2.8. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста

А. Н. Леонтьев всегда отдавал себе отчет в различии между направлением исследований Л. С. Выготского и своим. В некрологе "О Льве Семеновиче Выготском", опубликованном в 1934 г., он сначала заявляет: "Трактовка Л. С. Выготским опосредованной структуры человеческих психологических процессов и психического как человеческой деятельности послужила краеугольным камнем, основой для всей разрабатывавшейся им научной психологической теории — теории общественно-исторического ("культурного" — в противоположность "натурному", естественному) развития психики человека" [24, с. 19].*

Но уже на следующей странице мы читаем о ряде теоретических положений Выготского, составивших основу его "учения о системном и смысловом строении сознания" [24, с. 20]. Двадцать лет спустя в предисловии к "Избранным психологическим произведениям" Л. С. Выготского А. Н. Леонтьев пишет: "Если Л. С. Выготский в своих работах и не пришел к последовательно материалистическому пониманию психических процессов как продукта развития сложных форм деятельности человека (это положение было развито в советской психологии позднее), то все же значение изложенных выше положений для преодоления представлений о неизменных "психических функциях" является весьма важным" [32, с. 11]. А еще десять лет спустя, мы читаем: "Проблема сознания представляет собой альфу и омегу творческого пути Л. С. Выготского" [24, с. 23].

103

Перефразируя А. Н. Леонтьева, можно сказать, что проблема деятельности представляет собой альфу и омегу его собственного творческого пути. Это не означает, что сам А. Н. Леонтьев и его коллеги по Харьковской, а затем по Московской школе психологов вовсе игнорировали проблему сознания. Они периодически обращались к ней, но ограничивали себя преимущественно анализом исторических и онтогенетических корней сознания.

Мы сочли необходимым напомнить читателям об этом, так как нам пора осознать, что сегодня мы имеем дело с двумя научными парадигмами: культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Пора осознать и то, что два направления исследований есть, а двух школ в эмпирическом смысле нет. С середины 50-х гг. практически все участники деятельностной парадигмы добровольно приняли некоторый персональный код. Оба направления как их сторонниками, так и оппонентами стали маркироваться как научная школа Выготского — Леонтьева — Лурии. Можно предположить, что для сторонников этот персональный код был своеобразной формой уплаты нравственного долга Л. С. Выготскому. Все они сохраняли "родимые пятна" взрастившей их культурно-исторической психологии, чем в значительной степени и обеспечивался успех в разработке психологической теории деятельности. Возможен и другой вариант. Включение Л. С. Выготского в этот персональный код, обозначавший в послесталинское время не теорию Л. С. Выготского, а теорию А. Н. Леонтьева, содействовало как реабилитации Выготского, так и повышению авторитета школы Леонтьева.

Тем не менее, психологическая теория деятельности существенно отличалась от культурно-исторической психологии, хотя они создавались одними и теми же учеными, которые последовательно или параллельно работали и в том и в другом направлении, сознательно или неосознанно обогащая оба.

Попробуем кратко охарактеризовать различия между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Главное в том, что для первой из них центральной проблемой была и остается проблема опосредованности психики и сознания, в то время как для второй — проблема предметности как внешней, так и внутренней психической деятельности. Конечно, в психологической теории деятельности проблема опосредованности тоже стояла, но если для Л. С. Выготского сознание было опосредовано культурой, то для А. Н. Леонтьева психика и сознание были опосредованы орудием, предметом.

Соответственно оба направления имеют разные философские, исторические и культурные корни. Культурно-историческая психология связана с тем, что В. С. Соловьев называл "духовной вертикалью", Б. Л. Пастернак — "духовным оборудованием", О. Э. Мандельштам — "вертикальным сечением" времени, А. А. Ухтомский и М. М. Бахтин —

104

"хронотопом" и т. д. Другими словами, она связана с анализом роли медиаторов (знак, слово, символ, миф — по А. Ф. Лосеву). Именно такая ориентация Л. С. Выготского (как многим, в их числе и нам, когда-то казалось) давала основания упрекать его в идеализме, в отсутствии связи теории с марксизмом.*

А. Н. Леонтьев, видимо, учел уроки критики в адрес Л. С. Выготского и свои представления о природе психики и сознания, об их развитии выводил непосредственно из известных тезисов К. Маркса о Л. Фейербахе из "Немецкой идеологии", где речь шла об игнорировании предметной деятельности. Конечно, это не исключает, что у психологической теории деятельности были и другие источники.

