не за горами еще более впечатляющие успехи развития информатики и вычислительной техники. Обсуждая вопрос об интеллектуальной революции, вовсе не нужно принижать эти успехи или ставить их под сомнение. Более того, следует зафиксировать, что новые технические средства затрагивают основные компоненты любой человеческой деятельности, каковыми, — согласно Гегелю и Марксу, — являются цель, средство и результат. Иначе и не может быть, поскольку деятельность в целом — это органическая система, где, как в живом организме, каждое звено связано с другими, где все отражается в другом, и это другое отражает в себе все. Поэтому новые средства обязательно модифицируют цели и результаты.

35

Казалось бы, имеется все необходимое и достаточное для заключения о реальности интеллектуальной революции. За исключением одной малости. Мы не только не знаем истинного значения понятия интеллект в том смысле, что не имеем его определения, но мы не имеем отчетливого культурного образа интеллекта (или утратили его).

Интеллект начинает представляться и осмысливаться как некоторая суперпозиция всех его многообразных форм (сенсомоторных, образных, вербальных, знаково-символических, дискурсивных и пр.). Что касается интуиции, то она выступает как возможная особенность каждой из них и по-прежнему как относительно автономная форма, но все же форма интеллекта. Можно предположить, что когда понятие интеллект займет свое место в ряду предельных абстракций, являющихся содержательными, а не пустыми, оно станет ближе к своему культурному смысловому образу.

Несмотря на огромные достижения в исследованиях интеллекта (достаточно еще раз упомянуть имена Л. С. Выготского и Ж. Пиаже), преждевременно говорить об оскудении сферы интуиции. Однако, важно уловить новую тенденцию и еще раз подчеркнуть стойкость и живучесть смыслового образа интеллекта, существующего в культуре по сравнению с его деформациями из-за уступчивости науки под влиянием какой-либо концепции. Он еще не полностью восстановлен даже в психологии, которая в последние годы нередко довольствуется не очень богатыми компьютерными метафорами. Это наводит на грустные размышления, тем более, что компьютерные метафоры чаще всего имеют своим первоисточником ту же психологию. Иногда даже создается впечатление полного тождества между компьютерными метафорами, которыми оперируют психологи, лингвисты, и когнитивными метафорами, которыми оперируют специалисты в области информатики и вычислительной техники. И для тех и для других интеллект нередко выступает в качестве некоторого устройства, предназначенного для решения задач.

Прежде чем провозгласить реальность интеллектуальной революции, необходимо либо восстановить в правах гражданства прежний культурный облик (архетип) интеллекта, либо построить новый, либо, что еще лучше, сделать и то, и другое. Тогда и термин интеллектуальная революция, если он будет сохранен, приобретет культурный смысл вместо теперешнего обыденного или узкопрофессионального значения. Такую работу необходимо проделать еще и потому, что за революцией должны следовать культурные преобразования. Только в этом случае она может иметь какой-либо смысл. Такие преобразования предполагают наличие целей и основных направлений, которые должны быть зафиксированы в некоторой разумной программе. А из психологии хорошо известно, что программа может быть разумной либо случайно...

36

либо, если она, являясь производной от образа ситуации, включает в свое тело и тенденции ее развития, т. е. образ будущего. Такое достаточно сложное вневременное образование Л. С. Выготский обозначал как "актуальное будущее поле".

Какие же реальные преобразования в человеческую деятельность уже сейчас вносят средства информатики и вычислительной техники, и какие последствия они могут иметь? Ведь создатели таких средств далеко не все из этих последствий могли предусмотреть.

Выше шла речь о том, что введение новых средств деятельности отражается на ее целях и результатах. Но не только. Они меняют и ее предметное содержание. Деятельность как бы утрачивает свою онтологию и становится "гносеологической". Она осуществляется не с предметами, а с различными формами их знакового, символического, модельного отображения. Человеку-оператору часто нелегко определить, где кончается реальность и начинается ее знаково-символический эквивалент. Ведь для такой работы необходимо понимание сущностных различий, имеющихся между реальностью и ее информационными моделями. Что греха таить, такого понимания не всегда достает и ученым, несмотря на то, что они испокон века работают с концептами, моделями, теориями. Наука, продирающаяся через заблуждения, может себе позволить, да и вынуждена мириться с избыточным числом моделей, теорий, схем, описывающих одну и ту же реальность. Их уравновешивают скепсис, сомнения, эксперимент, реальность и время, наконец, чувство юмора, иногда еще встречающееся у ученых.

Выдающийся мыслитель А. А. Ухтомский писал:

"Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, районы проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого человека ошибки" [18, с. 88].

Другими словами, наука стоит перед вечностью, или вечность стоит перед наукой. Иное дело социотехнические и человеко-машинные системы. Они работают в реальном масштабе времени, да еще и в условиях дефицита последнего. К сожалению, для них становится типичной необходимость принятия критических, а то и глобальных решений за время не соответствующее скорости правильной оценки человеком сложившейся ситуации. И хотя человек знает, что он не имеет права на ошибку, практика показывает: он все же ошибается. Одна из причин этого состоит в том, что при работе с моделями и символами возможны не только утрата предметного характера деятельности, но и искажение ее смысла, который укоренен в бытии.

Предметности и осмысленности деятельности, как известно, противостоят беспредметность и бессмысленность, приводящие к деформациям

37

самой деятельности, а в пределе — к разрушению деятельности, сознания и личности. Поясним эту чрезвычайно сложную в методологическом и социальном отношении ситуацию.

