Глава 3. Теоретические проблемы психологии

3.1. Некоторые перспективы теории психологии

Одна из проблем, которая заботит нас в настоящее время, состоит в том, насколько перспективно преодоление традиционных в психологии оппозиций души и тела, поведения и психики, внешнего и внутреннего, и если преодолевать их, то каким образом. Ясно одно, что принятие решения относительно первичности или главенства тех или иных категорий — это наиболее пагубный путь. В нашей отечественной традиции советского времени доморощенные идеологи и философы назначили материю первичной, а сознание вторичным. Это уже произошло после кончины Л. С. Выготского. Постепенный дрейф от сознания к деятельности в школе Выготского был связан именно с этим, поскольку сознание оказалось не только вторичным, но и второсортным, вовсе не нужным. Его заменила так называемая сознательность, идентифицируемая с "единственно правильным мировоззрением", во главу которого был поставлен "классовый интерес". В 30-е годы страна практически потеряла сознание (и бессознательное) как в прямом, так и в переносном смысле. Происходила поляризация общечеловеческих ценностей. З. Фрейд был запрещен, а психоаналитические службы — закрыты. Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т. д. [См. более подробно 1]. Культура, интеллигентность тщательно скрывались или маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез в детском возрасте. Последователи Л. С. Выготского переориентировались на проблематику психологического анализа деятельности и психологии действия. Так же как и С. Л. Рубинштейн, они достаточно органично, интересно и продуктивно связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось эту же проблематику связывать с учением об условных рефлексах И. П. Павлова, даже с агробиологией Лысенко — всех добровольно-принудительных, но, к счастью, временных связей не перечислить.

Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во второй половине 50-х годов прежде всего благодаря трудам С. Л. Рубинштейна, а затем и А. Н. Леонтьева. Несмотря на длительную

118

отстраненность психологии от этой проблемы, большинство категорий, окружающих проблематику сознания, тем не менее выступали либо per se, либо в форме оппозиций присутствовали своеобразным фоном в психологических исследованиях. Они выполняли функцию камертона, помогающего настраиваться на то или иное проблемное поле. Они сами, выражаясь словами П. Флоренского, составляли мысленную ткань, строение которой не линейное, не цепью, а сетчатое. Сами эти категории, являясь продуктами сознания, представляя его клеточки, не одноголосны, а полифоничны, как и самое сознание в трактовке М. М. Бахтина. Поэтому наивны попытки построить из этих категорий систему. Такого рода попытки принесли и приносят большой вред, особенно когда "дух системы" становится дороже самой мысли. П. Флоренский приводит слова Вакенродера: "кто верит какой-либо системе, тот изгнал из сердца своего любовь! Гораздо сноснее нетерпимость чувствований, нежели рассудка: СУЕВЕРИЕ все лучше СИСТЕМОВЕРИЯ". Сам Флоренский замечает, что если системы вообще существуют, то это всегда предсказание задним числом, вещание после самого события мысли [2, с. 116]. В нашей науке, к несчастью, предложено немало систем, состоявшихся вместо и до события мысли. Психологам об этом следовало бы помнить, тем более, что они притязают на понимание механизмов творчества. Независимо от того, как представлять себе взаимоотношения между категориями: попарными, оппозиционными, системными, сетевыми или какими-либо другими, остается проблема анализа их содержательных отношений, решение которой представляет собой задачу будущего. Здесь можно лишь наметить пути ее решения и привести некоторые примеры.

Как это ни странно, чем больше развивалась гносеология, логика и методология науки, тем труднее становилось психологии, от которой требовался своего рода методологический ригоризм. Из психологии стали исчезать синкретические знания, кентаврические понятия типа аристотелевской "умной души" или понятия "смертная жизнь" (vita morto), введенного алхимиками. Подобные понятия возникали и использовались в доцивилизационных формах культуры. Наука, отпочковавшись от культуры, лишилась синкретизма. Последний, согласно Л. С. Выготскому, остался достоянием детского мышления, житейских понятий. Психология не подозревала или просто забыла о том, что культура, равно как и творчество, принципиально синкретична, а цивилизация — дистинктна. Конечно, в доцивилизационных формах культуры, где широко использовались понятия-оксюмороны, соединяющие несоединимое, как в приведенных выше примерах, используемые синкреты были наивными. Но когда наука добилась строгости и чистоты, то она столкнулась с неразрешимой проблемой соединения, например, души и тела, памяти материи и памяти духа и т. д. М. К. Мамардашвили размышляя о том, как произошел человек, пришел к простому