На передний план выступила проблема организации трудовой деятельности, профессионального образования, учебной деятельности, профессионального отбора и диагностики. Конечно, были и концептуальные достижения, но преобладала прагматическая ориентация. Не следует забывать, что Л. С. Выготский участвовал в психотехническом и педологическом движении и, конечно, не был чужд проблематики деятельности и действия. Но среди всех его интересов доминировали проблемы сознания и высших психических функций. Именно к этой проблематике А. Н. Леонтьев стал подбирать новый, "деятельностный" ключ.

В психологической теории деятельности доказывалась предметно-деятельностная природа всех психических процессов, включая и личность [33], что составляет заслугу этого направления. Экспериментально изучались сенсорные, перцептивные, исполнительные, мнемические, умственные, аффективные действия.**

{/Ссылка_на_конц._сноску}Действие и по существу, и концептуально стало выступать не только в качестве предмета исследования, но и как единица анализа психических процессов. Именно действие, а не значение, как у Л. С. Выготского. Но, впрочем, действие как единица анализа психики удовлетворяло всем требованиям

105

Л. С. Выготского, сформулированным применительно к таким единицам [12; 30].

В психологической теории деятельности с помощью различных ухищрений доказывалось, например, что мотив — это предмет, что потребность (после встречи с предметом) также становится предметной. Все это приводило к противоположным (по сравнению с адресованными Л. С. Выготскому) упрекам в том, что психологическая теория деятельности игнорирует или упрощает духовный мир человека, редуцируя его к предметной деятельности, что она бездуховна, механистична. Эти упреки справедливы, но лишь частично. Конечно, в так называемой "трехчленке", с помощью которой А. Н. Леонтьев описывал структуру деятельности (деятельность — мотив; действие — цель; операция — условие), непосредственно не указано место значению, смыслу, медиаторам, сознанию, личности и т. п. Все эти образования как бы вынесены за скобки, да и сама структура может восприниматься лишь как расшифровка элементарной схемы: "цель — средство — результат". Но нельзя забывать и того, что фоном для этого (на наш взгляд, не самого удачного) изобретения А. Н. Леонтьева была культурно-историческая психология, и в теле, а не в схеме самой теории деятельности, присутствовали значения (в том числе предметные, операциональные, а не только вербальные) и смыслы. При этом смысл, будучи производным от отношений мотива к цели, пронизывает два верхних уровня организации деятельности. Это соответствует и логике Н. А. Бернштейна, который утверждал, что на предметном уровне движение следует не за пространственным, а за смысловым образом. Сказанное свидетельствует о том, что смысл конституирует не только сознание, но и предметную деятельность. В этом нам видится определенная преемственность между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. (Во всяком случае А. Н. Леонтьев не искал смысла в идеологии, хотя и подчинялся ей). Сознание — основной предмет первой, сохранилось и во второй, но оно выступало как вторичное, отражательное, а не порождающее.

Если для ясности совсем упростить картину, то культурно-историческую психологию волновала проблема идеальных медиаторов, находящихся между человеком и миром, между людьми. Но в ней не было, не могло быть и речи о "метафизической религиозной вертикали" (М. К. Мамардашвили), о медиаторах — истинных посредниках между человеком и Богом. Л. С. Выготский называл медиаторы психологическими инструментами.*

106

Проблема медиаторов в культурно-исторической психологии в полном объеме не ставилась, хотя экспликация из нее этой проблемы, по-видимому, возможна. Такую работу начал и не успел завершить Д. Б. Эльконин. Он обратил внимание, во-первых, на представления Л. С. Выготского о наличии идеальной формы, предшествующей детскому развитию, и во-вторых, на разработку Л. С. Выготским не только проблем, связанных с ролью символо-знаковых систем в становлении человеческого сознания. Об этом думали и писали до и после Выготского. Д. Б. Эльконин, анализируя его "Психологию искусства", пришел к заключению, что общий замысел всего творчества ученого состоял в том, чтобы показать, как рождаются аффективно-смысловые образования, весь субъективный мир отдельного человека при встрече с аффективно-смысловыми образованиями, уже существующими объективно в мире искусства, трактуемого в самом широком смысле. В таком понимании искусство включает в себя все виды медиаторов, т. е. знак, слово символ, миф и даже технику в античном смысле этого слова. Иное дело, что Л. С. Выготский из известной совокупности медиаторов сосредоточился в своих исследованиях преимущественно на знаке и слове, в значительно меньшей степени — на символе и совсем не затронул мифа.