Благодаря развитию вычислительной техники, средств информатики многие операционально-технические, в том числе интеллектуальные функции стали от человека уходить. Наметились такие тенденции развития техники, когда машина перестает быть средством деятельности в системах человек-машина, а сам человек превращается в такое средство деятельности. История техники знает периоды, когда человек выступал в роли придатка к машине. Сейчас уже на другом витке развития техники вновь возникает эта опасная ситуация, когда не человек, а машина может оказаться подлинным субъектом деятельности. Пока она, к счастью, еще не стала подлинным субъектом, но черты иллюзорного субъекта уже начинает приобретать. Нередкими становятся случаи, когда несмотря на удобство и формальную правильность проекта, человек оказывается не в системе деятельности, а вне ее, он теряет место и роль субъекта деятельности. Человек не совершает исполнительные действия с объектами управления, а манипулирует органами управления. В этих, к сожалению, не столь уж редких случаях человек находится при системе деятельности, а не внутри нее, он не может проникнуть в нее. Соответственно социотехническая или человеко-машинная системы теряют свойства "социо" и "человеко" и оказываются техническими системами. Причина этого состоит в том, что средства индикации и реализуемые на них информационные модели утрачивают роль "окон" или "дверей" в систему деятельности, в мир, в котором эта система должна существовать и осуществлять себя. Сквозь информационные модели перестает "просвечивать" реальная предметная ситуация, теряется ее предметное восприятие, затрудняется ее осмысление и понимание, а сквозь органы управления перестают "просвечивать" реальные средства, которыми управляет оператор системы человек-машина и непосредственные результаты его действий.

Можно представить себе ситуацию, в которой человек, наделенный решающими функциями и не обладающий высокой компьютерной грамотностью, но зато успешно преодолевающий психологический барьер между собой и компьютером, принимает ответственное решение с помощью его программных средств. Видимо, ничего хорошего из этого не выйдет.

Таким образом, компьютерная символизация предметного мира — необходимое условие его познания и, более широко — внутренней, духовной жизни человека. Но она же таит в себе опасность заблуждений и ошибок, носящих в нынешнем социотехническом мире "оперативный" характер, то есть таких, на осознание и исправление которых

38

недостаточно времени. Для того, чтобы их избежать, необходимо найти пути, способы, средства сохранения бытийности, предметности, осмысленности деятельности, осуществляемой посредством компьютеров с моделями и символами.

Подобную работу следует проделать и для того, чтобы найти верную стратегию компьютеризации. Достижение всеобщей компьютерной грамотности не может осуществляться за счет обеднения форм предметной деятельности, за счет упадка в развитии и формировании предметно ориентированного мышления ("умного делания" или "думания вещами"). Ведь предметно ориентированное мышление представляет собой основу формирования способностей понимания знаковых и символических структур. И компьютерная грамотность не должна повышаться за счет снижения гуманитарной культуры учащихся, которая и сейчас у выпускников школы, да и вузов, оставляет желать лучшего [19; 20].

Важнейшей составляющей культуры является культура общения, которая не в меньшей степени, чем труд, служит средством развития сознания и по своей природе по способу осуществления диалогично.

Языки общения человека со средствами информатики неизмеримо более скудны, а требования к правильному пониманию во многих случаях могут быть значительно выше, чем в непосредственном общении людей друг с другом. Главное в человеческом общении — это понимание смысла, который нередко находится не в тексте, т. е. не в значениях, а в подтексте. В человеческом общении мы к этому привыкли. Смысл ищется не только в словах, а в поступках, в выражении лица, в оговорках, обмолвках, в непроизвольной позе и жестах. Человеческое общение многоязычно, и оно живо своими внутренними формами. В нем используются языки жестов, действий, образов, знаков, слов, символов, используются тексты, подтексты, смыслы, значения, исполненные смысла паузы и фигуры умолчания. При всем этом богатстве далеко не всегда есть уверенность в правильности понимания. Но дело не только в мере понимания, а еще и в том, что слово (сказанное и несказанное) в человеческом общении выступает в роли социального действия (отсюда: "Слово — не воробей..."). Поэтому нужно отдавать себе отчет в том, что длительное общение человека с компьютером может приводить, так сказать, к деперсонализации и асоциализации самого процесса общения. Этому едва ли могут воспрепятствовать усилия специалистов (при всей их полезности) в области информатики, направленные на то, чтобы партнера в общении — компьютер — сделать "доброжелательным и вежливым". А деонтологизация деятельности, помноженная на деперсонализацию общения, чревата весьма неприятными последствиями, которые необходимо заранее предусмотреть и осмыслить. Особенно опасна компьютерная асоциализация

39

общения в детском возрасте, так как она может искусственно провоцировать продление естественного детского аутизма и создавать дополнительные трудности включения ребенка в социум. Важным средством, которое поможет избежать указанных возможных трансформаций деятельности и общения в известные психологам иллюзорно-компенсаторные, извращенные формы, является установление правильного места компьютера в контексте (если угодно — в контуре) предметно-практической деятельности и живого человеческого общения. Подобная работа уже началась, например, в области создания экспертных систем, которые рассматриваются в качестве средств поддержки при решении предметно-практических задач, а не в качестве инструмента теоретического мышления. Создаваемые экспертные системы ориентированы на пользователя, способного самостоятельного принимать ответственные решения с учетом профессиональных знаний более опытных экспертов, предоставляемых ему такими системами.

Здесь компьютер используется как средство представления знаний. Соответственно человеку отводится не роль пассивного лица, перекладывающего на компьютер тяжесть трудных решений и их интеллектуальной подготовки. От него требуется профессиональное и творческое владение предметом.