119

заключению: как бы далеко мы не шли вспять в историю человечества, мы нигде не найдем человека без сознания, труда, языка и переживаний, без плача по умершему. А если найдем без чего-либо перечисленного, то это будет не человек, а нечто иное. Если мы изначально разорвали память тела и память души, то никогда в будущем не найдем точки, где они сольются. Но ведь поиск продолжается!

Может быть, мы сейчас подошли к такой точке в нашем мысленном движении, что ретроспектива становится нашей перспективой. Возможно, идеалом современного знания должен стать новый синкретизм. Именно новый, то есть не только вспомненный, но и построенный заново. Для этого нам нужно вернуться в состояние методологической невинности (последовать совету П. Фейерабенда сделать методологическую передышку), задуматься над тем, а какая онтология лежит за нашими рафинированными понятиями и категориями. Принято считать, что в жизни все сложнее, а может быть, она в каком-то смысле проще. При создании новых синкретов не нужно выдумывать новые понятия и категории, нужно одушевить — материализовать старые. Некоторая подготовительная работа для этого проведена в культурно-исторической теории сознания и в психологической теории деятельности.

Проиллюстрируем это на проблеме взаимоотношений внешнего и внутреннего, к которой обращались все без исключения представители этих направлений. Само по себе существование внешнего и внутреннего несомненно. Между ними устанавливаются генетические и функциональные связи, допускаются обратимые отношения и т. п. Все это естественно. Хуже, когда какому-либо термину этой пары на основании внешних для науки методологических, а то и идеологических соображений приписываются, точнее, предписываются "примат", "первичность", функция детерминанты. Например, все извне внутрь. Все от культуры. Или все изнутри вовне. Все от натуры. В этом же ряду: какие причины главные — внешние или внутренние?

Как писал С. Л. Рубинштейн, построение научного знания, научной теории определяет принцип детерминизма диалектического материализма. Поэтому долгие годы ученые-гуманитарии представляли собой живое опровержение теории Л. Леви-Брюля, согласно которой существует глубокий разрыв, непреодолимая граница между нашим сознанием и мифологическим сознанием первобытного человека. Наши ученые не могли сделать ни шагу (как и первобытные люди), не опасаясь нарушить какого-либо из многочисленных марксистско-ленинских табу.

Как упоминалось выше, С. Л. Рубинштейн следующим образом раскрывал принцип детерминизма: "Эффект всякого внешнего воздействия зависит не только от тела, от которого это воздействие исходит, но и от того тела, которое этому воздействию подвергается. Внешние причины действуют через внутренние условия (формирующиеся в зависимости

120

от внешних воздействий)" [3, с. 10]. Т. е. внутреннее зажато внешним со всех сторон. Применительно к психологии это звучало так: "Всякое психическое явление обусловлено в конечном счете внешним воздействием, но любое внешнее воздействие определяет психическое явление лишь опосредствованно, преломляясь через свойства, состояния и психическую деятельность личности, которая этим воздействиям подвергается" [3, с. 14]. Создается впечатление, что автор (не без юмора) закрылся от критики, назвав психическое то внутренними условиями, то явлением. В работе "Человек и Мир" мы читаем нечто совершенно другое, а главное — разумное и бесспорное: "Внутренние отношения являются основой, сущностью, субстанцией внешних отношений" [4, с. 286]. Следовательно, здесь на первом месте внутренние причины, а внешнее выступает лишь в качестве условий. Это недвусмысленно формулирует автор: "...строго говоря, внутренние условия выступают как причины (проблема саморазвития, самодвижения, движущие силы развития, источники развития находятся в самом процессе развития как его внутренние причины), а внешние причины выступают как условия, как обстоятельства" [4, с. 290]. В своей последней книге С. Л. Рубинштейн фактически отказывается от первоначального принципа детерминизма и сохраняет его в совершенно безвредной общенаучной форме, допуская к тому же, что он может выступать в разных обличиях. Более того, он интересно размышляет о причине как акте или процессе: "В этом случае субстанция как причина сама должна быть актом, энергией. Самое существование выступает как акт, процесс, действование; существование выступает как причинность по отношению к самому себе. Действие причины при этом выступает как ее действование. Это действование совершается не только вовне (в следствии), но и внутри причины, как "инерция" в широком смысле этого слова, как поддержание своего существования (причина как причина самой себя), "рефлексия" причины в самой себе. Действование причины в самой себе — это внутреннее движение причины, направленное на сохранение причины как качественной определенности, устойчивости... Порождение следствия, отделенного от причины (его причинение), есть выход внутреннего движения причины за ее пределы" [4, с. 288]. Мы привели эти длинные выписки, поскольку в них не только представлен новый взгляд на соотношение внешнего и внутреннего, но дана также характеристика спонтанного развития. Следует также обратить внимание, что здесь С. Л. Рубинштейн расширил свое понимание психического по сравнению с тем, каким оно было в книге "Бытие и сознание". Здесь психическое выступает не только как процесс, но и как акт, энергия, причина, субстанция. В этом ряду недостает лишь понятия энтелехия в аристотелевском смысле этого слова, т. е. как внутреннее самосознание.