Психологическую теорию деятельности волновала проблема реальных, т. е. вещных, орудий, предметов, которые человек (в соответствии с тем же марксизмом) ставит между собой и природой. Другими словами, что делает человека человеком? Символ или вещь? Если символ, то идеализм, если вещь, то материализм, да еще диалектический. Диалектика, правда, не помогла принять мысль П. А. Флоренского о том, что переход от вещи (инструмента) к идее и от идеи к вещи в любом случае опосредствуется символом, поскольку последний одновременно является и идеей и вещью. Ясно, что выбор в пользу вещи был предопределен ситуацией в стране, тем более, что имя Л. С. Выготского в 30-е гг. было запрещено, хотя и незабываемо. Напомним, что в своей книге "Развитие памяти" А. Н. Леонтьев экспериментально прослеживал, как вещи приобретают знаковые свойства (узелок на память), что и обеспечивает возможность интериоризации. Ведь интериоризируется не вещь, а приобретенные ею знаковые, т. е. идеальные свойства и процедуры обращения с ними.

Мы не хотим сказать, что ученики и коллеги Л. С. Выготского, перейдя на позиции теории деятельности, всего лишь маскировали свои прежние взгляды. Они с увлечением работали в новой области, развивали деятельностную трактовку высших психических функций. Это не было просто переименование, например, ощущения в сенсорное действие, памяти — в мнемическое. Это были циклы замечательных экспериментальных исследований, в которых создавались условия для трансформации (интериоризации) внешних предметных действий в действия внутренние, психические. Нельзя упрощать картину взаимоотношений

107

обеих рассматриваемых парадигм. Представители деятельностной парадигмы не столько отказались от проблемы медиаторов, сколько отложили ее до лучших времен, полностью сохранив идею опосредствования. Конечно, в их схеме главными медиаторами выступали предмет и предметное действие (последнее еще нуждается в теоретическом осмыслении). Но они на материале анализа различных предметных действий и их судьбы, т. е. превращений в процессах интериоризации, стали строить реальное предметное действие как идеальный предмет психологического исследований. Уже в 30-ые г. г. А. В. Запорожец и П. И. Зинченко использовали понятие "психическое действие", к сожалению, потом надолго забытое.

В ходе развития психологической теории деятельности пополнялись и ее истоки. Помимо понятия предметной деятельности, заимствованного из немецкой философии, на Харьковскую школу оказала влияние идущая от А. Бергсона и П. Жане к А. Валлону и Ж. Пиаже деятельностная трактовка интеллекта (не интуиции). К ней в начале 40-х гг. уже в США пришел и Макс Вертгаймер. Есть основания предполагать, что было влияние и прагматизма Дж. Дьюи и необихевиоризма Э. Толмена. Не были забыты, хотя на них не ссылались, педологи и психотехники. В составе Харьковской школы некоторое время работал психотехник А. Розенблюм (до ареста в 1936 г.).

В послевоенные годы деятельностный подход стал распространяться достаточно широко. Его использовали при изучении музыкальных способностей (Б. М. Теплов), понимания и памяти (А. А. Смирнов), мышления (С. Л. Рубинштейн) и др. Он активно развивался и его создателями, которые после войны вернулись в Москву. Реферировать здесь достижения деятельностного подхода нет возможности. Ему посвящены сотни исследований, десятки книг. Отметим основное.

Анализ предметно-практических действий привел к пониманию многих свойств восприятия, памяти, мышления, эмоций, позволил усовершенствовать методы формирования понятий, обучения ряду школьных дисциплин. Этот подход позднее лег в основу инженерной психологии и эргономики, которые стали развиваться в СССР с конца 50-х гг. Но задача выведения из действия высших психических функций вовсе не симметрична задаче сведения их к действию. Интериоризация внешних предметных действий — необходимое, но недостаточное условие формирования когнитивных структур. Как заметил А. Н. Леонтьев, в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Более сложной задачей является анализ процесса дальнейшего развития этого "новорожденного", развития, которое осуществляется без видимого влияния предметной деятельности. Рискнем использовать несколько мрачноватое сравнение. Интериоризация — это "похороны" внешней предметной деятельности. Рождающаяся и развивающаяся автономно внутренняя деятельность приобретает собственные структурные и функциональные свойства, отличные от свойств предметной

108

деятельности. Другими словами, для анализа сложившихся высших психических функций (внутреннего плана деятельности) необходима обратная процедура — процедура "эксгумации", экстериоризации этого плана или, лучше сказать, пласта психической духовной деятельности. К этой задаче Харьковская школа, превратившаяся в Московскую школу психологов, начала приступать в первые послевоенные годы. Однако после известной "павловской" сессии (1950) стало вообще не до духовной деятельности. Психологические исследования продолжались (психологии повезло больше, чем генетике), но камуфлировались терминами, которые использовал И. П. Павлов: ориентировочный рефлекс, ориентировочно-исследовательская деятельность.

Промежуточное положение ученых между двумя парадигмами вполне объяснимо их "бытием" в социальной ситуации "осязаемой тьмы". Вынужденные соблюдать правила "идеологического общежития", они метались между психикой и рефлексом, сознанием и мозгом, сознанием и правильным мировоззрением, детерминизмом и спонтанностью развития (артикулированной еще в книге Бытия), порождением (творчеством) и отражением (сигнальностыо), внешним и внутренним (интериоризацией и экстериоризацией), личностью и "новым человеком", поступком и физиологическим или технологическим актом, развитием и "присвоением" социального опыта между быть или иметь. Число таких оппозиций может быть умножено. Внешние запреты и табу интериоризировались, становились собственными и далеко не всегда замечаемыми самими учеными.

Мы не уверены, прав ли был Христос говоря ученикам: "Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместе руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, — тогда вы войдете в [царствие]" ("Евангелие от Фомы") [39, с. 253], но даже обсуждение подобного взгляда на проблему внешнего и внутреннего было наказуемо. Наши учителя были вынуждены маскироваться. Да и что они могли сделать в ситуации, которую провидел Дон Аминадо: "Горсть псевдонимов, сто восемьдесят миллионов анонимов. Горсть будет управлять, анонимы — безмолвствовать" [35]. Да и сейчас лица в толпе только начинают различаться.

Но все же они не стали "самозванцами мысли" (М. К. Мамардашвили), "торговцами смыслом жизни" или "печальными наборщиками готового смысла" (О. Мандельштам). Им удалось сохранить свою личную значимость и многое сделать в науке. Не следует забывать, что начинающееся возрождение психологии в немалой степени обязано тому, что нескольким поколениям психологов они привили вкус и любовь к науке, передали им культурный психологический код.

109

Сегодня очень важно осознать, что выпало из обоих этих направлений, в чем они оба оказались ограблены, а вместе с ними, конечно, и ряд других продуктивных и интересных направлений отечественной психологии. Вспомним хотя бы школу дифференциальной психологии, в которой лишь в малой степени был использован богатейший феноменологический опыт и талант ее создателя Б. М. Теплова, или школу установки, в которой почти не использовались философские воззрения ее создателя Д. Н. Узнадзе.

На наш взгляд, нужно начинать с реконструкции культурного поля (пространства), существовавшего в первые десятилетия уходящего века. В этом поле были сильные и слабые взаимодействия. Локальные голоса сливались в своеобразный хор, в орган. Было реальностью полифоническое и диалогическое сознание, характеризовавшее российский Ренессанс. Поясним, что это означает.

Идеи В. С. Соловьева о всеединстве человеческого знания, об Абсолюте оказали влияние на представления П. А. Флоренского о духосфере и пневмосфере, на представления В. И. Вернадского о ноосфере, на представления Д. Н. Узнадзе о биосфере, на представления А. Н. Севернова о психике как факторе эволюции, возможно, и на представления А. Г. Гурвича о биологическом поле. Идея П. А. Флоренского об органопроекции оказали влияние на А. А. Ухтомского и на Н. А. Бернштейна, на их представления о функциональных органах индивидуальности, возможно, и на О. Мандельштама, называвшего образ и представление органами индивида, наконец, эти же идеи развивал А. Н. Леонтьев в контексте психологической теории деятельности. Идеи В. С. Соловьева о духовной вертикали расшифровывались А. Ф. Лосевым в его учении о медиаторах (знак, слово, символ, миф). В то же время, возможно, В. С. Соловьев и А. Ф. Лосев оказали влияние на создателя культурно-исторической психологии Л. С. Выготского и его выбор медиаторов (знак, слово). Видимо, не меньшее влияние на развитие идеи опосредования оказали представления Г. Г. Шпета о внутренней форме слова. М. М. Бахтин признавал, что идею хронотопа (кстати, близкую к идеям Абсолюта, Биосферы и Ноосферы) он заимствовал у А. А. Ухтомского. Сам М. М. Бахтин оказал несомненное влияние на культурно-историческую психологию, не исключено, что и он испытал на себе влияние последней. Представления А. Ф. Лосева об энергийном самоутверждении личности, возможно, повлияли на идею А. Г. Гурвича о динамически преформированной морфе (по сути, об энтелехии), правда, А. Г. Гурвич потом отказался (или был вынужден?) от этой идеи. Без большой натяжки можно говорить и о том, что идея Л. С. Выготского о предшествующей человеческому онтогенезу идеальной форме близка к упоминавшимся выше представлениям об Абсолюте, Биосфере, Ноосфере, Хронотопе, в свою очередь ей близки развиваемые В. В. Налимовым представления о семантической вселенной.