В свете приведенных размышлений С. Л. Рубинштейна теряют смысл представления о тождестве или о принципиально общем строении

121

внешней и внутренней деятельности. Не остались неизменными и взгляды на эту проблему А. Н. Леонтьева. В последние годы своей жизни он перестал настаивать на том, что психика — это отражение. Он выдвинул на первый план проблему порождения образа мира. Деятельность при этом оказалась на втором. С. Д. Смирнов следующим образом характеризует динамику его взглядов: "А. Н. Леонтьев наметил в своих последних выступлениях и статьях контуры нового подхода, в котором на первый план выдвигается зависимость деятельности от образа мира. "Решение главной проблемы только открывалось в перспективе, но чтобы получить это решение, оказалось необходимым переменить все направление анализа" [5]. "Вместо триады деятельность — сознание — личность предлагается следующее представление: психология образа — психология деятельности — психология личности" [6; 7]. Т. е. уже не деятельность опосредствует образ, а образ опосредствует и регулирует деятельность. Думаем, что это не было просто уступкой критикам, а естественным развитием взглядов ученого. Тем более, что для А. Н. Леонтьева своеобразным образцом отношения к критике был Ж. Пиаже, отвечавший на любую критику, кроме Л. С. Выготского, "Согласен". Студенты психологического факультета Московского университета сделали еще более решительную перестановку. Они инвертировали аббревиатуру последней книги А. Н. Леонтьева "Деятельность. Сознание. Личность" и назвали ее ЛСД.

Мы думаем, что дело не в перестановках объектов исследования, не в назначении тому или иному феномену примата по отношению к другому или к другим, даже не в том, чтобы сказать, что внутреннее и внешнее находятся в единстве. К этому пришел С. Л. Рубинштейн в последней книге.

Попробуем использовать иной ход мысли и вместо диады внешнее — внутреннее введем другую: внешняя форма — внутренняя форма. Может быть, это облегчит рассмотрение диады тело — душа. Есть большой соблазн рассматривать тело как внешнюю форму, а душу как внутреннюю. Известны поэтические образы: душа в теле, как птичка в клетке. В. Лефевр уточняет этот образ: не птичка в клетке, а птичка плюс клетка. С его точки зрения, душа может быть и там, и там. Этот ход эвристически полезен, но недостаточен. Его преимущество состоит в том, что душа не инкапсулируется в теле, не вживляется в него, выступает как живое, относительно автономное образование, которое может описываться, изучаться без апелляции к анатомическому субстрату, к законам физиологии и пр. Душа, психика, сознание могут рассматриваться как функциональные органы индивида, социума. Именно как функциональные, а не анатоморфологические. Тем не менее эти органы обладают своим особым строением, членением, обладают собственной биодинамической, чувственной, мыслительной, эмоциональной тканью. В этих немногих словах мы описываем традицию