110

Наверное не следует идеализировать все, что было в серебряный век российской культуры. Было всякое. Были и утопические представления и идеи о человеке, его сознании, его будущем. При желании с ними можно связать (и уже связывают) предсмертную футурологию под названием "научный коммунизм". Но были и антиутопии. К хорошо известным следует добавить акмеизм. С. С. Аверинцев недавно проницательно отметил его антиутопическую направленность. Не потому ли так трагично сложилась судьба всех участников этого художественного течения? Большевикам ведь тоже нельзя отказывать в уме и сатанинской проницательности.

Многое из сказанного о взаимных влияниях недоказуемо. Да и надо ли доказывать? Поле ведь было! В любом случае не нужно забывать, что с конца 20-х гг. взаимные ссылки стали опасными. Л. С. Выготский, приводя в "Мышлении и речи" строки Н. Гумилева и О. Мандельштама, не ссылался на авторов. Значительно безопаснее было цитировать западных авторов. Но все перечисленные идеи витали в воздухе. Они впитывались через кожу.

Сейчас это поле разрушено. Безвременье или времена временщиков успешно уничтожали интеллигибельную материю, уменьшали мыслительное пространство, сжимали его до точки. Но уже имеются условия для его воссоздания (в большой степени благодаря публикациям в журнале "Вопросы философии" и его приложениях). Многие представления и идеи, о которых идет речь, развивались А. А. Любишевым, Ю. М. Лотманом, Б. С. Кузиным, С. В. Мейеном, Э. Г. Юдиным, М. К. Мамардашвили, Г. П. Щедровицким и развиваются В. В. Ивановым, С. С. Аверинцевым, С. С. Хоружим, А. М. Пятигорским, В. Н. Топоровым, В. В. Налимовым, В. В. Давыдовым, А. Г. Асмоловым, В. А. Лефевром, Ф. Е. Василюком, Б. Д. Элькониным, А. Ф. Копьевым, А. А. Пузыреем, Г. А. Цукерман и рядом других. К сожалению, это пока еще локальные голоса, не составляющие сегодня "неслиянного единства".

Развитие психологической теории деятельности в значительной степени связано с ассимиляцией и переосмыслением достижений культурно-исторической психологии. Конечно, в психологической теории деятельности произошла смена объекта исследования и единицы анализа высших психических функций. Не значение, как в культурно-исторической психологии, а предметное, орудийное действие. Однако логика развития психологической теории деятельности вела к тому, что в сферу ее анализа все больше вовлекались превращенные формы предметного действия: сенсорное, перцептивное, мнемическое, умственное, аффективное и т. д., в которых при сохранении их предметных свойств преобладали идеальные черты. Можно выразить это иначе. Психологическая теория деятельности постепенно приближалась к анализу, условно говоря, культурного действия, что, конечно же, не

111

означает, что предметное действие обязательно бескультурно или акультурно. Сам предмет — это конденсат той или иной культуры.

Интересно, что подобную эволюцию мы можем наблюдать в работах Дж. Верча. Он начал с анализа культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, затем обратился к М. М. Бахтину, параллельно с этим анализировал исследования, выполненные в контексте психологической теории деятельности, и в последнее время все чаще обращается к действию как к единице анализа высших психических функций.