122

размышлений о душе, которую можно обнаружить у Г. Гегеля, К. Маркса, Ч. Шеррингтона, А. А. Ухтомского, Н. А. Бернштейна, Л. С. Выготского, А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьева. Выше шла речь о том, что психику можно рассматривать вне анатомии и физиологии. Но, разумеется, можно и нужно рассматривать в связи с ними, что успешно делал А. Р. Лурия и его последователи. При этом важно, чтобы в последнем случае не происходило редукции и замены функционального органа анатоморфологическим. К числу функциональных органов А. А. Ухтомский относил интегральный образ мира, Н. А. Бернштейн — живое движение, А. В. Запорожец — эмоции и установки. Эти органы реактивны, чувствительны, эволюционируют и инволюционируют. Важно понять и принять, что существует не только глаз телесный, но и глаз духовный или око души. Кстати, мы думаем, что скорее можно усомниться в существовании глаза телесного, чем в существовании ока души. Телесный глаз слеп. В контексте психологической теории деятельности получено большое число доказательств существования таких органов — новообразований, нащупаны пути их формирования и развития.

Возникает вопрос, а что же такое телесность? И здесь мы, как и в рассуждении о душе как о функциональном органе, постараемся избежать оригинальности. Феномен телесности сейчас уже не может быть сведен к организмической функциональности, то есть к телу как к биофизическому объекту или к телу — машине Декарта — Ламетри. Тело интегрируется как континуум квазителесных действий, и именно этот континуум создает наше отношение к миру, к собственному телу и телу Другого. Во всяком случае ни Э. Гуссерль, ни М. Мерло-Понти, ни П. А. Флоренский не усматривали в телесности лишь один из терминов в оппозициях: душа — тело, тело — сознание, тело — язык. Тело обретает значение, которое не может больше определяться классическими оппозициями, оно самое представляет собой то "третье" (обещанный синкрет), что стирается в них. Но это именно то, что лежит в основании нашего опыта о мире. Специальные исследования показывают, что в движениях живого тела (или в живом движении) души не меньше, чем тела (ср. пушкинское: "Узрю ли русской Терпсихоры, Душой исполненный полет"). Поэтому-то как сознание квазителесно, так и действие квазисознательно. Душа, психика "лепит" движение и действие. Она "лепит" и тело.

Вернемся к понятиям внешней и внутренней формы. Осип Мандельштам как-то заметил, что форма должна рассматриваться и как оболочка, и как выжимка. Это означает, что внешняя и внутренняя формы могут меняться местами. Душа в такой же мере может быть внутренней формой тела, в какой она же может быть и внешней. В последнем случае тело оказывается внутренней формой души. Сказанное

123

возможно покажется менее одиозным и скандальным, если напомнить, что образ телесности как чувственно-сверхчувственной ткани сейчас становится каноническим в ее философских трактовках. Но ведь также трактуются и психика, и сознание в школе Выготского, Леонтьева, Лурия. Важнейшей задачей, которую уже начали решать философы и психологи — это распространение культурно-исторической теории сознания на человеческую телесность.

Что же является этим третьим в оппозиции тело-душа? В школе Л. С. Выготского А. В. Запорожец с сотрудниками изучал восприятие как перцептивную деятельность, П. И. Зинченко изучал память как мнемическую деятельность, П. Я. Гальперин изучал мышление как мыслительную деятельность. Во всех этих случаях предметом изучения и единицей анализа целого процесса выступали соответственно перцептивные, мнемические, мыслительные действия. Можно сказать, что перечисленные психические процессы редуцировались (не надо бояться этого слова) к действию или идентифицировались с ним. Не является ли действие искомым третьим или искомым синкретом, который имеет вполне отчетливый онтологический статус и гносеологический смысл? С. Л. Рубинштейн в 1940 году высказал идею о том, что действие — это единица анализа психологической реальности, "клеточка", из которой могут быть выведены все психологические процессы. К сожалению, он в дальнейшем не развивал эту идею. Она получила развитие в исследованиях Н. Д. Гордеевой и В. П. Зинченко. Исследования структуры и порождающих свойств действия неожиданно для самих исследователей привели к существенному, с точки зрения методологии науки, результату. Чем богаче и дифференцированное оказывалась структура деятельности и структура действия, тем меньше они походили на свои традиционные трактовки, тем беднее оказывались исходные концептуальные схемы, использовавшиеся для их описания. Представления и модели, например, структуры действия стали наполняться (и переполняться) коммуникативными, когнитивными, рефлексивными, смысловыми, целеполагающими, личностными чертами и свойствами. Это происходило по мере того, как в сферу исследований включались наряду с утилитарными, исполнительными актами действия перцептивные, мнемические, умственные и рефлексивные, а также по мере перехода от анализа непроизвольных, реактивных актов к действиям, направляемым волей, осознанным, произвольным — в пределе — свободным, творческим. Приходится только удивляться, что в действии еще остается место для собственно исполнительной части. Эти когнитивные образования А. В. Запорожец называл внутренней картиной движения. Между прочим, Л. С. Выготский в своем анализе "Гамлета" дал анализ внутреннего строения, внутренней картины катастрофического действия, анализ внутреннего движения, ведущего