В. П. Зинченко, наоборот, начал с перцептивных, мнемических, исполнительных действий и в последнее время чаще обращается к проблеме медиаторов: к знаку, слову, символу, мифу. Думается, что зоной ближайшего развития психологической теории деятельности будет изучение индивидуального, личного, личностного действия, поступка. Но исследование поступка невозможно вне анализа сознания. Поступок непосредственно невыводим из предметного действия и несводим к нему. Конечно, психологическая теория деятельности не была вовсе бессубъектной, но именно на такое представление деятельности ее все время толкала коммунистическая идеология, которой были чужды сомнения К. Маркса: "Мы попали в затруднение вследствие того, что рассматривали лиц только как персонифицированные (олицетворенные) категории, а не как индивидуумов" [36, с. 169]. С точки зрения этой идеологии человек был не более чем функция, средство осуществления предписанной деятельности.

Сказанное в некоторой степени справедливо и для культурно-исторической психологии, которая была не чужда идее формирования "нового человека". Правда, при жизни Л. С. Выготского российская культура еще не успела трансформироваться в "азбуку коммунизма", но в ней уже стали отчетливо обозначаться агрессивные черты, она из антропоцентрической все больше превращалась в культоцентрическую.

Все это связано с ориентацией нашего общества на так называемую социализацию личности. Так называемую, потому что она была дурно понята и осуществлялась в противовес или за счет ее индивидуализации, к тому же при полнейшем игнорировании и даже отрицании спонтанности развития. Человеку отказывалось в наличии у него собственной, а не общественной сущности. Сегодня, на наш взгляд, центральная задача, стоящая перед нашим обществом, — это задача индивидуализации развития. Развитие аморфного, конформного коллективизма привело нас к краху. Мы, правда, много говорим и даже демонстрируем парады суверенитетов, но задачи личностного роста, формирования суверенной личности в нашем обществе осознаются крайне медленно.

Вышеизложенное свидетельствует о том, что между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности имеются

112

живые противоречия, представляющие собой точки роста обоих направлений. Эти противоречия могут разрешаться, преодолеваться, а могут и углубляться, что вполне естественно. Сегодня самое разумное — воздержаться от попыток выбрать одно из рассматриваемых направлений в качестве главного или единственно верного, а рассматривать их как взаимодополнительные и стараться каждое из них обогащать за счет другого. И такая работа уже началась, кстати, не сегодня. Она должна быть продолжена в интересах развития обоих направлений. Надо попытаться посмотреть на них с более широкой точки зрения и понять их роль и место в психологии в целом. Другими словами, нужно преодолеть детскую (или ученическую) болезнь и понять, что ни одно из них не репрезентирует всей психологии и не может претендовать на формулирование исчерпывающего объяснительного принципа, будь то культура или деятельность. Возможно, мы используем сейчас незаконный прием, но трудно удержаться от того, чтобы не упомянуть о внешних обстоятельствах возникновения, существования и развития обоих направлений. Нельзя забывать, что культурно-историческая психология возникла на сломе российской культуры, что само по себе было чудом. Психологическая теория деятельности возникла на фоне закрепощения крестьян и оформления беспрецедентных в истории человечества рабских способов организации производства не только в ГУЛАГе, но и в стране в целом. Поэтому ее появление было не меньшим чудом. Об этом нужно помнить, когда мы оцениваем оба направления, в том числе, когда обсуждаем их в критическом ключе.

Неудивительно, что в обоих направлениях не были сколько-нибудь полно поставлены проблемы свободы, судьбы, смерти. В них едва затронуты этические и ценностные аспекты бытия. Сказанное в значительно меньшей степени относится к работам С. Л. Рубинштейна, опубликованным в послесталинский период. Не менее важно другое. Как отмечалось выше, Л. С. Рубинштейн много сделал для становления психологической теории деятельности в 40-ых гг. Будучи в то время ведущим, официально признанным психологом, единственным членом-корреспондентом АН СССР — психологом (проф. С. В. Кравков — его коллега по академии был все же психофизиологом), лауреатом Сталинской премии, он предпринимал значительные усилия по консолидации советских психологов, в организации Отделения психологии философского факультета Московского университета, в подготовке кадров психологов, в развертывании экспериментальных исследований. Затем, после стандартных для того времени обвинений в космополитизме, он был отстранен от работы в университете и сосредоточился на работе в Институте философии АН СССР, откуда его, к счастью, не уволили. И здесь он сумел отстроиться от кошмарной ситуации и

113

вспомнить свое философское прошлое. В итоге мы получили очень поучительный для истории отечественной психологии этюд.

С. Л. Рубинштейн, который первый в нашей психологии ввел категорию деятельности и справедливо считается одним из создателей деятельностного подхода в психологии, в конце жизни предупреждал против универсализации этого подхода, говоря об опасности "утрирования роли деятельности, которое свойственно бихевиоризму и прагматизму" (примечательно, что С. Л. Рубинштейн не распространял эту опасность на отечественный вариант деятельностного подхода?! — (В. З. и Е. М.). "При таком утрировании, — продолжает С. Л. Рубинштейн, — справедливое подчеркивание преобразования природы превращается в ее снятие: то, что дано первично, естественно в мире человека и в нем самом, все превращается в нечто "сделанное", сфабрикованное, как будто мир действительно является продуктом производства. Такому прагматическому изничтожению действительности нужно противопоставить другое соотношение человека и бытия — приобщение человека к бытию через его познание и эстетическое переживание — созерцание. Бесконечность мира и причастность к нему человека, созерцание его мощи и красоты есть непосредственно данная завершенность в себе. Совершенство явления, увековеченное в своем непосредственном бытии, — это и есть эстетическое как непосредственный пласт души... Величие человека, его активность проявляются не только в деянии, но и в созерцании, в умении правильно постичь и правильно отнестись ко Вселенной, к миру, к бытию" [28, с. 342—343].

В приведенном отрывке из работы "Человек и мир", кроме предостережения против универсализации, подчеркнем еще две мысли С. Л. Рубинштейна. Во-первых, указание на важность созерцания, которое деятельностным подходом, как правило, игнорировалось вслед за марксовым протестом против созерцательности "домарксового материализма". Во-вторых, указание на роль "непосредственного чувственного бытия". Заметим, что Л. С. Выготский делил высшие психические функции на непосредственные (естественные, низшие) и опосредствованные (культурные, высшие). Затем это деление подвергалось критике. П. И. Зинченко в 1939 г. возражал против отнесения непроизвольной, непосредственной памяти к низшим функциям. А. В. Запорожец в 1966 г. аналогичным образом возражал против отнесения к ним восприятия. Доказательства, приводимые ими, состояли в том, что и восприятие, и память также являются опосредствованными, культурными. Однако настаивание на опосредствованности принижало непосредственность. Здесь едва ли возможна оппозиция или/или. В культурно-исторической психологии были замечательные исследования, демонстрирующие трансформацию непосредственного в опосредствованное. Важно исследовать и обратный процесс, а именно, трансформацию

114

опосредствованного в непосредственное, а, соответственно, снять оппозицию низшего и высшего, опосредствованного и непосредственного, не принижая значение в человеческом познании чувственного, созерцательного опыта.

Без понимания обратной трансформации опосредствованного в непосредственное невозможно понять возникновение симультанности восприятия, возникновение свободы движений, называемых нередко "кинетическими мелодиями", мгновенных решений, озарения, интуиции, свободного действия — поступка.

"Всеединство" (термин В. С. Соловьева) человеческого знания (чувственного, рационального, теологического и даже мистического) — это и исходная точка его развития, и сложнейший итог, к которому ведет трудный и длинный путь — путь от первичного гештальта через опосредствование всей человеческой культурой к непосредственному и неизмеримо более богатому образу мира и человека в нем.

Таким образом, в своих последних работах С. Л. Рубинштейн решительно отошел от стандартных и обязательных еще в его время (и многие годы спустя) для всех советских психологов пошлых методологических принципов: принципа единства сознания и деятельности и принципа детерминизма. К сожалению, эти принципы и сейчас довлеют над психологией. Более того, С. Л. Рубинштейн перевернул свою знаменитую, ставшую расхожей формулу: "внешние обстоятельства через внутренние условия". Доминантой у него стало внутреннее. Это не очень точно. Внутреннее всегда было его доминантой, но он смог это произнести лишь в конце жизни. Слава Богу, что смог. С. Л. Рубинштейн и его труды — это целый мир, и этот мир еще ждет своего исследования. Первая ласточка уже появилась [37, с. 130—160]. А. С. Арсеньев написал свою статью в 1987 г. Не его вина, что она была опубликована лишь в 1993 г.

Возвращаясь к проблеме объяснительного принципа в психологии, нужно сказать, что не меньшее право на роль такого принципа имеют понятия установки, сознания. Все уже устали от монизма, идущего то ли от проекта Козьмы Пруткова о введении единомыслия в России, то ли от марксизма, то ли от православия.