124

к нему. Следовательно, действие, представляя собой внешнюю форму, обладает внутренней формой. Когда в качестве последней выступает слово, действие становится произвольным, а в пределе — свободным. В Древней Руси, да и в других культурах употребляли термин "духовное" или "умное делание". Это такой же кентавр, как "умная душа". Кстати, они эквивалентны по своему смыслу.

Попробуем обернуть внешнюю и внутреннюю формы. Возьмем в качестве внешней формы слово. Оно может быть вполне эквивалентным действию, замещать действие, быть действием. Например, предложение руки и сердца — это не просто информация, содержащаяся в высказывании. Это действие, акт, поступок. Ведь недаром С. Эйзенштейн назвал голос "звуковой конечностью", то есть средством дальнего или ближнего действия. Если оставить в стороне случаи полного совпадения действия и слова и обратиться к обычному осмысленному высказыванию — слову, — то оно имеет не менее богатую внутреннюю форму, чем действие. Разумеется, ее составляющей выступает и "образ мира в слове явленный" (Б. Пастернак). Внутренняя форма слова была достаточно полно эксплицирована Г. Г. Шпетом в книге с таким же названием еще в 1927 г. Благодаря тому, что действие также выступает в качестве существенной составляющей части внутренней формы слова, последнее приобретает черты предметности, осмысленности, активности. Оно полагает себе реальную цель, становится свободным. Истинно свободное слово самодостаточно, оно не нуждается ни в каких внешних подпорках (авторитетах), оно богато и убедительно своим внутренним содержанием. Это не исключает того, что оно может быть пустым или "полым".

Свободное действие и свободное слово имеют богатое, а не нищее, внутреннее пространство или, как сказал бы О. Мандельштам, "пространства внутренний избыток". Этот избыток является условием автономии, свободы и достоинства личности, источником новых культурных форм, а не только местом ассимиляции, присвоения или интериоризации уже существующих.

Если вернуться к теме нашего обсуждения, то наиболее перспективной задачей является разработка теории свободного действия, являющегося источником формирования и развития ответственного сознания и независимой личности. Мы еще обсудим возможные пути решения этой задачи.

Вместе с тем, возникла новая ситуация, в которой деятельность и действие продолжают выполнять многие методологические функции. Но вместе с этим обновился и старый многообещающий предмет психологического исследования — сознание.

Перспективы их взаимоотношений видятся нам в настоящее время поливариантными. Первый вариант состоит в полном переходе к новому

125

предмету исследования. Второй вариант предусматривает параллельные конкурирующие между собой исследования деятельности и сознания. Третий же вариант можно назвать синтетическим, так как он может предусматривать поэтапное включение методов и результатов деятельностного подхода в исследование сознания. По нашему мнению, третий вариант в наибольшей степени соответствует тому, что мы говорили о поверхностных и глубоких истинах и результатах их преодоления. Например, способ рассмотрения действия как единицы анализа психического может продолжать все также оставаться одним из краеугольных психологических положений. Из действия действительно можно вывести многие свойства сознания, восприятия, памяти, мышления, эмоций, личностных качеств и т. п. Однако стоит ли присваивать всем этим очень разнообразным и сложным феноменам деятельностный ярлык? Ведь рождаясь внутри предметно-практической, коммуникативной деятельности, эти процессы и функции приобретают значительную автономию, сами становятся движущими силами развития человека. Обратный ход к действию часто становится очень затруднительным и грозит известными натяжками. Таким образом, изучение деятельности с необходимостью ведет к проблематике сознания, а исследования действия могут быть органично включены в исследования феноменов сознания.