Представителям (и продолжателям) обоих направлений полезно поразмышлять о соотношении онтологии и феноменологии в человеческом развитии, равно как и о соотношении в психологии объективных и субъективных методов. Пора перестать бояться или избегать последних. Лучше обратить их на пользу науке. Без этого мы не придем к сколько-нибудь разумным целостным представлениям о человеке. Подобная работа должна быть направлена на преодоление схематизмов своего сознания, на его расширение и вместе с тем на обогащение тех научных направлений, в лоне которых мы выросли и по которым мы,

115

несмотря ни на что, движемся. Если такая работа будет осуществляться не в одиночку, а вместе с коллегами по духу, то появятся реальные возможности воссоздания утраченного мыслительного пространства.

Незадолго до своей кончины Алексей Николаевич Леонтьев говорил, что он недостаточно наивен, чтобы думать о том, что созданная им и его коллегами психологическая теория деятельности будет существовать в ее нынешнем виде. Но он хотел бы, чтобы она существовала. Мы уверены, что это так и будет.

ЛИТЕРАТУРА

  1.  Лосев А. Ф. Русская философия. В кн.: Страсть к диалектике. — М.: Советский писатель, 1990

  2.  Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990

  3.  Бердяев Н. А. Самопознание. — М.: ДЭМ, 1990

  4.  Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. — М.: Советский писатель, 1990

  5.  Митрохин Л. Н. Философы и религия // Вопросы философии. — 1989. — N 9.

  6.  Ярошевский М. Г. История психологии. — М.: Мысль, 1985

  7.  Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 1. — М.: Педагогика, 1982

  8.  Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 6. — М.: Педагогика, 1984

  9.  Запорожец А. В. Избранные психологические труды. — М., 1986. — Т. 1

10.  Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. — Петербург, 1923

11.  Гегель Г. В. Ф. Сочинения. — М., 1959. — Т. 4

12.  Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. — М.: МГУ, 1982

13.  Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 4. — М.: Педагогика, 1982

14.  Шпет Г. Г. Сочинения. — М.: Правда, 1989

15.  А. Блок. Собр. соч. — Л., 1982. — Т. 5

16.  Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике / В кн.: Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. — М.: Художественная литература, 1975

17.  Бахтин М. М. К философии поступка. Философия и социология науки и техники // Ежегодник 1984—1985. — М., 1986

18.  Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. — Л., 1930

19.  Сагатовский В. Н. Деятельность как категория, мировоззренческая установка и методологический принцип (в печати)

20.  Флоренский П. А. Из богословского наследия // Труды Московской Патриархии. — Вып. 17

21.  Флоренский П. А. Иконостас. Богословские труды. — Вып. IX.

22.  К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. — Т. 42

116

23.  Рубинштейн С. Л. Принцип творческой самодеятельности // К философским основам современной педологики. Уч. зап. Высшей школы г. Одессы. — 1922

24.  Леонтьев А. Н. Избр. психол. произв. в 2-х т. — М.: Педагогика, 1983. — Т. 1

25.  Давыдов В. В. Проблемы развивающего обучения. — М.: Педагогика, 1986

26.  Зинченко В. П., Мунипов В. М. Эргономика и проблемы комплексного подхода к изучению трудовой деятельности // Эргономика. Труды ВНИИТЭ — Вып. 10, М.: ВНИИТЭ, 1976

27.  Зинченко В. П. Установка и деятельность: Нужна ли парадигма? / В кн.: Бессознательное. Т. 1. — Тбилиси, 1978

28.  Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — М.: Педагогика, 1973

29.  Лотман Ю. М. Культура и взрыв. — М.: Прогресс, 1992

30.  Зинченко В. П. Последнее интервью А. Н. Леонтьева // Наука в СССР. — 1989. — N 5.

31.  Зинченко В. П. Системный анализ в психологии? (Развернутый комментарий к Тезисам А. Н. Леонтьева, или Опыт психологической интерпретации в науке) // Психол. журн. — 1991. — N 4

32.  Выготский Л. С. Избр. психол. произведения. — М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956

33.  Асмолов А. Г. Психология личности. — М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1990

34.  Зинченко В. П., Смирнов С. Д. Методологические вопросы психологии. — М.: МГУ, 1983

35.  Поэзия: альманах. — Вып. 59. — М., 1991

36.  К. Маркс. Капитал. Т. 1. — М.: Госполитиздат

37.  Арсеньев А. С. Размышления о работе С. Л. Рубинштейна "Человек и мир" // Вопр. филос. — 1993. — N 5

38.  Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. — Лондон, 1990

39.  Апокрифы древних христиан. Исследования, тексты, комментарии / Под ред. А. Ф. Окулов и др. — М.: Мысль, 1989

117